«Уловка-22»: как выжить нормальному человеку в абсурдном мире

1 мая — 100 лет со дня рождения американского писателя Джозефа Хеллера, автора романа «Уловка-22». Это первая и с большим отрывом самая известная его книга: когда интервьюеры спрашивали Хеллера, не кажется ли ему, что он так и не написал ничего лучше «Уловки», он парировал — «А кто написал?» Негероическая книга о героях Второй мировой, полная абсурда и черного юмора, идеально попала в свое время и в Америке, переживающей травму вьетнамской войны, и в Советском Союзе, прощающемся с надеждами оттепели.

Текст: Юрий Сапрыкин

База ВВС США на итальянском острове Пьяноса, о которой пишет Хеллер,— модель человеческого общества в миниатюре: мир для автора — это странное место, где правит искривленная логика и идиотская бюрократическая система, а Бог, если он когда-то и был, устранился и глух к человеческим страданиям. Для литературы абсурда эти идеи привычны, но Хеллер смотрит на окружающую его героев бессмыслицу без гнева и отчаяния, он над ней смеется. Долгая жизнь «Уловки» обусловлена ее бодростью и жизнеутверждающей силой, сам автор говорил, что это книга о том, «что делать нормальному человеку в безумном обществе»,— соображения такого рода всегда современны.

«Уловка» на русском языке появилась в 1968-м в переводе М. Виленского и В. Титова — переводчики выкинули из романа всю эротику, срезали начало, увеселили текст сверх всякой меры, кроме того, перевод изобилует неточностями. Второй вариант — в переводе Андрея Кистяковского — появился спустя 20 лет под названием «Поправка-22», но, как часто бывает, более корректная версия оказалась и более скучной. При всех недостатках каноническим остался именно перевод и вариант названия 1968 года, по нему даны и все цитаты в статье. Любопытно, что первое русскоязычное издание этого антивоенного романа вышло в Военном издательстве Министерства обороны СССР — и это очень в духе «Уловки».

Все в доле

В «Уловке-22» нетрудно найти автобиографические мотивы: Хеллер в годы войны служил на Корсике, совершил 60 боевых вылетов на бомбардировщике B-25. База американских ВВС на Средиземноморье — это его мир, он хорошо ему знаком. В каком-то смысле знаком этот мир и читателю: герой Хеллера продолжает литературную традицию — от Пьера Безухова до Швейка и Чонкина,— в которой война, взятая с близкого расстояния, предстает нагромождением нелепостей, комических и страшных. Только герой у Хеллера — не маленький человек, попавший под гусеничные траки истории. Персонажи «Уловки» в сугубо военном смысле принадлежит к лучшим из лучших. Элита. Орлы.

Чем они заняты? Они ежедневно рискуют жизнью — а в свободное время кидают на точность подковы или отстреливают мышей. Они совершают головокружительные маневры, уходя от зенитного огня,— и оказываются бессильны перед идиотом-полковником. Они спасают друг другу жизни — а потом мечутся по расположению базы, потому что сосед по палатке громко орет во сне. Они бьют друг другу морды, волочатся за итальянками, лезут на стенку от тоски, корчат из себя больных, чтоб избежать особо опасного задания. С близкого расстояния это совсем не героическая элита. Слишком человеческая.

Для Хеллера не существует никакого особого «мира войны», который бы укрупнял чувства и придавал особый масштаб поступкам. Здесь все ведут себя, как им свойственно в обычной жизни. Бюрократы строчат невыполнимые инструкции, карьеристы подлизываются к начальству, проныры проныривают — все как у людей. Дух «гражданки» на территории базы дышит, где и как хочет: самый яркий пример — начальник столовой Милоу Миндербиндер. Он разворачивает наполеоновских масштабов коммерческую деятельность, военные самолеты, груженные его товарами, летают по Европе, меняя хлопок на бананы, бананы на помидоры, всё на всё. В критический момент обнаруживается, что он украл и продал газ из спасательных жилетов и обезболивающее из армейской аптечки. Вершина его гешефтмахерства — рейд, в ходе которого самолеты Милоу бомбят расположение собственной эскадрильи, потому что за это заплатили немцы. Разумеется, никакой ответственности организатор не понесет — он давно убедил офицеров, что они получают долю от каждой сделки.

