На экранах «Дом удовольствий» Аниссы Боннфон

В прокате — фильм Аниссы Боннфон «Дом удовольствий» (La Maison), основанный на автобиографической книге Эммы Беккер, писательницы, два с половиной года проработавшей по собственной воле в берлинском борделе. Михаилу Трофименкову показалось, что французское авторское кино в этом фильме «пробило дно». И ладно бы еще речь шла о дне непристойности, но нет, это дно банальности и бессмыслицы.

О чем и насколько талантливо писала Эмма (Ана Жирардо) до того, как ее торкнула оригинальная идея глубоко погрузиться в мир проституции — естественно, исключительно ради душераздирающей правды ее следующего опуса,— зрителю знать не дано. Равно как и не дано понять, зачем ей это надо. Да, в первом же эпизоде Эмма, подвыпив, пытается затащить своего женатого любовника в бордель. Бывает, дело житейское. Кто из несколько пресытившихся друг другом партнеров не экспериментировал в «серой зоне» секса, пусть первым бросит в нее камень. Но все же между так и не состоявшимся — любовник струсил — одноразовым эксцессом и «глубоким погружением» дистанция огромного размера.

Дистанцию эту Эмма преодолевает на счет раз-два-три. Надела чулки и короткую юбку, пришла на аудиенцию к бандерше с алыми веками, соврала, что обладает необходимым опытом,— и вперед. Принимают ее в ряды секс-работниц только за то, что она француженка. Дескать, это так — о-о-о — пикантно. И акцент французский так возбудит клиентов. Что, в берлинских публичных домах ни одной француженки за всю их многолетнюю историю не водилось? Тем более что во Франции проституция запрещена, а в ФРГ разрешена. В общем, все эти стоны в жанре «ах, она же француженка» вызывают в памяти дурацкие анекдоты: «Ах, Жак, иди к нам, втроем нам будет веселее».

Когда бандерша предлагает Эмме выбрать «сценический псевдоним», она называется Жюстиной. Теоретически на этой фразе просмотр фильма можно прервать. Что может быть банальнее, чем апелляция к героине маркиза де Сада? Тем более что псевдоним никоим образом не связан с приверженностью героини садомазохистским практикам. При всей своей предполагаемой «развращенности», о женском доминировании над мужчинами, использовании дилдо и плетей она узнает лишь ближе к финалу фильма. И зрителям вместе с Эммой придется выслушать скучнейшую лекцию специалистки-доминатрикс о том, что все мужики только и мечтают, чтоб их отымели. При этом лекторша воплощает безусловно положительное начало. Интересно, мог бы столь же положительный персонаж мужского пола заявить во всеуслышание с экрана, что «все бабы только и мечтают».

Впрочем, и работает Эмма в скучнейшем на свете борделе — немецком, организованном в некотором смысле как не то чтобы прусская казарма, но прусский дамский пансион. Курить в нем строго запрещено. Принимать психостимулирующие вещества — тем паче. Один антипатичный клиент нагло курит в постели, да еще и склоняет Эмму к употреблению кокаина: его сразу выставят на улицу, несмотря на вопли о его близком знакомстве с хозяином притона.

Впрочем, одну «дорожку» он успеет впарить Эмме. После чего она будет в панике бегать по берлинским штрассе и названивать любовнику: ах, меня заставили понюхать, мне так страшно. Так и хочется погладить ее по головке и сказать: мечтала о «глубоком погружении», так шла бы на фабрику или в госпиталь работать, как шли великие репортеры 1970-х годов, там никто дурному не научит.

В общем, из одного борделя Эмма перейдет в другой, называющийся «Домом» и управляемый не мужчиной, а женщиной. Дескать, новая хозяйка сама работала на панели, поэтому для своих девочек — мать родная. «Девочки» в ожидании клиентов часами расслабляются и треплются о своих житейских проблемах, а Эмма старательно и в открытую записывает всю фактуру в блокнотики. Приключившемуся невзначай нежному любовнику она расскажет, какой неисчерпаемый кладезь жизненной правды содержится в этом трепе. Зритель обречен на недоумение. Вряд ли можно счесть за жизненную правду обмен мнениями о том, каким маслом лучше натирать кожу, или о том, что лучше валяться на диване и жевать в ожидании клиента пиццу, чем работать, как быдло, снующее за стенами борделя.

Эта «правда» столь же увлекательна, как скучнейший монтаж соитий Эммы с антипатичными мужиками или пошлейший рапид в сцене ее как бы лирического совокупления с любовником. Зато венчающий фильм монолог Эммы о «пронзительной правде работы» в борделе и «поисках женственности» в подлинном «женском гнезде» скучным никак не назовешь. Он ошеломляюще изумителен, как слепой гимн проституции. О том, что публичные дома — часть жесточайшей секс-индустрии, включающей в себя не только такие, как «Дом», «женские гнезда», но и плантации секс-рабынь, писательница Эмма никогда не слышала? О том, что — при всей трижды легализации проституции в ФРГ — криминал неизбежно дремлет за углом любого такого заведения, не догадывалась? В общем, мораль из фильма можно извлечь только одну: не ходите, парни, налево, ничего там хорошего нет.