Выставка Владимира Лебедева в Петербурге

В петербургской KGallery открылась выставка скромная, великолепная и странная одновременно. Экспозиция «Владимир Лебедев. Портрет художника на фоне дневника» построена на тексте больше, чем на изображениях, а их сочетание создает удивительный эффект присутствия зрителя в довольно мрачных для героя выставки 1940–1960-х годах. Рассказывает Кира Долинина.

Поводом к выставке стали около 500 разрозненных страниц — своеобразный «дневник» Владимира Лебедева с 1942 по 1966 год. Их приобрел петербургский коллекционер Владимир Березовский и расшифровала заведующая отделом рисунка Русского музея Наталья Козырева. Слово «дневник» в кавычках не случайно — записи Лебедева никак не назовешь исповедальными или фиксирующими внутренний мир их автора. Тут мир почти исключительно внешний, более того — самый что ни на есть приземленный: день за днем Лебедев записывает свои траты и приобретения. Кому дал в долг, сколько платит домработнице, сколько — столяру, портному, сантехнику, мойщице окон; где и какой отрез на костюм/пальто/платье достал и за сколько; сколько дал сверху за билет в мягкий вагон; цены на книги из-под полы; плата за обед в ресторане и его качество (увы, чаще всего отвратительное); цены на художественные материалы соседствуют с ценами на кальсоны, носки, чулки близким дамам, оплату зубного, терапевта, медсестры, кладбищенских услуг.

Время от времени здесь появляются и пометки о дружеских посиделках, продажах живописных или графических работ, но основной поток информации — в цифрах. Историки советского быта зафиксируют инфляцию (зарплата домработницы за эти годы выросла ровно вдвое); огромное количество сил и денег, идущих на «достать», «починить» и «переделать»; необходимость окружить себя мастерами и нужными людьми со всех сторон («связь с продавцом "костюмов" налажена»). Историки культуры смогут выловить домашние имена, которые Лебедев раскидал по своему тексту в изобилии («Маршачок», «Орик» — Орест Верейский, и почти постоянно использующееся в мужском роде «Сарр» — это первая его жена, скульптор Сарра Лебедева). Их же может заинтересовать обилие кратких описаний женских моделей: Таня — «три раза отлично, позднее отвратительно»; Зина — «звонила, хочет работать, жалко, что мордочка у нее плохая»; «Юля белокожая», «белокожий столбик»; модель «загорелая», модель — «косточка», модель — «дивчина толстая маленькая».

Но самое поразительное на этих страницах то, что они, по сути, иллюстрируют годы безвременья в жизни поколения, которое попытались заставить замолчать в середине 1930-х. Удар, нанесенный Лебедеву в 1936 году анонимной передовицей в газете «Правда», оказался пожизненным. Быстрый, чрезвычайно остроумный, красавец-боксер, Лебедев замкнулся в тисках «дозволенного» искусства и быта. Он был главной мишенью той статьи про «художников-пачкунов» и «компрачикосов», уродующих души детей. Нет, Лебедева не запретили целиком и полностью как вернувшегося из Парижа Роберта Фалька, но сравнивать его работы «до» и «после» — труд неблагодарный.

Публикация записок из собрания Березовского добавляет немало подробностей. Лебедев практически не пишет о чем-то в своем творчестве, увлекшем его. Его словарь больше про «скучно» («тощища»), чем даже про «одиноко», хотя живущая на два города последняя его жена Ада Лазо так часто не была рядом, что и одиночество становится в дневнике рефреном. Чертов пасквиль про «пачкунов» как будто навел мрачную тень на художника, провозгласив, что «в этом мире размазанных чернил нет и не может быть ни смеха, ни солнца». В мире дневников Лебедева их и нет. Только раз прорывается «ура» — 5 марта 1953 года: «5 марта в девять часов 55 минут вечера (ниже карандашом — утром) умер Сталин И В Вечером пили шампанское (нрзб) 40 р Штанишки Айке (нрзб). 49 р Носки специальные мне. 17 р спермин (5 банок). ура!!!!!» Последнее слово с его восклицательными знаками зачеркнуто. Бояться собственной тени и собирать альбомы западных художников-модернистов, будучи когда-то их соратником,— печальная судьба и нам своевременный урок.