Леонид Юзефович о своей новой книге «Поход на Бар-Хото»

В конце сентября в «Редакции Елены Шубиной» (АСТ) вышла новая книга лауреата премии «Большая книга» Леонида Юзефовича — повесть «Поход на Бар-Хото». Это вымышленные мемуары никогда не существовавшего русского офицера, капитана Бориса Солодовникова, служившего военным советником в монгольской армии в 1912–1914 годах, когда Монголия уже провозгласила свою независимость от Китая, но Китай ее еще не признал. В 1930-х, оказавшись в ссылке в Забайкалье, он вспоминает события, участником которых был двадцать лет назад, прежде всего — осаду монголами китайской крепости Бар-Хото. О своей книге, любви к Монголии и борьбе человечности со стихией ненависти Леонид Юзефович рассказал Марии Башмаковой.

— Главный герой вашей новой повести — русский офицер, капитан Борис Солодовников, служивший военным советником в монгольской армии в 1912–1914 годах. Чем вас привлекла его история? Или не столь важен сам Солодовников, сколько мир, в котором он очутился? События, очевидцем и участником которых он стал?

— Одно тут неотделимо от другого. Я рассказываю о войне монголов с китайцами за национальную независимость, естественно было показать ее глазами военного человека. С другой стороны, мой герой — русский, и, хотя воюет он на стороне монголов, это позволяет ему быть свидетелем относительно объективным. К тому же он военный интеллигент, каких немало встречалось в старой русской армии. Его взгляд не замутнен высокомерием «белого человека» в Азии.

— Основой вашей новой повести стала «обретенная рукопись» — вымышленные мемуары Солодовникова. Почему вы выбрали этот жанр?

— Потому что в прозе, написанной от первого лица, органичнее смотрятся авторские размышления об истории, о человеческой природе, о жизни как таковой. В моем возрасте они для меня не менее важны, чем сюжет и характеры персонажей.

— Солодовников замечает, что «право писать мемуары нужно заслужить». Заслужил?

— Он замечает это с иронией. Имеется в виду, что вопрос, заслужил или нет, решается в таких инстанциях, где важно не сохранение исторической памяти, а освещение прошлого под нужным углом. С начала 1930-х даже правоверные коммунисты, участники Гражданской войны, перестали писать мемуары из страха хоть в чем-нибудь не совпасть с официальной трактовкой тех или иных событий, которая еще и постоянно менялась. Поэтому мемуаристов из красного лагеря в разы меньше, чем из белого, а оставленные ими тексты менее интересны, чем у их противников. Мой герой не принадлежит ни к одному из этих лагерей, но он понимает все риски, связанные с работой над воспоминаниями.

— «История — ценный зверь, охотиться на него позволено лишь по государственной лицензии»,— размышляет Солодовников. Что все-таки дало ему право на мемуары?

— Если «право» понимать как «разрешение», то у него, ссыльного, такого права нет. Он пишет тайком, прячет свои записки, боится, что их обнаружат. Никакой политической крамолы они не содержат, но в то время любой личный взгляд на исторические события уже подозрителен.

— Ваш герой, объясняя свой интерес к Монголии, вспоминает, что военная служба в Азии представлялась ему разновидностью духовного поиска: западный и русский путь его разочаровали, а вот буддизм казался «религией будущего». Насколько вам близок такой взгляд?

— В юности был близок. В начале 1970-х я был лейтенантом, служил в Бурятии. Побывал в одном из двух действовавших тогда в СССР буддийских монастырей, Иволгинском дацане, и после этого прочел все книжки о буддизме, которые мог достать в Улан-Удэ. Мои возможности тут были весьма ограничены, зато мне посчастливилось посидеть за чаем с одним из самых влиятельных иволгинских лам — студентка пединститута, с которой я тогда встречался, приходилась ему внучатой племянницей и упросила дедушку, чтобы он побеседовал со мной. Для молодого человека из провинциальной Перми это была невероятная экзотика. Я ощущал себя первопроходцем в дебрях Востока, хотя приехал туда из Улан-Удэ на рейсовом автобусе. По дороге автобус обгоняли машины с номерами на БУД, то есть Бурятское управление дорог, но для меня эти три буквы звучали как начальный слог имени Будды. Это известная вещь: если мы чем-то страстно увлечены, наша страсть как бы притягивает к себе из окружающего мира всё, что имеет к ней отношение. Эту повесть я заканчивал нынче весной, в Кисловодске, и однажды, гуляя по парку, увидел на скале написанную, видимо, каким-то туристом знаменитую тибетскую мантру «Ом мани падме хум». Я не склонен к мистике, тем не менее думаю, что, если бы я писал о чем-то другом, эта надпись не попалась бы мне на глаза — я пошел бы другой дорогой или прошел бы мимо, не заметив ее.

— Буддизм и сейчас для вас важен?

— Как сказать… Наша душа, как еще две тысячи лет назад сказал Тертуллиан, по природе своей — христианка, но вот наш ум — буддист. Эмоции в буддизме — то, от чего следует избавиться. В современной русской литературе есть один писатель с демонстративно буддийским мироощущением — Виктор Пелевин. Не случайно, может быть, в его творчестве рациональное начало преобладает над чувственным.

— А у вас? Вы ждете выхода новой книги Виктора Пелевина?

— О себе судить трудно. Что касается Пелевина, то времена, когда я ждал его новых книг, для меня давно в прошлом. Последнее, что я у него прочел — «Священная книга оборотня», а перед тем — «Чапаев и пустота». После этого романа в наш язык вошло понятие «Внутренней Монголии», означающее что-то вроде находящегося в нас самих источника абсолютного света и покоя. Отсюда происходит некоторая путаница: не все знают, что Внутренняя Монголия существует и на географической карте — это та часть монгольских земель, которая осталась в составе Китая. В отличие от Внешней Монголии, чьи границы примерно совпадают с территорией государства Монголия.

— Монголия присутствует во многих ваших книгах, в «Походе на Бар-Хото» — тоже. Чем она вас привлекает?

— В Монголии я впервые побывал во время военной службы — она входила тогда в Забайкальский военный округ. Потом поехал туда, когда писал книгу об Унгерне. А после нее у меня появились читатели в Улан-Баторе, ведь многие монгольские интеллигенты учились в СССР, читают по-русски. Мои книги начали переводить на монгольский язык. Недавно вышло бумажное издание «Зимней дороги», а «Самодержец пустыни» выходил дважды — в сокращенном варианте и в полном. Смею надеяться, что монголам интересен мой взгляд на их историю и они не имеют ко мне особых претензий. Кстати, полный перевод «Самодержца пустыни» сделал Цэрэнпилийн Гомбосурэн, бывший министр иностранных дел. Авторские экземпляры вручали мне в монгольском посольстве в Москве.

А в романе «Журавли и карлики» часть действия происходит в Монголии в 2007 году: герой описывает увиденное им по дороге из Улан-Батора в Эрдени-Дзу. Этот прекрасный монастырь в XVI столетии был построен из камней Каракорума, разрушенной китайцами столицы Чингисхана. Я сам проезжал по этому маршруту, впечатления героя основаны на записях, сделанных мной во время путешествия. Вероятно, они оказались небезынтересны для монголов. Сужу по тому, что один мой читатель из Улан-Батора подарил «Журавлей и карликов» Цахиагийну Элбэгдоржу, президенту Монголии в 2009–2017 годах. В свое время он окончил Львовское высшее военно-политическое училище и свободно владеет русским. Правда, о его реакции на мою книгу мне ничего не известно... Словом, роман с Монголией начался у меня еще в молодости, но объяснить его чем-то, кроме случайностей судьбы, мне сложно. Главный герой «Похода на Бар-Хото», задавая себе тот же вопрос, который мне задали вы, и не находя ответа на него, замечает: «У ненависти всегда найдутся причины, а любовь беспричинна».

— В книге множество фактов, связанных с военными обычаями и религией монголов. Какие материалы помогли вам воссоздать быт и верования ваших персонажей?

— Самые разные. Мемуары, путевые записки, научные исследования. Я давно занимаюсь монгольской историей этого периода, так что сложностей с поиском материалов у меня не было. Это не исключает писательской фантазии, которой я тоже дал волю. История похода на Бар-Хото и его осады — вымышленная. Рассматривать мою повесть как источник знаний по истории Монголии начала ХХ века определенно не стоит.

— После взятия монголами крепости Бар-Хото там происходят ужасные вещи. В частности, Зундуй-гелун, претендующий на роль национального лидера, освящает монгольское знамя кровью взятого в плен и убитого китайского офицера. Такое могло быть в действительности или это ваш вымысел?

— Нет, не вымысел. Бар-Хото — плод моего воображения, но его осада напоминает осаду монголами китайской крепости Ховд, по-русски Кобдо, в 1912 году. У Зундуй-гелуна есть прототип — бывший монах, авантюрист, предводитель полуразбойничьего отряда Дамби-Джамцан-лама, или попросту Джа-лама. Его считали воплощением боровшегося с китайцами и умершего в начале XVIII века джунгарского хана Амурсаны. После того как монгольское ополчение штурмом взяло Ховд, Джа-лама совершил то, что у меня делает Зундуй-гелун. Человечность, которую в повести олицетворяет молодой монгольский офицер Дамдин, терпит поражение в борьбе с архаичными стихиями мести и ненависти.

— Был ли прототип у этого героя?

— Нет. Мой любимец Дамдин с его наивным идеализмом — целиком мое создание. В тогдашней монгольской действительности подобная фигура вряд ли могла появиться.

— Тем не менее в глазах потомков Зундуй-гелун — герой, а имя Дамдина, который пытался не допустить расправы над пленными, после смерти прочно забыто. Почему так происходит?

— Все-таки в повести немного иначе. Сначала забвение настигает Зундуй-гелуна, а Дамдин вознесен на пьедестал. Затем наступает другая эпоха, и в соответствии с новыми ценностями они меняются местами. Такое случается не только в Монголии.

— Казачий офицер Цаганжапов собственными глазами видел все, что произошло в Бар-Хото. Однако спустя двадцать лет Зундуй-гелун стал для него героем. Почему?

— Обычная история. Еще один герой повести, монголист Адамский, вспоминает мудрую и безнадежную фразу Чехова из «Записных книжек»: «Нет ничего, что история бы не освящала». Цаганжапов иллюстрирует собой универсальность этого правила.

— Различие культур, восточной и европейской, оборачивается трагедией для Дамдина, аристократа, учившегося во Франции и не чуждого национализму на западный образец. Это обязательно происходит с такими, как он?

— Дамдин опередил свое время: его идеи не годились для Монголии начала ХХ века. Это первое в новой истории государство, созданное кочевым народом, было, в сущности, феодальной теократией. Советский опыт оказался травматичен для бедной отсталой страны: ей пришлось пройти через репрессии, через разорение сотен буддийских монастырей, но при всем том с помощью СССР она шагнула из средневековья в ХХ век — это не просто шаблон советской пропаганды. За последние два десятилетия Монголия превратилась в быстро развивающееся демократическое государство без свойственной многим азиатским странам тенденции к автократии. Мой Дамдин хотел, чтобы созданием монгольских школ занялась его жена, бурятка Цыпилма, окончившая гимназию в Чите, а сейчас монгольский министр иностранных дел — женщина, Батмунхийн Батцэцэг. Не уверен, что это возможно в мусульманских странах и даже в Китае.

— Почему монголы сумели победить китайцев, хотя были плохо организованы и малочисленны?

— Пассионарность, если принять этот сомнительный с научной точки зрения, но удобный термин, в таких войнах обычно на стороне тех, кто отстаивает новый политический уклад, а не пытается восстановить прежний. Именно так следует понимать загадочные, казалось бы, слова Солодовникова о том, что «победа всегда остается за той из двух враждебных сил, которая сотворена из хаоса». Однако без поддержки России, без русского оружия и русских военных советников ни о какой победе не могло быть и речи. Позднее, во время нашей Гражданской войны, когда Колчак не в силах был продолжать российскую политику на Востоке, а Красная армия еще не добралась до этих мест, китайцы воспользовались ситуацией и в 1919 году вновь оккупировали Монголию. Через два года их изгнал Унгерн, потом ему на смену пришли большевики.

— Можно ли сказать, что взаимоотношения Монголии с дореволюционной, а потом и советской Россией — это отношения империи и колонии?

— Нет, нельзя. Россия небескорыстно, разумеется, поддерживала стремление монголов освободиться от власти Пекина, но тут ее государственные интересы совпадали с интересами самих кочевников. При содействии русской дипломатии Внешняя Монголия получила статус автономии в составе Китая, а на деле стала российским протекторатом. В советское время ее положение мало отличалось от положения восточноевропейских стран, после Второй мировой войны ставших сателлитами СССР. Идеология, общественное устройство и внешняя политика определялись в Москве, но в политике внутренней допускалась известная самостоятельность. Массового переселения сюда русских, как в республиках Средней Азии, тоже не было. Зато работало множество советских специалистов в горнорудной промышленности, в медицине, высшем образовании. Поэтому каких-то значимых антироссийских настроений в Монголии не возникло ни в 1990-х, ни позже. Здесь все помнят, что во Внутренней Монголии доля монгольского населения составляет 18% и продолжает сокращаться. Между прочим, в 1960-х, в годы китайской «Культурной революции», там, во Внутренней Монголии, хунвейбины уничтожили бережно сохранявшуюся в течение семи столетий юрту Чингисхана.

— А юрта Абатай-хана, которая упоминается в вашей повести, и вправду стояла в Урге?

— Да. Абатай-хан много сделал для утверждения в Монголии буддизма, поэтому его юрта считалась религиозной святыней. Она пропала в начале 1930-х, когда в стране началась тотальная борьба с религией.

— Монголия, описанная в «Походе на Бар-Хото», это реальная страна или все-таки миф о ней?

— И то и другое. Тешу себя надеждой, что любовь дает мне право преобразить ее в странный волнующий мир, где хочется побывать. Пусть я его и приукрасил, но не знаю никого, кто съездил бы туда и вернулся разочарованным. Когда сходишь с самолета в аэропорту Улан-Батора, тебя встречает туристический слоган на английском, японском, немецком и русском: «Монголия — единственное место на земле, не испорченное человеком». Это, конечно, не вполне правда, но часть правды тут есть.

— По давней культурной инерции в сложные времена от книг известного писателя читатели ждут «прозрений», «указаний» и советов, возлагая, видимо, на книгу свои надежды как на нить Ариадны в лабиринте сомнений и тревог. А что читали в течение последнего года вы, насколько книги сейчас для вас важны? И стоит ли от них ждать путеводного света?

— Книга еще никого ни от чего не спасла. Слова об исходящем от литературы «путеводном свете» вызывают у меня саркастическую усмешку. При этом книги для меня важны по-прежнему, хотя современных писателей я читаю все реже. В последнее время перечитываю русскую классику XIX века и поражаюсь, насколько она до сих пор актуальна. Если кто и способен что-то нам объяснить про нас самих, так это все те же Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов. При этом никаких советов они не дают и никакого выхода из лабиринта не указывают.