Как Петр Первый едва не стал Петром Презренным

325 лет назад, в июне 1698 года, был подавлен стрелецкий бунт, большинство распространенных версий о котором, по сути, базируются на обнародованном в сентябре того же года описании следственно-пыточного дела; во все времена эти версии имели ярых сторонников, включая самых высокопоставленных, считавших, что интересами государства можно оправдывать любые зверства в отношении соотечественников; поэтому обычно оставлялись в стороне важнейшие детали предшествовавших бунту событий — скажем, подтолкнувшие стрельцов к выступлению слухи о смерти царя в Европе и подмене его иноземцем возникли отнюдь не на пустом месте.

«Они терпели страшные лишения»

Начальный этап бунта выглядел очень странно во многих отношениях. Прежде всего потому, что для предотвращения антиправительственного выступления склонных к смутам стрельцов, казалось бы, было сделано все возможное.

Ненавидевший их сызмальства, со времени предыдущего бунта 1682 года, царь Петр Алексеевич шаг за шагом вел дело к ликвидации этого военного сословия. Но распустить стрелецкие полки и перевести стрельцов в разряд торговцев, каковыми они и были в свободное от военных походов и служб время, значило преждевременно, до формирования нужного числа солдатских полков, ослабить собственное войско. Отправить стрельцов в солдаты также не представлялось разумным. Ведь тогда новые части были бы заражены старым стрелецким бунтарским духом.

Поэтому самодержец нашел иной способ избавления от стрельцов — их, по существу, использовали в качестве расходного материала. Стрелецкие полки участвовали в обоих Азовских походах — 1695 и 1696 годов. При этом наименее надежные, как именовались полки, стрелецкие приказы — Ф. А. Колзакова, И. И. Черного, А. А. Чубарова, Т. X. Гундертмарка — использовались для выполнения самых опасных заданий, и во время обоих походов было «побито их множество».

Так, в 1696 году до начала боев в этих четырех полках насчитывалось более 4000 стрельцов, а после взятия Азова — 2700.

Затем девять других стрелецких полков отправили в Москву.

«Полки же Колзакова, Черного, Чубарова и Гундертмарка,— писал доктор исторических наук профессор В. И. Буганов,— были оставлены (наряду с шестью городовыми солдатскими полками) в Азове для различных крепостных работ (очистка города, возведение укреплений и т. д.)».

Однако и относительно надежные стрельцы в Первопрестольной не задержались. Чтобы полностью обезопасить Москву на время отсутствия царя, решившего отправиться в марте 1697 года с Великим посольством в Европу, им дали новые указания:

«9 полков, возвращенных в столицу,— отмечал профессор В. И. Буганов,— вскоре отправили оттуда в пограничные места: 6 полков на устье Дона в войско А. С. Шеина, 3 полка — в Белгород, Севск и Брянск в армию кн. В. Д. Долгорукого. Шесть полков, посланных на Дон, сменили указанные 4 полка (Колзакова и др.), которым, однако, вместо возвращения в Москву указали летом 1697 г. идти быстрым маршем в Великие Луки в армию кн. М. Г. Ромодановского, стоявшую на границе с Польшей… По пути они терпели страшные лишения».

Не лучше, как констатировал тот же автор, оказалась ситуация и на польской границе:

«Стояли зимой в лесу "в самых нужных местех, мразом и всякими нуждами утесненны", "голод и холод и всякую нужду терпели". Не хватало дворов для постоев, стояли по 100–150 человек на одном дворе.

На покупку хлеба начальство выделяло на месяц человеку по 10 алт. 4 ден., которых не хватало и на две недели.

То же продолжалось и в Великих Луках, куда их перевели и где они жили 13 недель. С голоду стрельцы ходили по миру "для прокормления", но их не отпускали и даже наказывали батогами».

Было ли это частью царской политики по избавлению от стрельцов или начальство, по давней отечественной традиции, обогащалось за счет подчиненных, но к весне 1698 года терпение стрельцов из четырех ненадежных полков иссякло.

Придворный историограф академик Императорской академии наук, профессор Санкт-Петербургского императорского университета Н. Г. Устрялов писал:

«В марте месяце 1698 года, когда Петр был в Англии, явились в Москве беглецы из всех четырех полков, в числе 175 человек, и сказали, что ушли от бескормицы».

Подобное развитие ситуации рассматривалось царем в качестве возможного варианта. И на этот случай Петром Алексеевичем были даны четкие инструкции оставленным править страной приближенным. Смутьянов следовало арестовать и допрашивать с особым пристрастием, с пытками, выявляя зачинщиков и вдохновителей намечавшегося бунта.

Однако ничего подобного бояре не сделали. Проигнорировано было и еще одно строжайшее приказание самодержца.

«Откуда на вас такой страх бабий!»

Князь-кесарь Ф. Ю. Ромодановский со товарищи попытались воздействовать на стрельцов-дезертиров словом и рублем. Им выдали по 1 руб. 20 алтын на человека вместе с приказом:

«Бояре-правители,— писал профессор Н. Г. Устрялов,— немедленно велели им возвратиться в полки на службу, дав сроку до 3 апреля».

Но стрельцы никуда уходить не собирались. 3 апреля 1698 года генерал Патрик Гордон записал в дневнике:

«Сегодня после полудня стрельцы, кои были просителями, и те, кто сбежал из армии князя Михаила Григ. Ромодановского,— числом, как говорили, около 400 — явились большей частью к дому их боярина, князя Ивана Борис. Троекурова (главе Стрелецкого приказа, в чье ведение входили все стрельцы.— "История") с просьбой, дабы их выслушали. Когда им было сказано, что они должны прислать 4 из своих главных людей, те пришли и объявили, что им невозможно идти на службу по такому скверному пути и просили отсрочки, выставляя великую нужду, что они претерпели и в коей все еще пребывают. Они сверх меры все усугубляли, и якобы почти доведены до отчаяния. Однако боярин, прервав их, приказал им немедля идти на службу и отправляться тотчас. Те отказались, и он велел схватить их и отвести в тюрьму. Видя сие, их товарищи прогнали тех, кто стерег их по пути в тюрьму, и освободили пленников.

Это вызвало великую тревогу среди вельмож, особливо сановников в городе».

Генерал Гордон считал, что ничего страшного произойти не может:

«Генералиссимус князь Федор Юр. (Ромодановский.— "История") немедля послал за мной и поведал мне все дело с сильными преувеличениями. Учитывая слабость той партии и нехватку главаря, я не думал, что сие стоит принимать так серьезно и страшиться столь великой опасности. Однако я поехал в Бутырки, дабы предотвратить всякое несчастье и быть готовым на случай какого-либо буйства или мятежа».

Уже на следующий день, 4 апреля, как отмечал в дневнике Патрик Гордон, с помощью солдат Семеновского полка все было кончено:

«Несколько сотен из Семеновского регимента были посланы ускорить отправку стрельцов на службу. Те не только не противились, но приготовились в путь и, выдав зачинщиков возмущения, все ушли к полуночи».

Профессор Н. Г. Устрялов утверждал, что обостренная реакция бояр на появление стрельцов была проявлением самой обычной трусости:

«Горстка дерзких беглецов навела ужас на бояр-правителей, не знавших как с ними сладить».

А генерал Гордон полагал, что имела место обычная реакция русских царедворцев:

«Поскольку русские по натуре очень тревожатся при опасности, в этом и подобных случаях они имеют другой замысел — усугубляя вещи такого рода, представить свою службу и усердие в усмирении, подавлении и преодолении невзгод более славными и достохвальными».

Однако весной 1698 года сподвижниками Петра Алексеевича двигала отнюдь не жажда новых милостей и наград. К тому моменту от Великого посольства и самого царя уже некоторое время не было никаких вестей. Не приходила почта с его бесконечными указаниями, ничего не сообщали его сопровождающие. Оставались без ответа и все запросы из Москвы.

Привычка «очень тревожиться при опасности», выработанная в прежние годы нестабильности власти, заставляла задуматься о самом крайнем варианте — самодержец скончался на чужбине. Дальнейший ход событий вырисовывался сам собой. Наследнику — царевичу Алексею Петровичу было лишь восемь лет, так что обязательно потребуется регент. А человек с таким опытом — царевна Софья Алексеевна — была заключена младшим братом в Новодевичий монастырь. В предыдущий раз ее привели к власти стрельцы, которых она, как считалось, во время своего регентства избаловала. Так что в случае смерти царя и восстановления правления Софьи Алексеевны те, кто обидел стрельцов, могли лишиться всего.

Не ждали ничего хорошего от смены власти и те, кто возвысился благодаря царю Петру.

Писали, что глава Сибирского приказа думный дьяк А. А. Виниус от отсутствия новостей о самодержце был «в беспамятстве от ужаса».

Именно этим объяснялись колебания и страх бояр-правителей, а также их желание переложить всю ответственность за изгнание стрельцов из столицы на иноземца генерала Патрика Гордона. О том же, что вариант с возвращением правительницы «держали в уме» даже самые близкие соратники царя, свидетельствовало то, что князь-кесарь Ф. Ю. Ромодановский, несмотря на категорическое запрещение Петра Алексеевича, позволил царевнам — сестрам Софьи Алексеевны — отправлять ей «с карлицей Авдотьей» угощения и подарки, а ей, в свою очередь, с той же служанкой посылать гостинцы родственницам. При этом бывшая правительница получала в записках информацию обо всем происходящем в Москве и Кремле и могла отправлять сообщения своим соратникам. А ведь именно этого ненавидевший и боявшийся сестру царь больше всего хотел избежать.

Позднее историки десятилетиями спорили о том, передала ли Софья Алексеевна стрельцам письма, призывавшие их к смуте, как это много позднее под пытками показали некоторые бунтовщики, или эти признания были получены в угоду самодержцу. Но в апреле 1698 года все, казалось, окончилось благополучно. Стрельцы отправились к месту службы. Прервавшаяся из-за небывалой распутицы доставка писем в Англию и обратно возобновилась, и царь, получивший донесение князя Ф. Ю. Ромодановского от 8 апреля 1698 года о визите стрельцов в Москву, вроде бы гневался не слишком сильно:

«В письме вашем объявлен бунт от стрельцов и что вашим правительством и службою солдат усмирен.

Зело радуемся; только зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил. Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях».

При этом царь понял: отсутствие расследования напрямую связано с опасениями, что с самодержцем случилось самое худшее:

«А буде думаете, что мы пропали (для того, что почты задержались) и для того боясь, в дело не вступаешь… только, слава Богу, ни один не умер: все живы. Я не знаю, откуда на вас такой страх бабий!»

Между тем слухи о смерти царя распространялись все шире и шире, что, с учетом обстановки в стране, становилось все более опасным для власти Петра Алексеевича.

«Тут дело было опасное»

«Кто начал разглашать о кончине Государя,— писал профессор Н. Г. Устрялов,— не открыто самым тщательным образом».

Первоисточником явно послужили сами бояре-правители, обсуждавшие проблему отсутствия вестей от самодержца друг с другом и со своими близкими. А их слуги делились подслушанными новостями с приятелями и приятельницами. Много позднее, в ходе следствия с пытками, появилась информация, что разного рода дополнения к молве о смерти Петра Алексеевича — «царя подменили на похожего иноземца» или «бояре хотели задушить царевича Алексея Петровича» — распространялись из домов самых знатных московских жителей.

Однако важнее было то, что эта молва, как отмечал профессор Н. Г. Устрялов, распространялась с огромной скоростью:

«Она быстро разнеслась по всей Москве, достигла крайних пределов государства».

Этим слухам внимали и охотно им верили потому, что экономическая ситуация в стране ухудшалась день ото дня. В «Дневниковых записях» окольничего И. А. Желябужского за 1698 год говорится:

«А хлебу был недород велик».

Профессор В. И. Буганов писал:

«В 1698 г. от голода в России страдали массы людей. Датский посол Гейне пишет, например, о страшном голоде на севере страны, в Архангельске и его окрестностях; от голода умирали тысячи людей».

В невзгодах и выросших до небес ценах на съестное винили бояр и царя. Так что разговоры о его скорой замене, а значит, и улучшении жизни воспринимались как должное.

Масла в огонь подливали доставляемые в столицу дорогостоящие покупки царя, включая вызвавшее небывалое раздражение чучело крокодила. Не меньше озлобляли народ и прибывавшие в Москву из Европы нанятые царем моряки, которые не скрывали, что им выплатили немалые деньги за переезд и что они будут получать очень значительное жалование.

А это воспринималось как подтверждение слухов о том, что царя, который должен заботиться о пропитании подданных, подменили чужеземцем.

Путь к улучшению положения в такой ситуации выглядел для стрельцов и тех, кто их поддерживал, очевидным — царя, как подмененного, на Русь не пускать. Но не только. Проанализировавший показания стрельцов об их планах накануне бунта профессор В. И. Буганов отмечал:

«Стрельцы… хотели добить ненавистных бояр, назывались фамилии Т. Н. Стрешнева, И. Б. Троекурова, М. Г. Ромодановского, стольника Ф. Ю. Ромодановского. С этими особо ненавистными лицами стрельцы связывали свои лишения и страдания… Ненависть вызывали и иностранцы, прежде всего офицеры, от которых они страдали во время службы, походов. Этим объясняется постоянно повторяющийся во время допросов пункт о стремлении восставших расправиться с иноземцами, разорить Немецкую слободу в Москве, разграбить их дома. Собирались они грабить и боярские дома».