Доведенный до абсурда дух предпринимательства намекает, что перед нами очень американский мир, как с карикатуры в советском журнале: вот чем оборачиваются мужество и воинский долг там, «где правит чистоган». С течением времени стало заметно, что мир «Уловки-22» еще и очень мужской: женщины тут — развлечение на один вечер, легкий трофей, который берут входящие в город войска. «Все, что от них требовалось в обмен,— это ублажить каждого, кто их об этом попросит. И, кажется, такое условие их вполне устраивало». Но вот штурман Аарфи насилует и выбрасывает в окно домработницу Микаэлу. Разумеется, и он не понесет никакой ответственности — все вокруг такие же, все в каком-то смысле в доле.

Из этого можно было бы сделать историю про круговорот насилия, где герои при параде и при погонах — такие же жертвы, как девицы, которых заманили в офицерскую квартиру. Но это было бы слишком тяжеловесно для Хеллера: в его время еще не принято подробно проговаривать травму; как и многие вернувшиеся со Второй мировой, он видит базовую неправильность не в частной судьбе, а самом устройстве мира. Армейского — или любого другого.

Все надежно сломано

Герои «Уловки-22» четко делятся на две категории — летчики и их начальство: первые — живые люди, вторые — комические болваны. В какой-то степени «Уловка» — еще одна книга об армейском идиотизме, вспомним опять же Швейка и Чонкина. Полковник Кэткарт пытается вдохновить личный состав: «Вы американские офицеры. Ни в одной другой армии мира офицеры не могут сказать о себе ничего подобного». Капитан Блэк заставляет всех вокруг на каждом шагу подписывать «присягу о лояльности» и петь американский гимн: «Летчики не обязаны, если они не желают, принимать „присягу о лояльности", но вы, Милоу, можете начать морить голодом тех, кто увиливает от принятия присяги».

Новобранцу по имени Майор, только что из летной школы, присваивают звание майора и назначают командующим эскадрильей. В «Уловке» много таких подпоручиков Киже: есть офицер, который погиб в полете, едва прибыв в расположение части, и теперь его не могут вычеркнуть из штатных ведомостей, потому что не успели туда вписать. Или доктор Дейника, которого для налета часов вписали в экипаж самолета, который потом разбился,— и теперь он числится погибшим, штаб шлет его жене соболезнования и она не верит письмам мужа, что он жив.

Бюрократический ад всегда и везде одинаков, хотя — с какой стороны посмотреть: у Кафки, например, это серое обезбоженное пространство, где человек должен выполнять невесть кем навязанные правила и мучиться непонятно откуда взявшейся виной. У Хеллера этот ад прежде всего смешной.

Но тупые полковники и бюрократические загогулины — лишь частные проявления общей кривизны этого мира: в нем сломалась логика. Он полон тавтологий, уводящих в дурную бесконечность: когда к главному герою «Уловки» офицеру Йоссариану приходит психиатр растолковывать его сны, выясняется, что приснившаяся ему рыба похожа на другую рыбу, а та — на другую рыбу; рыба означает только саму себя (точно так же на вопрос «что такое Йоссариан» следует ответ — «это фамилия Йоссариана»). Здесь А не равно А, а причина может порождать прямо противоположное следствие: «говорят, фрукты полезны для моей печени, поэтому я их не ем». Собственно, главный закон, который правит этим миром,— логическая ловушка, мертвая петля, из которой невозможно выбраться, та самая уловка-22. Задавать вопросы разрешено только тем, кто их никогда не задает. Прийти на прием к майору Майору можно только тогда, когда его нет в кабинете. Йоссариан может получить освобождение от полетов, если будет доказано, что он сумасшедший,— но сам факт того, что он просит освободить его от полетов, доказывает, что его психика в норме.

Уловка-22 — даже не книга, а сам термин,— возможно, главный вклад Хеллера в мировую культуру: стоит приложить это правило к окружающей действительности, и тут же выясняется, что уловка везде. Когда вы впервые в жизни пытаетесь устроиться на работу и везде от кандидата требуют опыт работы. Когда, чтобы открыть счет в банке, нужно принести справку о том, что работаешь, а чтобы быть принятым на работу, нужно предъявить счет в банке. Виктор Пелевин в романе «Empire V» объясняет через уловку-22 устройство российской политической жизни: «Какие бы слова ни произносились на политической сцене, сам факт появления человека на этой сцене доказывает, что перед нами б…дь и провокатор. Потому что если бы этот человек не был б…ью и провокатором, его бы никто на политическую сцену не пропустил — там три кольца оцепления с пулеметами».

Если вы натыкаетесь на уловку-22 — значит, что-то уже пошло не так, случился сбой в системе, ничего хорошего гарантированно не выйдет. Но уловка — не явление природы, она всякий раз сконструирована людьми и всегда удобна для тех, кто ее конструирует. Она позволяет снять с себя ответственность: видите, это у нас правила такие (или традиции, или культурный код) — сколько ни старайся, ничего не выйдет. А мы, составившие эти правила, вообще ни при чем.

Герои романа Хеллера — те, что не относятся к категории начальственных болванов, пытаются из этой ловушки выпутаться. Тут-то и возникает вопрос, что делать нормальному человеку в безумном мире.

Все нормальное ненормально

Сначала надо разобраться, кто тут нормальный. Герои «Уловки» как будто проверяют норму на прочность: они непрерывно чудят, косячат, бедокурят, нарушают регламенты (по всем законам уловки-22 эти регламенты составлены так, что не нарушить их невозможно). Летчик, который каждую ночь орет на весь лагерь или уходит в леса, потому что ему кажется, что сосед по палатке собирается перерезать ему горло,— он в этом перевернутом мире вполне соответствуют норме. И наоборот — все слишком нормальное вызывает подозрение: «Неизменно вежливый, мягкий по натуре, он прожил свои девятнадцать с лишним лет без душевных травм, потрясений и неврозов. Для Йоссариана все это было лишним доказательством ненормальности Нейтли».

Человек, чья нормальность чаще всего ставится под сомнение,— сам капитан Йоссариан. После гибели друга он отказывается носить военную форму и, придя на его похороны, взбирается голым на дерево. Когда его заставляют цензурировать письма из госпиталя, он вымарывает из них то прилагательные, то артикли; «вскоре он начал сражаться с обращениями и подписями, а текст письма оставлял нетронутым». Он больше всех чудит и больше всех мечтает, чтоб его отправили домой, но добивается этого только тогда, когда его должны отдать под суд,— освобождение от вылетов заменяет меру пресечения.

Йоссариан — самый негероический герой, главная его этическая максима — «косить и забивать»: примерно половину романного времени он проводит на больничной койке, где симулирует различные болезни (впрочем, медбратья все равно лечат всех, невзирая на диагноз, одинаково — мажут десны марганцовкой и дают слабительное). Разумеется, именно он совершает самый впечатляющий в романе подвиг — под страшным огнем разворачивает самолет, чтобы со второй попытки разбомбить стратегически важный мост. Получив за это боевой орден, опять же является на вручение голым.

