Старинным операм об Орфее придали новое звучание в Зальцбурге

Помимо премьеры новой постановки «Орфея и Эвридики» Глюка (см. “Ъ” от 2 июня) зальцбургский Фестиваль на Пятидесятницу (Pfingstfestspiele) представил серию событий, посвященных все тому же мифологическому сюжету. За закономерностями существования орфеевского сюжета в современных трактовках наблюдал Сергей Ходнев.

«Орфей» Клаудио Монтеверди (1607), самая ранняя опера из тех, что регулярно оказываются и в сегодняшнем театральном репертуаре, первоначально оканчивался так же, как и жестокая мифологическая история,— выходом вакханок, растерзавших легендарного певца. Почти сразу это зрелище было цензурировано как оскорбляющее чувствительность публики (хотя гибель Орфея на сцене и не показывалась). В дошедшей до нас версии монтевердиевский «Орфей» имеет финал более возвышенный, отвлеченный, без крови и оргиастичности: Аполлон возносит горюющего певца на небо, объясняя ему, что на земле все равно нет ничего долговечного, а в красоте солнца и звезд он, мол, сможет узнать красоту покойной Эвридики.

Теперь со старыми операми на этот сюжет происходит обратное. Благонравный и оптимистичный исход истории Орфея вызывает если не у публики, то у постановщиков раздражение как что-то навязанное, нелогичное, и отсюда попытки такой исход хотя бы переосмыслить. Только что в Зальцбурге Джанлука Капуано и Кристоф Лой купировали в глюковских «Орфее и Эвридике» благополучный финал вовсе. Джон Ноймайер в своей версии той же оперы (только во франкофонной редакции 1774 года) предложил другой вариант.

В постановке Ноймайера, сделанной шесть лет назад для Чикаго, Орфей — балетмейстер, а Эвридика — звезда его труппы, его муза и, очевидно, супруга. Во время увертюры зрителю показывают балетный класс, куда Эвридика является с опозданием, да еще не торопится включаться в работу. Вспыхивает ссора, Эвридика выбегает из класса и попадает в автокатастрофу (следует быстрая пантомима с телом несчастной жертвы, вылетающим из разбившейся машины, прибытием кареты скорой помощи и роковой вестью, которую Орфею сообщают по мобильнику).

Балетный элемент тут как влитой: в конце концов, «Орфей и Эвридика» и в глюковские времена были не столько оперой, сколько оперой-балетом. Но оперная сторона тоже не в проигрыше. Теноровый Орфей в редакции 1774 года — партия отчаянно трудная и неудобная своей высокой тесситурой; когда-то у Ноймайера ее пел Дмитрий Корчак, но теперь ее с совершенно хрустальным чувством стиля и со студийным качеством спел другой тенор из России — Максим Миронов. Исполнительницы партий Эвридики (Адриана Чучман) и Амура (Лусия Мартин-Кортон с ее мальчуковым сопрано — в версии Ноймайера верная ассистентка Орфея) тоже впечатления не портили, и пожалеть можно только о том, что оркестр Camerata Salzburg под управлением молодого японца Казуки Ямады из глюковской партитуры извлекал нечто настолько обобщенно-академичное.

В преисподней Орфея встречал балет фурий во главе с трио, изображавшим трехглавого Цербера, в Элизиуме — балет блаженных духов, все как в глюковском либретто, но получалось, что это внутренние муки и радости несчастного главного героя. Который все-таки справляется с собой и сублимирует их в своем новом балете «Остров мертвых» (одноименная картина Беклина многократно возникает в качестве задника) — его и показывают публике в финале под музыку в самом деле балетной глюковской сюиты. Все почти как у Монтеверди: Эвридика умерла безвозвратно, с этим остается только примириться, но искусство вечно.

Выписав балет Джона Ноймайера ради единственного показа, фестиваль сделал и еще один экстравагантный шаг. Опять-таки для одного показа было сделано сложное и дорогое синтетическое представление: «Орфей» Монтеверди, в котором «живые» хор, солисты и инструменталисты размещались в оркестровой яме «Зала Моцарта», а на сцене разыгрывали марионеточный спектакль мастера из великой итальянской труппы «Карло Колла и сыновья». Разыгрывали в чудесном маленьком театрике, где были и эффектные смены барочных кулисных декораций, и антично-пасторальные наряды, и, естественно, Аполлон, спускающийся на сцену в сияющей колеснице. Кукольный контекст выглядел своего рода кавычками: живые артисты всех этих наивностей давно уже себе не позволяют.

Конечно, было бы совсем великолепно, если б Pfingstfestspiele помянул хотя бы несколько опер XVII–XVIII веков на орфеевский сюжет: мало какой фестиваль сегодня за подобное хочет и может взяться, а материал там местами грандиозный, и в Зальцбурге он мог бы прозвучать. Но по крайней мере в афишу попала опера Гайдна «Эвридика, или Душа философа» — благо в концертном исполнении над театральной адаптацией этой удивительной оперы ломать голову никому не пришлось. А хозяйка фестиваля Чечилия Бартоли, спевшая гайдновскую Эвридику, доказала, что ее не менее удивительному вокальному аппарату любые сюжеты пока еще под силу.