Александр Горбачев о месте, времени и наследии Егора Летова

На онлайн-платформах вышел подкаст журналиста Александра Горбачева «Он увидел солнце» — семисерийная аудиобиография лидера группы «Гражданская оборона» Егора Летова. При всем многообразии сказанного и написанного о Летове это, пожалуй, наиболее полный и последовательный рассказ о его жизни — и одновременно попытка объяснить особенности его поэтики, мировоззрения и политических взглядов. Юрий Сапрыкин поговорил с Александром Горбачевым о мире, который сформировал Летова, о противоречиях, из которых он состоит, и о том, как можно рассказать что-то новое о человеке, о котором все известно.

Притом что последние 35 лет я читаю и перечитываю примерно все, что доступно на тему «Гражданской обороны», я с удивлением обнаружил в подкасте вещи, о которых совершенно не знал,— историю матери Летова, например. А что вы сами в процессе работы узнали нового? Или что поняли про Летова?

Из того, что складывается в общий сюжет,— страсть Летова к собиранию самых разных вещей. Наверное, подкаст мог бы называться «Коллекционер». Меня поразила такая деталь: в одном из интервью после смерти Летова его отец рассказывал, как в детстве Егор увидел у кого-то на балконе кактусы и сразу после этого начал собирать комнатные растения. Когда я писал сценарий, следуя за героем в его биографии, получалось, что на каждом этапе герой что-то коллекционирует: то чужую музыку, то соратников и их записи, то нанизывает какие-то образы в своих текстах. И эта цепочка потянулась из мелкой детали про кактусы.

Коллекционирование — одно из характерных позднесоветских явлений, все бесконечно что-то собирают: марки, значки, пластинки, те же кактусы. Наверное, это связано с тотальным дефицитом и при этом избытком свободного времени. Мы много знаем о том, что в Летове уникального, а что было в нем типичным для того времени? Как можно определить социальный слой, который его сформировал?

Мне кажется, тут пересечение нескольких факторов. С одной стороны, достаточно обычная советская семья. Папа военный, мама врач. Живут в хрущевке, на первом этаже, в рабочем районе. Когда Летов рождается, это еще не воспринимается как что-то мрачное и застойное — у семьи есть своя квартира, это здорово, новый быт. А с другой стороны, его брат учится в Новосибирске в физмат-школе. А в физмат-школах, как мы знаем, возникает некое движение за независимость мысли. Характерно, что Сергей Летов был отчислен из школы за торговлю пластинками, Led Zeppelin и The Who. Значит, эти пластинки были в школе кому-то нужны. И вокруг еще обитатели Академгородка, сами по себе причудливые и яркие, которые потом как раз не поняли первый концерт «Гражданской обороны», когда Летов туда приехал с акустикой в 1986 году. По всей видимости, для них это было что-то слишком сермяжное.

То есть вот эти два фактора: некий оазис свободы — и рутинная советская действительность со всеми ее приметами: музыкой, фильмами, подписными изданиями. Когда книг мало и каждая воспринимается как драгоценность. Наташа Чумакова (жена Летова, бас-гитаристка «Гражданской обороны».— Weekend) рассказывает в подкасте, как она опубликовала в фейсбуке раннее стихотворение Летова, там эпиграф из Макса Фриша — и в комментариях начали удивляться: как, в таком возрасте он уже читал Макса Фриша? Но тогда это было естественно. На фотографиях из его студии видно, как на книжных полках расставлена подряд советская «Библиотека всемирной литературы», понятно, что это ровно оттуда растет.

Про феномен сибирского панка часто кажется, что вот, появился Летов — и за ним хвостом потянулись все остальные. Удивительно, что на самом деле — и подкаст об этом напоминает — когда Летов знакомится с Янкой, Романом Неумоевым, Черным Лукичом, они все уже самостоятельные творческие единицы. В чем-то очень похожие, при этом вполне сформировавшиеся. Как вам кажется, почему все эти люди появляются одновременно именно в Сибири?