В случае наступления на столицу стрельцы рассчитывали на помощь части жителей Москвы, и, как писал профессор В. И. Буганов, небезосновательно:

«Датский посол Гейнс сообщает, что у стрельцов много сочувствующих: если бы им удалось войти в столицу, то вся московская чернь присоединилась бы к ним, и началось бы общее восстание, в результате которого все иностранцы стали бы жертвами народной ненависти.

В столице, говорит он, "все живут под страхом революции" при известии о движении к Москве восставших стрельцов».

Существовал у стрельцов, по данным того же автора, и запасной вариант, на тот случай, если с ходу пробиться в Москву не удастся:

«Предполагая, что ввиду своей малочисленности (2200 чел.) не смогут вступить в бой с солдатами, они думали одно время обойти Москву, засесть в Туле, Серпухове или, если их туда не пропустят, в звенигородском Савво-Сторожевском монастыре и оттуда писать стрельцам в Азов, Белгород, Севск и другие города, чтобы они шли к ним на помощь, "не мотчав"… Собирались они послать весть о своем выступлении донским казакам, рассчитывая, несомненно, что те присоединятся к ним».

Проблемой было лишь то, что среди самих недовольных властью стрельцов не было полного единства в вопросе о том, когда нужно выступать на Москву и нужно ли вообще выступать, если войска на польской границе, как они узнали, более не требовались, и стрельцов вроде бы могли вернуть к семьям.

Подтолкнули колеблющихся к бунту сами бояре-правители.

2 июня 1698 года, писал профессор Н. Г. Устрялов, командование в Торопце, где стояли четыре ненадежных полка, получило неожиданное распоряжение:

«Стрельцы с нетерпением ожидали указа возвратиться в Москву, но обманулись».

Распустили по домам всех, кроме них. Им назначили новые места «для стояния», более того, было решено «стрельцов же, бегавших в Москву, с женами и детьми сослать в ссылку на вечное житье».

В полках началось возмущение, и вскоре стрельцы двинулись к Москве. Некоторые из их предварительных расчетов оказались верны. Как только слухи о бунте достигли столицы, там начало неуклонно расти число грабежей богатых домов. А донские казаки потом сожалели о том, что слишком поздно узнали о бунте стрельцов и не смогли бы вовремя соединиться с ними.

Вот только стрельцы двигались к Москве очень медленно, тратя немало времени на все новые и новые обсуждения, споры и выяснения. Правда, и бояре в столице некоторое время колебались, по всей видимости опасаясь оказаться в стане проигравших. Секретарь посольства императора Леопольда I в Москве Иоганн Корб писал:

«В Москве разносились разные слухи о происшествиях, угрожавших такою близкою опасностью; но никто не знал, которому из них верить, пока частые сходки Бояр, их совещания, на которые собирались по нескольку раз в день, ночные сборища и постоянные сношения не уверили наконец всех в том, что тут дело было опасное».

В результате время оказалось главным фактором в ходе столкновения стрельцов с верными царю войсками.

«Верное Царю войско,— продолжал Иоганн Корб,— имело время встретить изменивших Стрельцов у Воскресенского, иначе Иерусалимского, монастыря…

Если бы Стрельцы хотя за час успели овладеть монастырем, то под защитою его твердынь могли бы, ослабив усердие верного войска, изнуренного продолжительными и тщетными покушениями на монастырь, одержать над ним победу и увенчать успехом свое преступление против Государя».

Потом была быстрая казнь зачинщиков бунта, а после возвращения царя в страну — известная череда массовых пыток, казней и ликвидация стрельцов как сословия.

История, безусловно, не терпит сослагательного наклонения. И все же представьте себе на минуту, что говорилось бы в учебниках, если бы стрельцы успели занять монастырь, в Москве поднялись бы простолюдины, а на помощь бунтовщикам пришли остальные стрелецкие полки и донские казаки. Кто из российских самодержцев изображался бы столь нелицеприятно, как Петр I? «Фигляр, покусившийся на русский традиционный образ жизни и выброшенный на свалку истории» или что-нибудь в подобном духе. И какое имя он бы носил — Петр Презренный?

Однако главный урок из этих событий извлекли далеко не все правители. Некоторые из них, оставляя столицу, забывали, что царедворцы всегда склонны в первую очередь заботиться о сохранении своего положения и достатка, а сохранение их верности — иногда и есть настоящее чудо.

Евгений Жирнов