Владимир Воронченко о первых десяти годах Музея Фаберже

Кабинет президента фонда «Связь времен» и Музея Фаберже Владимира Воронченко напоминает музей современного искусства: каталоги крупных художников XX века в нем соседствуют с оригиналами их работ. Кроме того, что это серьезные инвестиции, Музей Фаберже — это и большие амбиции, и высокое искусство, доступное самому широкому кругу посетителей.

— В ноябре исполняется 10 лет с момента официального открытия Музея Фаберже. Как он изменился за это время?

— Он не то чтобы изменился — он просто стал музеем. Когда мы его открыли, это был не музей, а наша мечта, чтобы он когда-нибудь стал таковым. Мы не понимали, будут ли ходить туда люди, будет ли он популярен и так далее. Сейчас он входит в десятку самых посещаемых музеев России, в топ-5 Петербурга — проект удался. Мы в Tripadvisor’e — помните такой? — среди иностранных гостей стояли на втором месте в России после Эрмитажа.

— С чем вы связываете такую популярность?

— С двумя составляющими. Первая: это уникальная коллекция, лучшая в мире. Собрать такую коллекцию повторно невозможно, потому что ее физически не существует. Все новые музеи — и филиал Гуггенхайма, и филиал Лувра, в Абу-Даби и в Дубае,— стараются приобретать значимые произведения искусства. Но на рынке просто нет такого количества артефактов, из которых можно было бы сделать знаковый музей.

Вторая: Фаберже — один из немногих российских брендов, известных во всем мире. Что популярно везде? Русский авангард и Фаберже. Плюс мы не государственный музей. Ничего плохого в словосочетании «государственный музей» я не вижу, это замечательная вещь, и в большинстве стран Европы музеи государственные. Но частный имеет гораздо большую амплитуду движений и не скован жесткими правилами. Одна из главных составляющих его успеха — хорошая команда, а у нас она замечательная.

За эти 10 лет музей прошел огромный путь. Можно было бы сказать: «Мы были крутыми с самого начала». Нет, мы не были крутыми. Это сейчас мы стали прекрасным музеем абсолютно мирового уровня. И, конечно же, гордимся этим. Для нас, молодой институции, это вся жизнь.

— Сейчас у вас проходят две выставки: Бориса Григорьева и икон в драгоценных окладах. Насколько легко было организовать их практически одновременно?

— Для такого небольшого музея, как мы, не очень легко. Тем более что выставки редкие. Как говорят специалисты, настолько искусно оформленного собрания работ Григорьева просто не было в нашей стране. А программной выставки икон в драгоценных окладах не было вообще никогда — ни в царской, ни в советской, ни в современной России, она уникальная по составу.

— Понятно, какие выставки будут следующими? И вообще, насколько широк у вас сейчас горизонт планирования — год, два, три?

— Горизонт планирования сегодня зависит от того, что будет происходить в мире: от этого зависит и наша с вами простая жизнь, и жизнь всего народа, и, естественно, жизнь музеев и их выставочные планы. Мы собираемся сконцентрироваться на показах отечественных художников. Это вызывает огромный интерес. Я и подумать не мог, что выставка Бориса Григорьева окажется так популярна: народ идет, идет, идет и идет.

У нас в 2022 году должно было состояться две выставки, мы над ними работали почти пять лет. Одна — Ботичелли, которого никто никогда не видел в нашей стране, вторая — Пикассо, тоже большая, мощная, которой в таком объеме не было. По понятным причинам они не случились. Но мы надеемся, что когда-нибудь нам удастся их сделать.

Горизонт планирования сегодня равен примерно… Знаете, мы стараемся работать так, как будто ничего не происходит. Раньше хотелось показать только великих, как это было с Фридой Кало, с большой выставкой Модильяни, с Дали. А сегодня хочется быть аккуратными. Пойдем в не свойственную для нас область: попросим зрителей вспомнить то, что в целом им известно, но при этом они не видели работы в таком качестве или таком объеме, как сейчас.

Все музеи сегодня в подобном положении — не только мы. Все они проверяют свои запасники и обмениваются ими. Что-либо получить «оттуда» не представляется возможным.

— А привозить кого-либо из Азии, с востока, не планируете?

— Планируем. Собираемся привезти кое-что из Китая, работаем над этим, но я бы не хотел об этом говорить заранее: музейный мир — такой конкурентный! Все смотрят в одну сторону. Да и сглазить можно.

Параллельно мы планируем сделать ряд выставок в дружественных странах: Китае, Индии, Арабских Эмиратах, Саудовской Аравии.

«Лучшее, что художник создал в своей жизни»

— Фонд «Связь времен» купил ведь не только эпическое полотно по гоголевскому «Ревизору», но и иллюстрации к «Братьям Карамазовым» Достоевского, верно?

— И еще несколько работ Бориса Григорьева. Мы не собирали его целенаправленно. Но и [глава фонда] Виктор Вексельберг имеет несколько произведений Григорьева в личной коллекции, и я: мы его просто любим, хотя и не старались собирать. Когда в мире искусства или живописи случаются такие аномальные явления, как появление на рынке вещей, считавшихся утерянными,— тех же иллюстраций к «Братьям Карамазовым» или «Ревизору»,— это редкая удача. По сути, произведения были утеряны еще в 1935–1937 годах: никто не знал, где они находятся. И вдруг работы внезапно появились на аукционе Sotheby’s. И это настолько значимые вещи!

Например, Бенуа считал, что иллюстрации Григорьева к «Братьям Карамазовым» — это квинтэссенция его искусства, самое лучшее, что художник создал в своей жизни. Это довольно высокая оценка от большого мастера, и я с ней согласен. Все, что Борис Григорьев хотел сказать в предыдущих циклах, «Ликах России» и «Расее», он сказал в этих 58 рисунках. Это фундаментальный труд: «Братья Карамазовы» были написаны за два года, а Григорьев их иллюстрировал 16 лет.

— И свыше восьми десятков лет о них не было слышно вообще ничего?

— Да, до 2007 года они просто канули в лету. Большинство специалистов считали, что они утеряны. А это знаковые работы, с моей точки зрения, одного из лучших художников первой половины XX века. Сам Борис Григорьев мечтал издать альбом иллюстраций к «Братьям Карамазовым». Он даже сделал выставку в Нью-Йорке, собирая деньги на публикацию. Просто не получилось, не успел. Я очень хочу, чтобы мы все-таки осуществили мечту Григорьева и выпустили такой альбом. Мы это обязательно сделаем.

— Все 58 работ в коллекции фонда с 2007 года?

— Да.

— И вы их купили на торгах одним лотом? Или, как и с Фаберже, до торгов они не дошли?

— На торгах. Мы торговались до самого конца, и было довольно много желающих. Нам удалось всех победить, и мы купили полностью весь лот.

— У вас есть любимая работа Григорьева?

— Мне очень нравится портрет Горького.

— Из-за его пластики, вот этой руки?

— Из-за этой руки, этих лиц внизу — персонажей «На дне», из-за такого сильного лица. Для меня стало новостью, что Горький был любимым писателем Григорьева. Это на самом деле интересный факт, потому что Борис Григорьев много лет провел за границей: он в 1919 году эмигрировал, ушел через Финский залив и, по сути, как большой художник состоялся все-таки там, а не здесь. Горького он считал величайшим писателем современности, и это удалось передать в портрете: тот словно дирижирует персонажами.

У нас с 1 декабря будет представлен и портрет Шаляпина. Сейчас он находится на другой выставке, посвященной 150-летию Федора Ивановича. Мощнейшая вещь!

Выставка — всего за 9 лет

— Вы собираете только живопись?

— Я коллекционирую живопись, иконы, делаю это много-много лет, около 35. Но я не музейный работник, а бизнесмен, живу в Москве, а не в Петербурге. Тут бываю часто, потому что музей, по сути, мое детище.

— Повезете выставку работ Григорьева в столицу?

— Поначалу даже мысли не было. Я не ожидал, что будет такой интерес, не ожидал, что выставка получится настолько профессиональная и красивая. Очень много запросов от наших московских друзей, коллег из музейного мира о том, что хорошо бы повторить ее в Москве.

— То есть ответ «да»?

— Скорей всего, постараемся это сделать.

— А в регионы повезете? Москва и Петербург все-таки достаточно насмотрены…

— Выставка многоплановая, это собрание из многих музеев, частных коллекций. Бывало, картины нам отдавали со скрипом даже на три месяца, некоторые вообще не хотели отдавать: мы упрашивали, умоляли, обращались к знакомым. Удалось собрать то, что удалось,— не все, что хотели, но все, что смогли. Даже продлить эту выставку на московские три месяца будет крайне сложно. Некоторым музеям мы дали свои работы взамен, чтобы у них стены оставались покрыты искусством. Будем пробовать договариваться и дальше, но в успехе я не уверен, а везти усеченную выставку нет смысла.

— Любая выставка формируется со скрипом?

— Любая выставка не только в России, а и во всем мире формируется всегда со скрипом. Готовится два года, три, четыре, пять лет — это нормально. У каждого музея есть свой выставочный план на пять, семь, десять лет — туда очень тяжело вклиниваться, это огромный профессиональный труд.

Когда в 2016-м году мир отмечал 500 лет со дня смерти Босха, в Нидерландах устроили программную выставку. Попасть на нее было невозможно, нужно было записываться за месяц. И организатор проекта тогда сказал: «Я потрясен скоростью, с которой нам удалось сделать эту выставку: в феноменально короткие сроки, всего-навсего за девять лет!» Картины Босха экспонируются в таких местах, что у владельцев даже мысли не бывает отдавать куда-то произведения. Это всегда тяжелые длительные переговоры.

— Если вернуться к Борису Григорьеву, как вы думаете, неприкрытый эротизм его отдельных работ — насколько он сообразуется с актуальной повесткой?

— Статуи Аполлона или Данаи тоже эротизм. У Григорьева есть зарисовки, связанные с эротикой, но они настолько безобидны и красивы, что, по сравнению с тем, что льется на нас с экранов телевизоров и страниц журналов,— это легкая попытка стыдливой девушки показать кружева нижней юбки. Даже эротикой ее назвать очень тяжело. Хотя, конечно, у выставки есть отметка 18+, в соответствии с законом.

Что до повестки дня… Я не вижу никакой связи с тем, что мы делаем. Разве искусство всегда должно быть пропагандистским? Искусство вечно, оно принадлежит миру.

— Многим памятна недавняя история с «Клином Новикова»: тогда выяснилось, что задание, которое есть у любого государственного музея, регулирует, кроме всего, процент работ из частных коллекций на показе. А у негосударственных музеев такие ограничения тоже есть?

— Нет, к нам это не имеет отношения. Мы сейчас делаем выставку икон «Красота святости и святость красоты»: свыше 150 окладов наши, столько же — Михаила Карисалова. Было бы странно, если бы мы были ограничены цифрой в 10% из частных коллекций.

«Мы купили 4000 предметов, и ни один не приобрели в России»

— «Красота святости и святость красоты» — чья была инициатива?

— Это была инициатива Михаила Юрьевича [Карисалова], он пришел с этой идеей. С моей точки зрения, он великий меценат. Чем отличается меценат от филантропа? Второй старается инвестировать в развитие общества в целом, а меценат вкладывает средства — естественно, на безвозмездной основе,— в развитие искусства и культуры. Михаил Карисалов — замечательный меценат, фантастический знаток старой русской книги, у него потрясающая коллекция икон, картин, у его семьи — невероятное собрание фотографий самых известных мировых фотографов, посвященное главным образом моде. Он большой жертвователь, дарит многим музеям произведения, которые когда-то были из этих музеев извлечены, соответствуют их главным коллекциям. Нам он подарил 25 фарфоровых яиц Императорского фарфорового завода, это редкие, замечательные образцы, мы были очень рады такому подарку. Ну и он, конечно, огромный энтузиаст собирательства: я видел кое-что из того, что у него есть, и был очень удивлен, а меня удивить довольно тяжело. Большинство людей, у которых есть деньги, обкладываются экспертами, знатоками… Он сам эксперт и сам знаток, серьезно разбирается в том, что собирает. Это большая редкость для коллекционеров, обладающих средствами.

— Коллекционеры дарят части своих собраний музеям для того, чтобы их могли увидеть все желающие? Или есть другие причины?

— Это и называется меценатством. Он — меценат, российские собиратели тоже были меценатами, дарили целые галереи, мы все знаем фамилии Морозовых, Щукиных, Мамонтовых.

Мне нравится устройство музейного мира в Америке. Там все музеи частные, только три государственных: космонавтики, пожарного дела и музей полиции. И все на 90% состоят из подарков. Что такое Metropolitan Museum of Art? Это музей, один из первых вице-президентов которого, Вильям Блодгет, купил три больших коллекции, а затем экспонаты для институции жертвовали и дарили, дарили и жертвовали.

Совершенно нормальная и естественная вещь, когда какое-то время человек собирает для себя, а потом начинает думать — а что будет с этим всем после меня? Малкольм Форбс, у которого мы купили свыше 200 изделий Фаберже, собирал их много лет: он с ними жил, они стояли у него на столе, в редакции Forbes были витрины с этой коллекцией. Но потом начал стареть. А у него дети. Когда мы делали прощальную выставку в Sotheby’s, уже после покупки, я спросил его сына: «Почему вы продали собрание? Вы еще в прекрасной форме, бегаете по утрам…» И он ответил: «Вы знаете, я не хочу, чтобы мои дети стали врагами». «Враги», наверное, слишком сильно сказано, хотя и такое вполне вероятно, мы подобных примеров знаем много. Случись что, как поделить огромную коллекцию? Продать целиком? Неплохая идея. Только это разные люди, один не против продажи, а другой думает оставить все в память об отце. Поделить? Но один хочет эти яйца, и второй — их же. Начинаются судебные тяжбы. «Поэтому,— говорит Форбс,— я решил ее продать, а уж как распределить деньги между наследниками, я точно знаю».

— Спустя столько лет вы все-таки рассказываете историю, как удалось купить коллекцию Форбса целиком, до торгов?

— Тут особенно нечего рассказывать. Я много покупал для себя на Sotheby’s и Christie’s, знал там людей и 30, и 35 лет назад. Не было большим секретом, что Малкольм Форбс собирается выставить на торги работы Фаберже, это был не top secret. Я пришел к Виктору Вексельбергу, мы поговорили, он очень заинтересовался этим: действительно, уникальные вещи. Мы начали переговоры с юристами Sotheby’s, они начали переговоры с юристами Малкольма Форбса. Были сделаны предложения, они удовлетворили все стороны. Мы получили коллекцию, семья Форбс получила деньги, а Sotheby’s получил комиссионные. И благодаря этому удалось коллекцию спасти, потому что если бы она продавалась так, как ее собирались продавать, то распылилась бы по всему миру, на 99% ушла бы куда-то за границу. И ни этого музея не было бы, ни работ Фаберже в нем — ничего.

Я люблю повторять, что за те 20 лет, что мы пополняем коллекцию Музея Фаберже, мы купили более 4000 предметов — и ни один из них не приобрели на территории России. Ни один. Япония, Китай, Африка, Южная Америка — нет такой страны, где бы мы не купили что-то. Давали объявления в газетах, лицензированных журналах и так далее. Но ничего не приобрели в России. Все было вывезено. Весь пласт великого Фаберже и других ювелиров эпохи был утрачен для российской культуры. Мы очень гордимся тем, что нам удалось это вернуть обратно и сделать достоянием отечественной культуры. Это, кажется, пышные слова, но их не нужно стесняться: у нас на самом деле получилось.

— Цену сделки вы по-прежнему не озвучиваете? Фигурировали цифры в $100 млн, $130 млн, $250 млн…

— Выберите любую сумму. Традиционно и я, и Виктор Вексельберг не говорим о том, за сколько купили тот или иной предмет. Делаем это только тогда, когда вещи приобретались публично на аукционе, когда весь мир и так знает цифры. Мы показываем искусство, а не деньги.

«Не бывает квартала, чтобы мне не предложили очередное фальшивое яйцо»

— Сталкивались ли вы с талантливыми подделками Фаберже?

— Конечно. За последние 20 лет не бывает такого квартала, чтобы мне не предложили очередное фальшивое яйцо Фаберже. Причем предлагают люди, которым, казалось бы, можно доверять. Например, швейцарские адвокаты, которые рассказывают, что у их очень богатого клиента есть это яйцо, оно лежит 120 лет, «я просто посредник» и так далее. Говоришь: «Ну, пришлите». Присылают фото. Как правило, мы эту подделку уже видели. А если не видели, то даже в руки брать не нужно, чтобы понять — фальшивка. Таких предложений масса. Есть ли талантливые подделки под Фаберже? Есть. Их чаще изготавливают в Америке, чем в России, хотя у нас тоже стараются. На все, что пользуется повышенным спросом, существует мир подделок. И с этим ничего не поделаешь.

— А вообще этот источник Фаберже — он уже исчерпан? Или могут быть — теоретически — еще находки?

— Находок, я думаю, давным-давно нет. А появляется ли Фаберже на рынке? Конечно, да. И много. В этом и заключается и успех, и секрет, и традиции рынка искусств: все это циклично, живет, как правило, в границах одного собирателя. Кто-то разоряется, у кого-то меняются интересы, кто-то умирает — и на рынок постоянно выходят произведения. Легко ли купить Модильяни? Новых картин же нет? Нет. Но если захотите, вы всегда сможете его купить. Есть ли новые картины Пикассо, которых никто не знал раньше? Нет, такого тоже нет. Но если вы хотите купить Пикассо, вы через какое-то время его обязательно купите. Мир искусства — это как круговорот воды в природе.

— Не так давно власти США запросили данные о продажах картин олигархам России и Украины. Может ли интерес властей к сделкам аукционных домов распространиться в том числе на изделия Фаберже? Чем это может быть чревато?

— Это может распространиться на что угодно и кого угодно, но оно ничем не будет чревато. Большинство аукционных домов знает, кому они продали шедевры. Сделки были законны, забрать работы они никак не могут. Это странная инициатива американских властей. Перспектив у этого решения никаких.

— На открытии выставки Бориса Григорьева присутствовал директор Первого канала Константин Эрнст. Так мы узнали, что как минимум одна работа в экспозиции принадлежит ему. А другие имена вы озвучиваете?

— Все те, кто хотел, чтобы их озвучили, упомянуты в каталоге, условно — «из коллекции товарища Иванова». Остальные упомянуты безлично, «из частной коллекции»: этим людям публичность в данной ситуации не нужна.

— Выставка повышает стоимость их работ или напротив?

— Если речь о молодых мастерах, неизвестных, представителях современного искусства, то, конечно же, каждая выставка идет в копилку цены. Но Григорьев — состоявшийся художник, показы на стоимость его картин особо не влияют. Это, скорее, вопрос престижа, потому что любому владельцу вещи приятно и почетно, когда картина из его коллекции участвует в знаковой выставке. Также это желание поделиться красотой работы со всеми. Многие правильные собиратели хотят дать возможность зрителям увидеть то, что они собрали. Когда мы делали последнюю выставку Дали, то получили работы от совершенно неожиданных людей из Швейцарии, Германии и так далее. Вещи, стоящие десятки миллионов, без всяких проблем отдавали в Москву. Мы на хорошем счету, поэтому с нами работают крупнейшие музеи и коллекционеры мира.

— К сожалению, в прошедшем времени — «работали».

— История складывается так, что мы часто говорим в прошедшем времени. Но, говоря в прошедшем времени, нельзя забывать о будущем. Мы как музей живем будущим. Надеемся, сделаем еще много красивых выставок.

Наталья Лавринович