Мне кажется, году к 1985–1986-му какие-то очаги местной культуры были уже более или менее везде. Смешно сейчас об этом думать, но к моменту первых концертов «Гражданской обороны» у «Мумий Тролля» во Владивостоке уже записано два магнитоальбома. Тут скорее интересно, почему все сибирские музыканты оказываются настолько близки по духу. Нельзя сказать, например, что Омск и Тюмень — это соседние города. За счет чего возникает специфический звук, общий принцип подхода к слову? Трудно объяснить это чем-то, кроме метафизики территории и времени. Но даже если Летов не был первоисточником, он точно был важнейшим катализатором. У него явно была очень увлекающая энергетика. Для меня в юности, конечно, записи «Гражданской обороны» конца 1980-х были прежде всего выражением ярости, боли, какого-то переживания экзистенции. А сейчас, когда я в это чуть погрузился, я начал слышать больше «стремительного кайфа», о котором сам Летов писал. Когда ты слышишь, как Летов, Янка и Манагер просто хохочут пять минут, пытаясь зачитать по ролям пьесу «Красноармеец, тракторист и кузнец», ты понимаешь, что в этом много чистого удовольствия, людей дичайше прет. Все это записано в квартире Летова, многие вспоминают, что он говорил: надо писаться, надо все фиксировать. Плюс, по всей видимости, он довольно быстро начал понимать свой уровень. Мне рассказывал Алес Валединский (основатель лейбла «Выргород».— Weekend) по своему опыту общения с Летовым, как для него было важно, чтобы человек воспринимал его целиком. Не так чтобы «раннее мне не очень нравится, а вот "Прыг-скок" классный». Все, что записано и выпущено,— оно стоящее, оно настоящее. И опять же, делая подкаст, я волей-неволей как-то пытался себя вообразить в тех обстоятельствах, в которых находились Летов и его друзья. И если с тобой рядом есть человек, который постоянно говорит: King Crimson — говно, Uriah Heep — говно, а мы гении, мы все сделаем классно,— конечно, это зажигает.

У Летова есть важная черта, о которой он сам говорил, и в подкасте это часто упоминается: его знаменитая «множественность». У нее много аспектов — от постоянной смены точек зрения до ощущения нескольких субличностей внутри себя. Отсюда же его неустранимая противоречивость, на которой многие срезаются — когда пытаются доказать, что Летов совершенно железобетонно занимал или занял бы сейчас такую-то сторону. Если начинаешь под этим углом слушать его старые песни, то опять же перестаешь понимать, что в них имеется в виду. «Винтовка это праздник» — тут слышится радость по поводу этого факта, или ужас, или отвращение, или какое-то циничное глумление? Там есть и то, и другое, и третье-четвертое. И Летов как таковой, и почти каждая его песня допускают любые интерпретации.

Это предмет для отдельного размышления, но, может быть, это вообще важная черта всей русской в широком смысле авторской песни. Мне кажется, Цой — ровно такая же история. «Кукушка» — это же антивоенная песня, но она постоянно исполняется с совершенно другим знаком. Ее можно и так понять. «Моя ладонь превратилась в кулак» — это хорошо или плохо? «Кто-то должен стать дверью, а кто-то замком, а кто-то ключом от замка» — это хорошо или плохо, что он это должен? Секрет позднего Цоя в том, что это просто некая констатация, в каком-то смысле восточная: вот, мир таков. Таких артистов немного, Шевчука в это никак не запишешь — или Оксимирона (признан иноагентом). Про них всегда понятно, с кем они. Но в этом есть важная попытка нащупывания того, как можно говорить с людьми на русском языке, если эти люди очень разные. Экономист Александр Аузан говорил, что есть две России, индивидуалистская и коллективистская, которые совершенно по-разному ориентированы. Вот Цой, по-моему, каким-то образом находит ключ к ним обеим — и Летов тоже.

С Летовым критикам повезло в том смысле, что он сам объясняет свою генеалогию. Не нужно ничего придумывать, вот готовый набор влияний — от Достоевского и обэриутов до Сида Барретта. Если отвлечься от этого заранее предложенного ряда и посмотреть на русскую культуру в целом — видите ли вы в Летове какой-то характерный тип, инвариант, который повторяется в истории?

Если начать перебирать качества — человек с ярко выраженной пассионарностью, бескомпромиссный, но с какой-то энергией объединения — в голову приходит Гумилев, как ни странно. Боевой офицер, создатель поэтических кружков, человек, который придумал свою поэтическую систему. Опять же звери. «Изысканный бродит жираф».

В подкасте вы говорите не только о биографии и дискографии, но об истории идей, которые занимали Летова в то или иное время. Мне немножко не хватило такого разговора про 2000-е. Кажется, что в это время его жизнь состоит только из концертов и записей. А как на самом деле? Что его интересовало в это время, во что он верил?

Об этом много и хорошо пишет Максим Семеляк в книге «Значит, ураган» — можно определить это как уход в более духовное, космическое, если угодно, измерение. Как он сам говорил, мы делаем то же самое, но перешли на другой уровень. Вообще, драматургия альбомов 2000-х — «Долгая счастливая жизнь», «Реанимация» и «Зачем снятся сны?» — это история прорыва куда-то, где не нужно никуда прорываться. Семечко прорастает сквозь землю, через камни и корни. Альбом «Зачем снятся сны?» — это момент, когда оно уже вышло к небу, свету, вечности. Летова в это время занимают более абстрактные вещи, не прямое действие образа, не митинг или политическое заявление, а что-то отвлеченное, имеющее больше отношения к снам или каким-то надчеловеческим штукам. Притом что мы прекрасно помним, новость о его смерти была абсолютно как обухом по голове, но в ретроспективе его жизнь видится как эстетически завершенная. И этот последний альбом, Манагер его называет христианским — не знаю, согласился бы с этим Летов,— но в каком-то смысле да, это опыт сакрального взаимодействия с чем-то высшим.

В финале подкаста вы говорите о преемственности, даете слово музыкантам, для которых Летов чем-то важен. Я, признаться, эту преемственность не очень чувствую. Можете ли сформулировать, в чем она проявляется для вас?

Я, наверное, скажу про музыку, так проще всего, хотя это не только для музыки характерно. Вскоре после смерти Летова закончился период попыток сделать что-то, чтобы стать полностью своими «там»,— и новое поколение музыкантов начало искать точки опоры именно в российской, а не в западной культуре. И Летов в этот момент оказался одной из самых надежных точек опоры. Он сочетает в себе полную укорененность — вплоть до звука каких-то советских гитарных примочек — и абсолютную пропитанность всей мировой культурой. Мне кажется, самые разные музыканты, и писатели, и режиссеры по-разному на эту комбинацию опирались. Мы уже впитали весь мир, но не очень понимаем, как его сюда пересадить. А вот, показывает Летов,— так, чтобы это вообще было в некотором смысле не узнать. С другой стороны, Летов, помимо прочего, оказался впереди своего времени с точки зрения подхода к поэзии, к энергии, к драматургии песен. У него много, говоря современным языком, панчей. Они практически в каждой песне — панчи, они же мемы, они же вирусы,— они потом прорастают в самых разных местах, в хип-хопе, в арт-попе, в рок-музыке; я думаю, количество цитат из Летова даже больше, чем количество цитат из Гребенщикова (признан иноагентом.— Weekend). И это в некотором смысле лучшее, чего может ожидать человек, который передает энергию,— что энергия воплотится в другой форме. Летов как будто специально все сделал для этого. Он придумал такой звук, который не имеет смысла повторять, его вторичность будет слишком очевидна. Но можно как-то это развить и, оттолкнувшись от этого, сделать что-то совсем другое.

Подкаст закрывает важную нишу — это последовательная корректная биография Летова, пусть и не в форме книжки. И Летов, конечно, не единственный человек в России, у которого такая биография не написана,— успех любой хорошей биографической книги, Рейфилда про Чехова или книги Андрея Зорина про Толстого, это только подтверждает. А что вы поняли в процессе про сам жанр биографии? Как это здесь и сейчас надо делать?

Подкаст — это довольно специфическая форма, его проще сделать, чем написать книжку. И вместе с тем это вполне классический опыт рассказывания истории. Родился, делал то, потом делал это. Никакой нелинейной хронологии, единственное — я пытался выстроить сериальную драматургию, где в каждом эпизоде есть завязка, какой-то inciting incident,— нужно, чтобы он тебя цеплял, чтобы тебе было интересно — а как это получилось? Как ни странно, важной точкой опоры для меня стала книжка Иэна Пэнмана «Изгиб дорожки — путь домой», хотя она совершенно не про моих героев. И наверное, самым важным для меня оказался текст про Синатру, хотя опять же я никогда в жизни Синатру альбомами не слушал, а Пэнман пишет про него именно через альбомы. И пишет он довольно размашисто и лихо: представьте, Синатре 52 года, он сидит бухает, жена ушла, у него язва, он лечится, никто уже его не слушает, все слушают The Beatles, и тут он записывает тихий-тихий альбом с Антониу Карлосом Жобимом. При всем волюнтаризме такого письма это производит впечатление, и я пытался делать что-то подобное в этом подкасте. Я привык слушать «Сто лет одиночества» как какой-то отдельный космос, но когда ты смотришь на контекст — 1992 год, умирает Янка, и это для Летова шестой близкий человек за два года, который умер или покончил с собой, вокруг непонятно что, группу он распустил... Как будто это дает новое чувство для слушания. Если говорить про биографический жанр, для меня это было самым ценным. В этом смысле я, наверное, понял, почему альбомы «Солнцеворот» и «Невыносимая легкость бытия» остаются для меня любимыми или как минимум я чаще всего их слушаю. И раньше, и особенно сейчас я понимаю позицию, в которой Летов оказывается, когда их записывает. Это позиция, что ли, триумфального поражения, когда он извлекает энергию из какой-то совсем уже бездны. В сложные моменты жизни это оказывается довольно близко. И сейчас очень близко.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram