Как протестовала советская молодежь и почему в СССР не было студенческих волнений

Молодежь занимала важнейшее место в советской идеологии и культуре, она всегда была символом будущего, поколением, которое, предположительно, увидит коммунизм. Тем не менее сама молодежная активность почти всегда строжайшим образом контролировалась и вполне успешно подавлялась властью. Политическая деятельность молодого поколения была эксцессом, и тем не менее она существовала. Об этих иногда полуневидимых, а иногда хорошо различимых феноменах, о том, почему не случилось советского аналога студенческих волнений 1968 года и как трансформировалось политическое существование молодых людей от оттепели до перестройки, Игорь Гулин поговорил с историком советских молодежных движений Дмитрием Козловым.

Есть сложившийся образ советской оттепели с активным участием молодежи в социальной жизни и культуре. Но, в отличие от западного мира того же времени, в СССР будто бы не было идущих снизу движений — рассерженной молодежи, которая чего-то требует, хочет перемен. Мобилизация кажется структурированной государством. Почему это так?

Поколение советских беби-бумеров — людей, которые родились в самом конце и сразу после Второй мировой войны,— это то же поколение, которое в 1968 году бьется за кампусы в Беркли и в Париже. Советские ребята росли примерно в тех же условиях пострадавшей от войны страны, что их европейские ровесники. Почему они пришли к 1960-м с другим настроем? У этого были причины в предыдущем десятилетии: тогда у советской молодежи началось брожение, но работало оно не так, как на Западе. После ХХ съезда КПСС недовольство, которое могло бы быть направлено против поколения отцов, канализировалось в идею культа личности: был дурной период, за который ответственен Сталин, банда Берии; мы преодолеем это наследие и будем жить хорошо. Эта идея соответствовала интересам государства, как они формулировались в 1956 году Хрущевым, и предлагала четкую преемственность поколений: деды сделали революцию, отцы защитили ее в Великой Отечественной войне, а сыновьям и дочерям нужно дальше строить коммунизм. Но она разделялась и молодыми людьми. Молодое поколение и режим в целом совпадали в своем настрое. Однако 1956 год — это не только ХХ съезд, это еще и бунт в Венгрии. Правительство Имре Надя пыталось развить линию Хрущева, остро стоял вопрос, что делать со своими сталинистами, которые были повинны в репрессиях 1940-х годов. Это нашло огромную поддержку у молодежи. И это сильно напугало советские власти. Андропов, который был тогда послом в Венгрии, объяснял товарищам из Политбюро, что если дать молодежи слишком много свободы, это может обернуться самыми плохими последствиями. Это видно даже на уровне документов обкомов: в октябре-ноябре 1956 года все очень боялись повторения Будапешта — вот начнут читать стихи, а потом будут вешать коммунистов на столбах. Ответом на брожение осени 1956 года стала массированная кампания арестов.

А эти опасения соответствовали каким-то настроениям среди самой советской молодежи?

В 1956 году по отношению к Венгрии было такое же возбуждение, как и двенадцатью годами позже по отношению к Чехословакии. Не все понимали, что там происходит, но многие в СССР видели в венгерских событиях продолжение борьбы за обновленный социализм: там пошло то, чего мы так хотели здесь, а эксцессы — это уже вина оккупационных советских войск. И венгерское восстание, и подавление Пражской весны вообще воспринимались не только и не столько как исторические события, происходящие на наших глазах. Они давали возможность сформулировать свою позиции по важным политическим и этическим вопросам. Что такое свобода и достоинство? Какими средствами возможно их защищать? Где проходят границы вмешательства в политику другой страны? Какова роль советской армии в установлении и поддержании восточноевропейских режимов? Поэтому события в «братских» странах вызвали сочувствие у совершенно разных идеологически людей — они проецировали на эти события свои убеждения и надежды.

Как происходило расхождение государства и молодежи?

После ХХ съезда Хрущев занял выжидательную позицию и не торопился обновлять социализм, хотя, казалось бы, после развенчания культа личности это было бы логичным шагом. Тогда — как и на Западе — в СССР как раз появляются более авангардные, более радикальные молодые люди, которые хотят быстрее двигаться в сторону коммунизма. В основном это городские ребята, студенты и молодые рабочие. Но, в отличие от европейских левых, они живут не в капиталистической стране, они живут в Советском Союзе. В своих кружках они прорабатывают те же идеи, которые выдвигает Хрущев,— критику Сталина, попытку найти альтернативу в Ленине и других социалистах, необходимость возобновить революцию, которая была опошлена и предана. Однако события в Венгрии вызывают мощную реакцию властей, и эти подпольные левые мечтатели попадают под волну самой массированной после смерти Сталина репрессивной кампании. В 1957 и 1958 годах по 58-й статье было арестовано более трех тысяч человек — ни в один другой год после смерти Сталина число осужденных за «контрреволюционные» преступления не исчислялось тысячами. В 1968-м, к примеру, вообще были арестованы 54 человека за «антисоветскую агитацию и пропаганду» и 75 — за «клевету на советский строй» (эту статью добавили в Уголовный кодекс в 1966-м).

А как были устроены молодежные подпольные кружки?

Об этих кружках мы во многом знаем благодаря процессам над их участниками. Но часто непонятно, где такая организация действительно существовала, а где был просто круг друзей, а организация изобреталась во время следствия. Так или иначе, все обычно начиналось с того, что молодые люди собирались, обсуждали Ленина (в это время как раз издают его поздние работы), Маркса, секретный доклад Хрущева, то, что можно было вычитать в югославской газете «Борба», польской «Трибуна люду». Многие специально изучали восточноевропейские языки, чтобы читать официальные газеты компартий стран Варшавского договора — тамошний марксизм казался более привлекательным. Характерная история была с группой вокруг Сергея Пирогова. Он окончил экономический факультет Ленинградского университета, уехал по распределению в родной Архангельск и мог бы стать там таким мыслителем-самодумом, вдохновленным прежде всего югославским, более рыночным вариантом социализма. И вот он столкнулся с группой ребят на стройке под Архангельском. Молодые рабочие приехали строить целлюлозно-бумажный комбинат по комсомольскому набору и обнаружили там множество проблем: проблемы со снабжением, прорабы не могут нормально сформировать задание, неготовые общежития, баня, которая работает раз в неделю, не хватает еды. И Пирогов им объясняет, что это не отдельные недостатки, а системные проблемы советского строя. Кружок сложился, Пирогов читал им лекции, потом — судя по свидетельским показаниям — они слушали музыку, танцевали и приятно проводили время. Они ничего сделать не успели, и летом 1957 года Пирогова и еще одного парня арестовали, и группа перестала существовать. Более основательные люди писали трактаты, более радикальные клеили листовки в поддержку Венгрии с призывами тоже выйти на улицы. Было много стихов в духе «Мадьяры, мадьяры, вы братья мои. Я с вами — ваш русский брат».

Расскажите про более серьезные в теоретическом отношении группы.

Была, например, интересная группа Михаила Молоствова, который окончил философский факультет Ленинградского университета в том же 1956 году. Там тоже была компания, они разъехались по распределению в разные точки страны и начали переписываться. В частности, Молоствов переслал им свой трактат «Status quo», критикующий непреодоленные пороки сталинской модели социализма. Главная их идея — критика номенклатуры, которая является контрреволюционным классом. Это идея чисто троцкистская, но они сами ее открывают. На каком-то этапе переписки группу отловили. Скорее всего, потому что еще за год до этого, как раз во время венгерских событий, Молоствов и его товарищи выступали на комсомольской конференции (отчетном собрании всего комсомола ЛГУ) и, в частности, говорили, что необходимо доверие к гражданам: почему наши газеты ничего не печатают о Венгрии, почему мы вынуждены слушать «Би-би-си», мы хотим знать, мы сами во всем разберемся. Видимо, тогда их и заметили и установили над ними негласный надзор. Эта история тоже кончилась арестами.

Какой эффект эта репрессивная кампания оказала на политическое сознание молодежи?

Началось отчуждение советских молодых людей от политики. Здесь они разошлись со своими западными сверстниками. Студенты 1968 года в Штатах или в Европе могли сказать: к черту ваш деканат, мы сделаем свой совет, самоуправляющиеся ассамблеи. Проблемы, конечно, были, но не было арестов, ассамблеи могли вести диалог с преподавателями, ректорами. В СССР же все это купировалось на уровне идеи. Самые невинные вещи вроде дискуссионных клубов, которые вроде бы проводит сам комсомол, ставились под жесткий контроль. Советская дискуссия должна была прийти к правильному выводу, а если она начинала вилять — чуть вправо, чуть влево,— ее нужно было немедленно пресечь. К концу 1960-х стало совершенно непонятно, как можно участвовать в социальной жизни, помимо того чтобы реализовываться профессионально и творчески. В молодежной политике остается только комсомольский карьеризм, а идти по этому пути мало кто хочет. Даже если мы, допустим, взяли власть в комсомоле нашего курса, над нами все равно есть комсомольская организация университета, над ней — партийная организация университета и так далее. И пока с самого верху не поступит мандата на реформы, ничего не может произойти. Система выстроена так, что ей проще возвращаться в состояние того статус-кво, о котором писал Молоствов.

Но тогда же, в 1960-х, возникают диссиденты, которые тоже еще довольно молоды, но у которых совсем другая стратегия. Чем они в своей политизированности отличаются от людей венгерского поколения и от своих европейских сверстников? И чем реакция на Прагу отличалась от реакции на Будапешт?