Согласно классификации психических расстройств, Йоссариана можно признать эгоманьяком — он искренне верит, что война происходит только ради того, чтоб его убили. По всем моральным нормативам его следует счесть эгоистом — он считает, что война будет выиграна в любом случае, и пусть это случится за счет чьих-нибудь других жизней, но не его. «Врагом следует считать всякого, кто добивается твоей смерти, на чьей бы стороне он ни оказался» — этот принцип Йоссариана противоречит присяге и воинскому долгу, но соответствует базовому инстинкту самосохранения. То, что Йоссариан отказывается становиться расходным материалом, строчкой в списке потерь, для Хеллера — самое естественное и нормальное: цель любого оказавшегося на войне — в первую очередь выжить.

Парадокс в том, что именно этот элементарный здравый смысл делает человека ненормальным с точки зрения окружающих. Психиатр говорит Йоссариану: «Вас морально угнетает нищета, вас угнетает невежество. Вас угнетают преследования. Вас угнетает насилие. Вас угнетают трущобы. Вас угнетает жадность. Вас угнетает преступность. Вас угнетает коррупция. Знаете, я совсем не удивлюсь, если у вас окажется маниакально-депрессивный психоз».

Все непоправимо

Из двух составляющих понятия «черный юмор» доля смешного в «Уловке» заметнее, но иногда роман проваливается в черноту, как самолет в воздушную яму. Смерть Бога — к началу 1960-х уже стандартная фигура речи. Если для Кафки обезбоженный мир — место, где быть человеком невыносимо, если Камю переживает это отсутствие как трагедию, пустоту, в которой не на что опереться, то концу 1960-х, казалось бы, все отболело. На пороге рок-н-ролл, сексуальная революция и постмодерн — а у Хеллера эта рана вдруг открывается снова. Летчики, поднявшись в небо, обнаруживают, что на небе никого, и это ужасно.

По расположению части бродит сомневающийся капеллан, он думает о том, что Библия — не более чем книга, типа «Острова сокровищ», несчастья с одинаковой жестокостью обрушиваются на праведников и грешников, а во Вселенной, стремящейся к тепловой смерти, просто нет места для божественного присутствия. Тем, кто каждый день уходит на смерть, капеллан не может дать ни надежды, ни спасения, а начальство, как ему свойственно, требует от него практических результатов: так, полковник Кэткарт просит обойтись в молитвах без религиозной тематики и молиться о более кучном узоре бомбометания.

Рядом мечется Йоссариан, у которого к Богу свои вопросы: если кто-то должен погибнуть, и это зависит от обстоятельств, почему именно он должен стать жертвой обстоятельств? Можно ли выскочить из этой цепочки предопределения? Вообще, если Бог всемогущ, зачем он создал именно такие «обстоятельства» — не только боевые вылеты под зенитным огнем, но старость, болезни, немощь, боль? Окей, боль — сигнал об опасности, грозящей телу, но почему бы вместо этого не использовать цветные неоновые лампочки, вмонтированные в лоб? (То, что Йоссариан задается этими проклятыми вопросами, занимаясь любовью с женой командира, тоже очень в духе «Уловки».)

Ближе к финалу чернота сгущается, друзья-однополчане, за чьими чудачествами мы наблюдали, гибнут один за другим — и не смертью храбрых на боевом задании, а в самой мирной тыловой обстановке, по случайности или глупости: самый вопиющий случай — когда один из летчиков, проносясь на бреющем полете над пляжем, разрезает винтом своего боевого товарища, а потом в ужасе от содеянного направляет самолет в гору. И где здесь спасение? На что может быть надежда? Почему мир создан таким и можно ли из него сбежать, наврав врачам, что у тебя болит печень?

В финале романа Йоссариан оказывается ночью на улицах Рима, и ему, как принцу Гаутаме, открываются картины ежесекундных страданий, из которых состоит жизнь — и от которых защищен периметр американской военной базы. Мальчик, у которого нет обуви, еле передвигающаяся немощная старуха, женщина с обожженным лицом. Полицейские бьют человека, другой человек избивает ребенка, еще один лупит палкой собаку. Тут и сгущаются все возможности и аллюзии, от которых всячески уходил роман: круговорот насилия, Кафка, Достоевский. Хеллер заставляет Йоссариана вспомнить сон Раскольникова, в котором бьют лошадь,— образ страдания, пронизывающего мир, «который еще никогда так и не дал достаточно тепла, пищи и справедливости никому, кроме горстки самых изворотливых и бессовестных».

Мир не просто состоит из логических ловушек и абсурдных ситуаций, в нем что-то сломано изначально, на самой глубине. И если война, на которой оказался Йоссариан, дает какое-то новое знание о мире и человеке, в этом знании много печали: «Человек есть вещь. Выбрось человека из окна, и он упадет. Разведи под ним огонь, и он будет гореть. Закопай его, и он будет гнить».

Все можно пережить

Приговоры безнадежному миру, который во зле лежит,— дело не новое; Хеллер оригинален в другом. Он меняет читателю оптику: если тебе показалось, что твое подразделение (учреждение, корпорация) скроено по абсурдным, бесчеловечным законам,— тебе не показалось. Миром правят претенциозные болваны, они навязали ему свои идиотские законы, это так нелепо, что даже смешно. Нормальная реакция на безумный мир —желание отойти в сторону, а любая попытка сохранить в нем рассудок и адекватность заставит тебя выглядеть безумцем в глазах окружающих. Отсюда недалеко и до «Американского психопата», и до «Бойцовского клуба», где-то в этой точке берет начало антикорпоративно-антипотребительский пафос 2000-х.

Впрочем, свою главную социальную роль «Уловка» сыграла чуть раньше. Книга не столько подводит итоги Второй мировой, где у воюющих на стороне антигитлеровской коалиции все-таки было ощущение моральной правоты и ясное видение цели, сколько предвосхищает будущий Вьетнам: роман стал своим для тех, кто не считал войну своей. На антивоенных манифестациях в конце 1960-х можно было увидеть плакаты «Йоссариан жив!».

Но свести «Уловку» к социальному пафосу и антивоенной миссии было бы нелепостью, достойной полковника Кэткарта: Хеллер прорубает выход из этого трагически-абсурдного мира не с помощью правильных идей. Если взять и перечислить все, что сказано выше об «Уловке» — логические ловушки, начальственный идиотизм, круговорот страдания,— это не передаст и малой доли смысла романа и никак не объяснит его очарования. В «Уловке» важно не про что она, важно — как.

Хеллер легко разламывает линейный нарратив, железобетонную последовательность причин и следствий,— и заставляет повествование летать во всех направлениях сквозь время, мимо страха и смерти. Те, кто были мертвыми, снова становятся живыми, истории повторяются как трагедии и как фарс, эпизоды из прошлого и будущего выбрасываются наудачу, как кости на стол. Хеллер то делает свечку, то уходит в пике, над всем описанным им давящим абсурдом он проносится на бреющем; все спасение от невыносимой тяжести — не в содержании, но в стиле. Книга с самым тяжелым, трагическим видением человеческого существования вдруг оказывается легка.

Как это действовало на первых читателей — можно представить, если вспомнить, как первый раз смотрел «Криминальное чтиво»: те же до смешного туповатые диалоги ни о чем, то же нелинейное повествование, где перепутаны прошлое и будущее, то же кровавое содержание, которое снимается легкостью выражения. И «Уловка», и «Чтиво» создают сеттинг, в котором самые тяжелые вещи можно проживать как бы наискосок и вскользь — и, наверное, пьянящая бодрость, которую дарил Тарантино в российские 1990-е, тоже чем-то похожа на эффект от книги Хеллера в американских 1960-х. Есть апокрифическая история про то, как Тарантино спросили, не кажется ли ему, что он не снял ничего лучше «Криминального чтива», на что он ответил: «А кто снял?» Неудивительно, что авторы этого анекдота перепутали его с Хеллером.

---

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram