на Авиньонском театральном фестивале

В Авиньоне подходит к концу 77-й Festival d’Avignon. Как всегда бывает, его дирекция получила изрядную порцию критики, причем с разных сторон. Одна особенность фестивальной программы, однако, в этом году очевидна — акцент на англоязычном театральном мире. Эсфирь Штейнбок посмотрела британские и американские постановки.

Каждый приезжает в Авиньон за разным. Есть зрители, которые наслаждаются почти круглосуточным уличным карнавалом,— никаких спектаклей им не нужно. Есть профессионалы, которые на спектакли и не успевают, потому что день расписан на переговоры: ведь фестиваль — это еще и место встреч, неформальный театральный рынок, где заключаются договоры на будущее. К тому же не всегда пересекаются аудитории фестиваля «ин» и «офф». Большинство гостей фестиваля «ин» безразмерным «офф» пренебрегают, считая его полулюбительским. Но есть и зрители, которые из принципа ходят только на демократический «офф» и презирают официальную программу — для них Festival d’Avignon слишком важное, слишком «государственное» и даже буржуазное мероприятие. В то же время огромную порцию критики в этом году новоиспеченный директор Тьягу Родригеш получил за то, что избегал риска, позвал на фестиваль только «проверенных» знаменитостей.

Но Родригеш наверняка уверен, что некоторыми спектаклями своей первой афиши он как раз буржуазному зрителю бросает смелый вызов. Например, приглашением американского хореографа Траджала Харелла, нынешнего руководителя танцевальной труппы «Шаушпильхауса» Цюриха. Его спектакль «Ромео» удостоился чести быть показанным на главной площадке фестиваля — в курдонере Папского дворца. Что ж, это, конечно, было кураторской отвагой: устроить на огромной исторической сцене фестиваля какое-то фрик-дефиле. Ромео в названии спектакля — тот самый шекспировский Ромео, но без Джульетты. Впрочем, все отсылки к трагедии Шекспира здесь совершенно умозрительны и со страниц программки на сцену не перебираются. Если называть вещи своими именами, то дело обстоит так: полтора десятка танцоров, включая самого Траджала Харелла, люди разных цветов кожи, разных происхождений и темпераментов и, очевидно, разных гендерных идентичностей, в течение часа с небольшим меняют забавные яркие одежды и непринужденно под музыку демонстрируют их публике.

Конечно, все это можно при желании называть и хореографией — в строгом сегодняшнем мире профессиональные иерархии считаются старомодным моветоном. И, безусловно, зажигательная клубная культура, особенно нью-йоркская, не говоря уже о принципе уважения к многообразию идентичностей, не могут быть объектами дискриминации со стороны солидных институций вроде Festival d’Avignon. Но все-таки сцена Папского дворца, да еще накануне собственного 80-летия, могла бы ожидать со стороны фестивальной дирекции более уместного и трепетного к себе отношения. Впрочем, Траджал Харелл уже объявлен специальным гостем предстоящего парижского Осеннего фестиваля, так что его грядущая ретроспектива в европейской культурной метрополии, возможно, поможет зрителям лучше разобраться в этом феномене.

США и Великобритания всегда были довольно редкими гостями на Авиньонском фестивале, в своих международных координатах традиционно тяготевшем к средиземноморскому или немецкоязычному театральному миру. Восточноевропейское направление можно считать, увы, заброшенным. Тьягу Родригеш сделал в этом году явный «английский» акцент. Один из героев фестивальной программы — актер, режиссер и писатель Тим Крауч. Его спектакль «Truth’s a Dog Must to Kennel» назван строчкой из шекспировского «Короля Лира», которую Борис Пастернак перевел как «правду всегда гонят из дому, как сторожевую собаку». Это говорит Шут Лиру в первом действии, и именно фигура Шута, исчезающего посредине пьесы, чтобы не мешать трагическому развитию событий, вдохновила Крауча на создание этого моноспектакля. На сцене нет ничего, кроме самого актера-режиссера и VR-очков, которые он то и дело надевает и снимает. В них ничего нет, как сам Крауч признается зрителям, но рассказывает он нам, что видит какой-то огромный театр, описывает, какие зрители где сидят, как они одеты, сколько они заплатили за свои места и что заказали в антракте в буфете. Он рисует картину сословного буржуазного театра — и некую оригинальную постановку «Короля Лира», которой на самом деле нет.

Семьдесят минут с Тимом Краучем вовсе не заменяют просмотр трагедии Шекспира. Крауч рефлексирует не столько на тему властителя-самодура, приведшего мир к катастрофе (а именно так он интерпретирует сегодня «Короля Лира»), сколько на тему театра вообще. То, что сейчас и здесь с нами происходит, зачем оно существует и существует ли вообще,— напрямую спрашивает он зрителей. И совсем не случаен жест, которым Крауч в финале переадресует бурные аплодисменты зрителей пространству, в котором он играет,— бывшей часовне братства Белых Кающихся, весьма уместной для размышлений об эфемерности не только драматического театра, но и самой жизни. Впрочем, сам Крауч не увлекается назиданиями, его текст пересыпан шутками и анекдотами. Многие из них смешны, а последний достоин того, чтобы его пересказать. Итак, один пингвин приходит на биржу труда и жалуется сотруднику: у меня нет работы, нахожусь на грани отчаяния, нечего есть. Сотрудник долго звонит куда-то, уговаривает и наконец объявляет посетителю: у меня для вас хорошие новости, можете прямо завтра выходить на работу, в Центр изучения антарктической фауны. Пингвин растерянно отвечает: но я — писатель! Занавес.