Диссиденты отличаются в первую очередь в своем понимании политики. Безусловно, среди них тоже были люди с амбициями, кто-то писал манифесты, мечтал о взятии власти, больших реформах, но в целом и они, и их восточноевропейские ровесники после Венгрии и особенно после Праги не верили в возможность большого низового движения (если мы берем в скобки Польшу, где массовые движения получалось реализовывать). Общее же у восточноевропейских диссидентов и у людей 1968 года то, что они предложили новое понимание политического участия. Другое дело, что оно по-разному реализовывалось. В Чехословакии или в СССР невозможно было устраивать массовые марши, удерживать кампусы. Этого не было. Диссиденты отлично понимали ограниченность репертуара их политических действий, но из того, что они могли сделать, они сделали все. В принципе, про «Красный май» тоже можно спорить — что удалось, что не удалось. Но точно появились новые идеи, которые впервые стали публично обсуждаться,— феминизм второй волны, экологическая повестка, критика «общества спектакля». Таким же открытием для советского политического мира стала идея прав человека, которую привносят диссиденты. Конечно, сами они часто говорили, что политикой не занимаются. С одной стороны — это просто интеллигентская скромность, с другой — осторожность: я скажу, что я не политик, а интеллектуал, и меня по политической статье не привлекут; права человека — это же не политика. Но на самом деле это, конечно, политика, просто она немного другая.

Идеи гласности, принципиальный отказ от создания подпольных групп, ненасилие, этическая критика авторитаризма — все это для советской политической культуры в 1960-х звучит ново, и это новое слово сказали диссиденты. Новый репертуар публичных действий, кстати, приводит к тому, что про реакцию на Прагу мы знаем больше, чем о Будапеште. В ноябре 1956-го людей арестовывают, в том числе и за участие в праздничных демонстрациях с провенгерскими лозунгами, но об их арестах в то время никто, кроме родственников и друзей, не знает. Это их частная драма. В 1960-х на основе тех же самых дружеских и семейных связей формируются мощные сети солидарности и распространения информации. И информация о «демонстрации семерых» сразу же расходится в самиздате, а «Хроника текущих событий» фиксирует и другие подобные случаи. Это становится частью публичного дискурса. И те, кто в 1968 году пишет для самиздата тексты в поддержку чехов и словаков или пытается проанализировать проблемы советского строя, понимают, что обращаются к аудитории более широкой, чем дружеская компания, как это было в 1956-м.

Кажется, что активность молодежи, в том числе и протестная, резко возрастает в 1980-е. Это видно, например, по появлению всяких неформальных музыкальных движений — сибирский панк, ленинградский рок и многое другое. Но наверняка это отражение каких-то более глобальных процессов. Чем это обусловлено и что происходит в этот период с молодежной мобилизацией?

В это время окончательно дряхлеет система комсомола. Пионерия и так очень давно была просто регулятором внеклассной активности — сбор макулатуры и так далее. Комсомол же еще некоторое время искренне мобилизовывал людей на какие-то вещи, нужные партии и правительству, и наоборот: используя ресурсы комсомола, молодые люди пытались мобилизоваться и мобилизовать своих друзей на что-то им интересное. К 1980-м все это перестает работать. Если тебе хочется политически социализироваться, ты в здоровом уме туда уже не пойдешь. Даже не в том дело, что это сделка с совестью. Карьеру там тоже было невозможно построить, потому что к 1980-м годам это организация настолько старая, что все места в иерархии давно заняты. Поэтому самые ушлые люди идут в нарождающийся бизнес, а остальные разбредаются по субкультурам — хиппи, металлисты, панки, всякие маргинальные движения типа ностальгистов. (Было несколько тусовок, которые стали в 1980-х реконструировать образ стиляг 1950-х. Самое заметное, что из этого вышло,— группа «Браво».) Но затем Горбачев решает, что надо дать людям что-то делать самим, и это воспринимается молодежью как большой подарок. У неформалов появляется возможность действовать. Слово «неформал» потом выхолостилось: волосатый человек на Арбате поет песни под гитару. Но в 1980-х неформалы — это любая альтернатива комсомолу: экологи, условные «клубы любителей перестройки», градозащитное движение в Ленинграде. Конечно, кому-то по кайфу просто ходить на рок-концерты, но те, у кого есть политические запросы, начинают самоорганизовываться. Может быть, они и так самоорганизовывались бы, но теперь им за это ничего не будет: хочешь — будь анархистом, хочешь — монархистом.

А вот это перестроечное брожение можно с европейскими 1960-ми сравнить?

Да, это сходные вещи. И там и там сформировалась некая среда, и то, что из нее выросло, сильно отличалось от того, что планировалось изначально. Ведь социальная мобилизация перестройки во многом шла вразрез с планами, которые вынашивал Горбачев. Как и после 1968 года, потом наступает разочарование и деполитизация тех же самых людей. В России она проходит острее, потому что накладывается на государственный кризис и тяжелое экономическое положение; многим из тех, кто в середине 1980-х был готов на действие, становится не до политики. Однако ситуация августа 1991-го показывает, что те самые молодые люди, которые на протяжении перестройки собирались и обсуждали что-то в своих  кружках, оказались готовы выйти и защищать демократию. Они не совсем понимали, что происходит, но при этом были готовы стоять до конца.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram