Историк Виталий Тихонов — о рисках потребительского отношения к прошлому

В октябре в издательстве «Новое литературное обозрение» выходит книга «Полезное прошлое» ведущего научного сотрудника Института российской истории РАН, специалиста по социальной истории науки, институциональной истории и истории исторической науки ХX века доктора исторических наук Виталия Тихонова. Книга исследует отношения между сталинским режимом и исторической наукой, которую и в те времена считали крайне важной с точки зрения формирования и поддержки в обществе поощряемых властью ценностей. В заглавии книги использовано выражение американского автора Ван Вика Брукса, рассуждавшего еще в 1918 году о том, как из прошлого можно построить будущее. О сталинской попытке сделать это, а также о том, как сам Сталин читал исторические труды, воспринимал историю и вмешивался в производство научного знания, Виталий Тихонов рассказал в интервью корреспонденту «Ъ» Марии Башмаковой.

«Исторические тексты всегда несут идеологическую нагрузку»

— Виталий, в вашей книге об истории при Сталине вы много пишете об исторической науке в предшествующие периоды. В частности, о том, что вторая половина XIX века стала расцветом исторической науки в России. Чем это обусловлено?

— XIX век — золотой век исторической науки. Культ прошлого во многом являлся реакцией на Французскую революцию и Наполеоновские войны. В долгосрочной исторической перспективе мы понимаем, что эти события спровоцировали тектонические изменения в мировой истории, заложив основы цивилизации нового типа. Их современники, особенно представители высших слоев, были потрясены жестокостью революционного террора, радикальным разрывом с традициями, разорительными и кровопролитными войнами; неприятие вызывали и гегемонистские претензии Наполеона.

Обращение к прошлому во многом было обусловлено отторжением слишком быстрых и радикальных перемен. На смену революционным планам преобразования мира эпохи Просвещения приходит идеология исторического романтизма, консервативного по своей сути, а принцип историзма объявляется универсальным в объяснении развития природы и общества. Победа над Наполеоном вызвала небывалый патриотический подъем в странах антинаполеоновской коалиции, в первую очередь в Германии и России.

Именно на волне этого патриотического подъема Николай Карамзин пишет знаменитую «Историю государства Российского», своеобразный гимн российской государственности в ее историческом развитии. Важным фактором, подогревавшим небывалый интерес к истории, стали процессы нациестроительства, охватившие Европу XIX века. Прошлое, во многом романтически мифологизированное, становилось одним из столпов государственно-национального самосознания.

Наиболее ярко этот процесс шел в Германии. До образования единой Германии немцы осмысливали себя в качестве единой нации именно через язык, культуру и историю. Немецкая историческая наука и формы ее преподавания считались эталоном, и на эти стандарты ориентировались и российские историки. Во многом по германскому образцу выстраивалась и инфраструктура, необходимая для развития науки: факультеты, кафедры, архивы, научные общества и т. д. Впрочем, это была общеевропейская тенденция.

— А в России существовала своя специфика развития исторической науки?

— Она заключалась в национально-культурном многообразии Российской империи. Поэтому история презентовалась не как сугубо национальная, а как государственно-национальная. Русская история становилась стержнем, на который нанизывались истории присоединенных народов по мере их вхождения в состав России. Культ государства, обусловленный в том числе идеей Гегеля о государстве как историческом воплощении духа народа, наслаивался на типичные для Европы XIX века идеи об исторически непрерывном развитии наций, их особых миссиях, исконных землях и «исторических рубежах» развития, культурной миссии среди «нецивилизованных» народов и т. д.

Но подлинный расцвет истории как науки происходит во второй половине XIX — начале XX века, когда распространяются идеи позитивизма.

Позитивизм исходил из того, что гуманитарные науки должны стать такими же точными, как и естественные. Отсюда культ факта как основы знания и бурное развитие методики исторического исследования, источниковедения, вспомогательных исторических дисциплин — всего того, без чего нельзя теперь представить профессионального историка. Российские историки, особенно специалисты по всеобщей истории, довольно комфортно чувствовали себя в европейском интеллектуальном пространстве и были его органичной частью.

Большое внимание истории уделяла и царская власть. Через образы прошлого транслировались актуальные идеологемы — патриотизм, верность правящей династии, обосновывались геополитические проекты Российской империи. Например, активное развитие византиноведения было обусловлено претензиями России на наследие Византийской империи, в частности на Константинополь. Историческое славяноведение подпитывалось претензиями России на статус покровителя братьев-славян.

Взаимоотношения ученых-историков и власти не всегда были простыми, да и нельзя всех чесать под одну гребенку, но в целом историки играли немалую роль в поддержании существовавшего порядка, указывая на его историческую обусловленность. Однако национально-культурное многообразие империи и напряженные общественно-политические дискуссии отражались и в истории. В противовес обобщающим государственно-национальным историям появлялись и федералистские концепции, авторы которых стремились подчеркнуть региональное многообразие империи; национальные истории, доказывающие историческую состоятельность и самостоятельность народов, ставших частью Российской империи и т. д.

— А насколько отечественные историки того времени были свободны от идеологического давления власти в оценках прошлого и настоящего?

— Историк всегда часть того времени, в котором он живет. А история — важная часть социальных практик. Исторические тексты всегда несут культурную, религиозную, мировоззренческую, идеологическую нагрузку, даже если историк наивно заявляет, что пытается представить прошлое таким, каким «оно было на самом деле». В этом смысле дореволюционные историки не были свободны от социального и политического заказа. Например, Сергей Соловьев, написавший монументальную 29-томную «Историю России с древнейших времен», воплотил — часто как нечто само собой разумеющееся — в этой работе многие культурные стереотипы своей эпохи.

В частности, он однозначно считал русских европейским христианским народом, который несет цивилизацию более отсталым народам Востока, поэтому его труд пронизан христианским пафосом.

С его точки зрения, стержнем истории России является колонизация огромных пространств, самой историей «уготованных» русскому народу, а другие народы как бы «собираются» в Русское государство в процессе колонизации. Соловьев разделял колонизацию и колониализм и всячески подчеркивал минимизацию насилия в процессе присоединения нерусских народов. Эти же установки мы можем найти у ученика Соловьева — самого известного историка России рубежа XIX–XX веков Василия Ключевского.

Помимо общего духа эпохи существовали открытый политический заказ и прямая цензура: тексты публичных лекций и научных публикации проходили проверку. Однако здесь следует учитывать возможность «интеллектуального маневра». Цензуру можно было как-то обойти — просто по той причине, что за всем не уследишь. Да она и постепенно ослабевала. Научные тексты почти не цензурировались, хотя иногда и здесь случались громкие скандалы. Важно учитывать, что цензура приучала читателя искать в текстах скрытый смысл. Поэтому важно не только то, какой смысл вкладывали историки в свои исследования, но и то, как они прочитывались.

Например, Ключевский написал, казалось бы, совершенно научную монографию «Боярская дума Древней Руси», но основная установка автора заключалась в том, что русское общество в своем историческом развитии делилось на классы, которые не только взаимодействовали, но и боролись друг с другом, а власть выражала интересы определенных социальных групп. Это открытие помимо прочего разрушало официальную идеалистическую картину извечной сплоченности русского народа, естественно во главе с монархом. Для тогдашней радикальной молодежи выводы Ключевского выглядели как историческое обоснование их политической борьбы против самодержавия.

Важно понимать, что в дореволюционной России не так сильно была развита самоцензура. Общество еще не имело чудовищного опыта репрессий 1920–1940-х, поэтому высказывались относительно свободно.

Существовало мощное и разнообразное общественное мнение, с которым необходимо было считаться. В России университеты всегда сильно зависели от власти, не обладали автономией, но активно к ней стремились. Они были главным местом работы ученых, но не единственно возможным. В случае конфликта с властью можно было эмигрировать, как это сделал в 1901 году историк-медиевист Павел Виноградов. Или работать на ниве журналистики, как это делал Василий Семевский.

«Если вы историк России, вам трудно оторваться от объекта исследований»

— Вы сказали об идее Соловьева с Россией—«собирательницей народов». Допустима ли параллель с позицией Сталина относительно «собирания народов» внутри Советского Союза?

— Я бы начал с того, что указал на известную преемственность между дореволюционной и советской исторической мыслью. Если после революции наследие дореволюционной историографии поначалу критиковалось как отражение идеологии классов-эксплуататоров, то затем произошла его частичная интеграция в советский историографический канон. Например, в 1930-е переиздали ряд трудов классиков дореволюционной исторической науки. Многие идеи и принципы построения нарратива оказались вполне приемлемы и для новых условий. Что, разумеется, не отменяло марксизм в качестве методологического фундамента. Правда, не вполне было понятно, что такое марксизм в исторической науке. Это оставляло определенное пространство не только для конкретно-исторических исследований, но даже для теоретизирования.

Что касается самого Сталина, то взгляды его эволюционировали. Он был политиком, с одной стороны, догматичным, с другой — вполне прагматичным. В 1920-е он был поборником достаточно радикального взгляда на то, что «Российская империя — тюрьма народов», сочетал это с антиколониальной риторикой. Но постепенно многое менялось как во внешней, так и во внутренней политике. Надежды на мировую революцию становились все более призрачными, а опасения нападения извне усиливались и дополнялись параноидальной боязнью «пятой колонны» внутри страны.

В этих условиях Сталин сделал ставку на консолидирующую патриотическую идеологию, простую и понятную людям, основой которой и стала героизированная история. Именно он инициировал отказ от формулы «История народов СССР» и переход к формату «Истории СССР», где русский народ выступает «собирателем» других народов в рамках единого государства. Как кульминация этого процесса рассматривалось появление Советского Союза.

Важен был и фактор распространения режимов фашистского типа в Европе 1930-х.

Такие режимы большое внимание уделяли истории, используя ее как идеологический ресурс для обоснования особой миссии «избранных» народов или примеры исторической несправедливости, которую необходимо исправить.

Этот внешний вызов сыграл значительную роль в «мобилизации» советских историков. Например, в 1920–1930-х освоение Сибири рассматривалось как колониальный захват, принесший огромные страдания сибирским народам. Но уже к концу 1930-х годов происходит отказ от такого взгляда. Аргумент очень простой: рассказывая об ужасах захвата Сибири, мы помогаем нашим врагам, в частности японцам, которые, основываясь на наших же трудах, говорят о том, что русские несли сибирским народам только страдания.

— Как изменилось положение историков после революции?

— Для старой профессуры революция — страшное потрясение, и культурное, и социальное. Еще вчера вы были вполне обеспеченным человеком, а сегодня буквально оказались в очереди за капустой. Революция стала и крахом веры в прогностическую силу исторической науки. Для большинства историков начала XX века была характерна позиция, что развитие общества идет прогрессивно по восходящей, а неким венцом этих изменений должно стать правовое индустриальное государство. Но это не получилось — к власти пришли большевики, которых почти все воспринимали как «маргиналов», а культ науки и государства оказывается поколеблен.

Большевики смотрели на старую профессуру двояко. С одной стороны, как на представителей интеллектуальной элиты, а с другой — как на осколки старого мира, носителей идеологии враждебных классов. Ряд историков эмигрировали, не выдержав лишений и категорически не принимая новой власти, кто-то умер от болезней и голода, кого-то репрессировали, но большинство осталось. Им был присущ этос служения российскому государству и обществу, кто бы ни находился у власти. Одновременно они считали себя хранителями традиций настоящей, академической науки. А если вы историк России, вам трудно оторваться от объекта исследований. Постепенно находились точки соприкосновения с новой властью, да и академическое руководство еще до революции прошло «бюрократическую школу компромиссов» и теперь вынуждено было работать с новым режимом.

— Как к историкам старой школы относились большевики?

— С подозрением. Большевики рассматривали историческую науку, которая была до революции, как науку, которая отражает интересы классов-эксплуататоров, транслирует определенную идеологию, «ложное сознание» по Марксу, оболванивающее людей. Глава большевистских историков Михаил Покровский сам учился у Ключевского, но у него академическая карьера не очень задалась — он ушел в революцию, поддержал Ленина, стал главным историком страны и фактически руководил всем, как тогда называли, «историческим фронтом» почти до самой своей смерти в 1932 году.

Покровский, следуя марксистской парадигме, говорил, что труды дореволюционных историков являются отражением идеологии господствовавших до революции классов. Надо, как призывал он своих слушателей, «взломать шифр» и показать, что исторические труды предшественников представляют собой разновидность идеологии, которая прямо враждебна новому строю. Однако он же призывал учиться у дореволюционных классиков исторической науки методике конкретно-исторического исследования.

— В молодом советском государстве появились и новые историки, носители новой идеологии. Когда это случилось и как «старые» историки уживались с «новыми»?

— В 1920-е годы возникло очень условное, но знаковое разделение на так называемых историков старой школы и историков-марксистов. В чем-то они противостояли друг другу, в чем-то старались друг друга просто не замечать, но в чем-то сотрудничали. Разумеется, советская власть не планировала уничтожать старую интеллигенцию. Во-первых, другой не было, поэтому в идеале надо было переманить ее на свою сторону или найти точки соприкосновения для сотрудничества, пусть и временного. В университеты «старых профессоров» старались не пускать, чтобы они не заражали студентов новой формации старой идеологией. Но в действительности многие преподавали, поскольку высшая школа испытывала острый кадровый голод. Оставалась работа в научно-исследовательских институтах, библиотеках, архивах и так далее. Во-вторых, надо понимать, 1920-е, эпоха НЭПа,— время относительного плюрализма. Для Советского Союза 1920-х годов наука — некая витрина. Большевики объявляют, что новый строй будет строиться на научных основах, особенно самой «передовой» научной системе — марксизме.

Но после того как из страны эмигрировало немалое количество ученых, которые резко критиковали большевиков и рассказывали про новую власть разные ужасы, поддержка науки становится имиджевым проектом.

В 1925 году состоялся юбилей Академии наук. И большевики попытались его сделать максимально международным, чтобы иностранные ученые увидели: в Советском Союзе науку не преследуют, даже наоборот — всячески поддерживают. Но необходимо признать, что революция стала не только испытанием для исторической науки, но и в ряде направлений стимулировала ее развитие. Например, революция дала толчок к развитию археологии, поскольку археология — это материальное воплощение истории, что прекрасно вписывается в материалистическое понимание развития общества.

— Что собой представляла историческая наука первых послереволюционных лет?

— Мы до сих пор плохо знаем историческую науку 1920-х годов. В советское время этот период представляли как время освоения марксизма-ленинизма историками разных поколений. В постсоветское на это смотрели как на период гонений «комиссаров» от науки на истинных ученых-историков. В действительности на этот непростой и драматический период можно взглянуть и как на время радикальных экспериментов в историописании, поиск новых форм презентации истории.

Например, активно развивалась устная история, при помощи которой хотели не только собрать уникальные источники-свидетельства, но и вписать «маленького человека» в большую историю, сделать его частью большого социалистического проекта. Еще пример. Советская историография 1920-х годов отличалась радикальной антиколониальной повесткой. Сейчас, когда так называемые колониальные исследования стали академическим мейнстримом, можно присмотреться и к этому опыту. Но вся эта пусть и относительная, но «цветущая сложность» завершилась к концу 1920-х с началом «Великого перелома».

Боязнь классовых врагов в условиях «военной тревоги» и «большого скачка», когда многочисленные неудачи объясняли вредительством старых специалистов и иностранных агентов, привела к знаменитому «Академическому делу», или «делу историков». В Москве и Ленинграде прошли аресты историков старой школы, которых обвинили в создании антисоветской организации. Под следствием оказались такие историки, как Сергей Платонов, Евгений Тарле, Николай Лихачев, Матвей Любавский, Сергей Бахрушин и другие. Фигуранты дела были лишены званий и сосланы, а кто помоложе — оказались в лагерях. Некоторые уже не вернулись.

К тому времени умер Покровский — и историческая наука осталась без признанного лидера. Но его место не занял какой-то другой историк. Фактически роль главного историка перешла к Сталину, который все активнее вмешивался в дела на «историческом фронте». В частности, он стремился контролировать историю партии большевиков, поскольку понимал, что это действенное оружие во внутрипартийной борьбе.

«Сталин историю очень любил»

— В вашей книге сказано, что «Сталину был присущ культ историзма» и он решал, какой исторический подход считать верным, а какой — фальсификацией. А насколько Сталин был исторически образованным человеком?

— Сталин любил историю. Иосиф Виссарионович на фоне остальных партийных интеллектуалов, мягко говоря, не сверкал. Ему не хватало интеллекта Ленина, яркости Троцкого, но он всю жизнь занимался самообразованием, не получив полноценного образования. Читал он много. И историю очень любил. Правда, в книге я отмечаю, что, когда Сталин создавал классификацию книг своей библиотеки, исторические книги оказались там не на первом месте, которое занимали труды классиков марксизма-ленинизма. Понимая, что история — эффективный идеологический ресурс, он все больше увлекался трудами историков, особенно Роберта Виппера.

— Кто он и чем был интересен Сталину?

— Этот историк был настоящей легендой научного мира дореволюционной России. За диссертацию «Церковь и государство в Женеве XVI в. в эпоху кальвинизма» (1894) ему сразу присудили докторскую степень. После этого он сосредоточился на написании учебников и обобщающих книг, охватывающих широкий хронологический отрезок истории: от Древнего мира до новейшего периода. Революция 1917 года потрясла историка, разрушив привычный ему мир. Будучи специалистом по зарубежной истории, в 1922 году он издал книгу «Иван Грозный», которую многие читатели того неспокойного времени восприняли как ностальгический реквием по великодержавию почившей империи.

Иван Грозный, имевший в российской историографии репутацию кровавого тирана, был показан политиком международного масштаба, творцом великой державы. В то время молодая советская власть не приветствовала такие взгляды.

В том же году Ленин в своей статье «О значении воинствующего материализма» припомнил историку его книжку 1918 года «Возникновение христианства», указав ее в качестве примера «прислужничества господствующей буржуазии, которая во всем мире сотни миллионов рублей выжимаемой ею с трудящихся прибыли употребляет на поддержку религии». Кроме того, брат Виппера Отто печально прославился в качестве обвинителя по антисемитскому «делу Бейлиса». С таким послужным списком рассчитывать на благосклонность большевиков было безумием, поэтому вскоре историк эмигрировал в ставшую независимой Латвию и стал там профессором Рижского университета. Но если Ленин ругал Виппера, то его верный ученик Сталин восторгался книгами историка.

Скорее всего, именно Виппер был любимым историком вождя. До нас дошло несколько посвященных древней истории книг Виппера из библиотеки Сталина: «Очерки истории Римской империи» (1908), «Древняя Европа и Восток» (1916), «История Греции в классическую эпоху. IX–IV вв. до Р. Х.» (1916). Все книги испещрены сталинскими пометами, но особенно ему нравились «Очерки истории Римской империи». Книга полна знакомыми читателю того времени терминами: империализм, капиталист, магнат и т. д. Древний Рим благодаря этому становился понятным и ужасно актуальным. По образному выражению исследователя сталинской библиотеки Бориса Илизарова, «Сталин как волшебной сказкой был зачарован этой научной монографией». Сталину очень нравились курсы лекций Виппера, потому что там были аллюзии на современность. Скажем, борьба Спарты, Афин и Персии — эдакая «мировая империалистическая война». Виппер после присоединения Латвии к СССР вернулся в Москву, как свидетельствуют — под особые гарантии Сталина, и стал академиком — конструктором культа Ивана Грозного.

— Чем ему импонировал Грозный? Как вообще менялось — до революции и при Сталине — отношение к таким историческим фигурам, как Иван Грозный и Петр I?

— Виппер же рассуждает: у истории законов нет, предсказать будущее невозможно, в истории правят личности. Он пишет книгу об Иване Грозном, доказывая, что тот создал первоклассную европейскую державу и зря его историки представляют кровавым тираном. Работы Виппера заинтересовали Сталина. В этом интересе прослеживается логика великодержавия. Иван Грозный и Петр I были очень жесткими правителями, не останавливающимися ни перед какими моральными законами, но делали это во имя мощи державы. До революции попытки реабилитировать Ивана Грозного воспринимались скорее негативно. На памятнике «Тысячелетие России» в Великом Новгороде Ивана Грозного нет. А вот культ Петра I до революции был уже готов: в династической истории Романовых Петр I считался ключевой фигурой, реформатором и творцом великой империи.

«Исторические образы идеально подходят для пропаганды»

— В книге вы используете понятие «советский патриотизм». Что это такое и на каких идеях он строился с приходом Сталина?

— Любая власть пытается объединить вокруг себя население при помощи понятных лозунгов. Пролетарский интернационализм и мировая революция казались слишком абстрактными и малопонятными для широких масс, а вот защита Родины — лозунг понятный и давно доказавший свои мобилизующие возможности. После революции господствовала установка Карла Маркса о том, что «у пролетариата нет отечества». Но в 1931 году Сталин заявил, что теперь такое отечество у пролетариата есть и его нужно всячески защищать. В 1934 году Николай Бухарин формулирует понятие «советский патриотизм», которое приобретает интегральное свойство. С одной стороны, это патриотизм нового, социалистического формата, без классовой эксплуатации и оболванивания масс, а с другой — он не отрицает прошлое и даже опирается на все лучшее и полезное, что там было.

— Почему идеология сталинизма такое внимание уделяла прошлому?

— Сильный исторический компонент в сталинской идеологии был обусловлен рядом причин. Во-первых, вызов фашистских идеологий с их сильной историзацией политики, расовыми теориями и лозунгами возрождения империй. Так что Советы должны были дать адекватный «историографический ответ». Во-вторых, исторический компонент в патриотической пропаганде был очень сильным в годы Первой мировой войны, и, надо сказать, новая власть, готовясь к новым боям в будущем, внимательно изучала опыт «империалистической войны» и многое заимствовала из пропаганды того времени. В-третьих, прагматизм сталинской идеологии, ее нацеленность на простоту и доходчивость пропаганды. Исторические образы для этого подходят идеально.

Американский историк Дэвид Бранденбергер обратил внимание, что первоначально героический пантеон хотели построить преимущественно из большевистских партийных вождей и советских полководцев. Но репрессии 1937–1938 годов привели к тому, что многие вчерашние герои были объявлены врагами народа, поэтому их пришлось «изъять» из учебников и заменить приемлемыми персонажами из прошлого. Не стоит забывать и об интересе к истории самого Сталина: многие повороты «на историческом фронте» были его непосредственной инициативой.

— А как пантеон значимых исторических персон выглядел в эпоху Большого террора и кто его формировал?

— Во время Большого террора герои, вписанные в советский исторический пантеон (Михаил Тухачевский, Василий Блюхер, Николай Ежов и другие), оказываются врагами народа. И это хорошо показывает, что герои, которые завтра могут стать отмененными, представляют собой ненадежный пантеон и для пропаганды неудобны. Потому акцент нужно сделать на героях «проверенных». К 1930-м исторические фигуры прошлого не были забыты. Культ Петра I был вполне заметен: о нем пишет роман Алексей Толстой, снимают фильмы. Фридрих Энгельс лестно отзывался о Петре. Петр — фигура консенсусная: он был приемлем в качестве символа и для Романовых, и для большевиков. Были и национальные герои.

Вообще в 1920–1930-е на волне политики коренизации и развития ранее угнетенных национальностей активно развивались культы местных борцов с царским режимом: имам Шамиль, Кенесары Касымов, Амангельды Иманов, Салават Юлаев, Тарас Шевченко, Кастусь Калиновский и т. д.

Например, Шамиль, культ которого осознанно продвигался в 1920–1930-е, оказывается значимым для новой марксистской историографии с ее пафосом антиколониализма и народно-освободительной борьбы.

— А какое место сам Сталин занимал в ряду героизированных правителей, таких как Иван Грозный и Петр I? Эти фигуры полагалось воспринимать как равные друг другу?

— Скорее они оттеняют величие Сталина. Он оказывается венцом исторической пирамиды. Ее важной частью, это не надо забывать, является и Ленин. Грозный—Петр—Ленин. Сталин — это «Ленин сегодня». Для партии большевиков фигура Ленина крайне важна. Он и отец-основатель, и некий символический ресурс политической борьбы. А лучшие качества предшественников по этой логике воплотились в Сталине.

— Была ли советская героизация Александра Невского идеей Сталина?

— Нельзя сказать, что сугубо Сталина. Рост интереса к фигуре Александра Невского происходил на фоне тревоги из-за роста могущества нацистской Германии. Знаменитый фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский» (1938) — произведение «оборонное», задачей которого являлось продемонстрировать, что немцев били и будут бить. В «советизации» древнерусского князя помог Карл Маркс, упомянувший его в своих «Хронологических выписках» как защитника русской земли от «псов-рыцарей» (это формулировка Маркса). Постепенно Невского с опорой на классика марксизма вписали в советский патриотический канон. Невский нравился Сталину настолько, что, согласно воспоминаниям Эйзенштейна, Сталин лично указал закончить фильм на мажорной ноте победы над тевтонскими рыцарями. При этом он якобы сказал: «Не может умереть такой хороший князь».

«Учебник должен быть простым, доступно написанным и декларировать правильную патриотическую идеологию»

— В январе 1936 года в СССР был объявлен конкурс на учебник по истории для третьих-четвертых классов. На конкурс было предложено шесть проектов, однако первое место никому не присудили. Какие замечания комиссия выдвинула историкам и как эти замечания сместили исторические координаты? Кто был автором победившего учебника?

— Конкурс фактически начался с совещания ведущих историков Советского Союза в Кремле в 1934 году, который стал ренессансом историзма в Советском Союзе. Сталин заявил о том, что учебники по истории плохие — скучные и непонятные. Тут надо сказать: любая власть, а не только Иосиф Виссарионович не очень понимает, чего хочет. До встречи с историками курс истории назывался «История народов СССР», что предполагало показ истории равноправных народов. Но Сталин сказал: надо написать «Историю СССР», то есть историю государства. То есть координаты он задал, хотя весьма расплывчатые. На самом деле, на конкурс поступило несколько десятков проектов учебников. Писали практически все кому не лень, конкурс оказался всесоюзным. До Сталина дошло несколько макетов, которые он прочитал и оставил на них пометки. На многое он реагировал ситуативно, руководствуясь личными стереотипами и имеющимся набором знаний. Среди членов комиссии была почти вся элита СССР. Члены комиссии также писали рецензии, высказывали свои соображения, то есть обсуждение учебников — процесс коллективный, партийный. Но последнее слово всегда оставалось за Сталиным.

— Кто победил?

— Сталину понравился учебник Андрея Шестакова для начальных классов, который писали много авторов, редактировал сам Сталин. Учебник Шестакова получил вторую премию, а первую не присудили никому. Учебник отвечал основным требованиям: быть простым, доступно написанным и декларировать правильную патриотическую идеологию, вписанную в марксистский канон. Правда, в этом учебнике ярко проявился кризис советских героев. Если вы откроете первое издание, то найдете маршалов Егорова, Блюхера и Ежова. Егоров и Блюхер были репрессированы в 1938-м. Поскольку в стране был дефицит, в том числе и бумаги, предписали «неправильные» листы вырвать, а правильные — вклеить. Тираж не перепечатывали. У меня в личной коллекции есть экземпляр, в котором бывший владелец старые страницы вырывать не стал, но новые вклеил. Получилось своеобразно: и овцы целы, и волки сыты.

В стране была катастрофическая ситуация с идейной грамотностью. А в системе коммунистических ценностей сознательный гражданин должен быть вовлечен в политическую деятельность и быть идеологически грамотным. Вообще, была идея создать линейку учебников: краткий курс истории ВКПб для партийного образования, краткий курс истории СССР для школ и вузов, краткий курс политэкономии и так далее, то есть создать систему кратких курсов. Из этого списка было реализовано два пункта: краткий курс истории ВКПб и курс истории СССР.

— Что определило пафос нового учебника?

— Рассказ о том, как все объединились и как из этого объединения выросло социалистическое государство. Там были оговорки, что «царизм — тюрьма народов». Но по мере развития советского патриотизма народные восстания все меньше одобрялись. А во время Великой Отечественной войны, когда потребовали рассказывать о единстве народов в борьбе с внешней угрозой, антицаристские восстания вообще стали казаться неуместными — слишком антирусскими. Например, к концу правления Сталина культ Шамиля был развенчан. Его объявили турецким шпионом, а не борцом с царским колониализмом. Свою роль сыграли и начавшаяся холодная война, и связанная с ней новая патриотическая мобилизация. Пропаганда требовала демонстрации того, что народы СССР в прошлом объединяло, а не их конфликтов.

— Как учебник новой истории, вышедший в 1946 году, трактовал образы зарубежных стран, в частности Германии?

— На историческом материале XVII — начала XX веков требовалось отразить актуальную ситуацию начинающейся холодной войны. Получался своеобразный «исторический компас современности». В издании Германия показана как извечный противник России, а западные страны представлены коварными державами, стремящимися сдержать рост могущества России и помешать ее пролетариату свершить революцию. Но даже в таком виде учебник ругали в прессе за «бесстрастность изложения».

— Как победа в Великой Отечественной повлияла на репутацию Сталина—исторического деятеля?

— После войны однозначно происходит рост популярности Сталина. Причем и в среде интеллигенции, в том числе историков, многих из которых завораживала мощь новой державы и ее влияние в мире, несмотря на колоссальные потери. На этой волне Иосиф Виссарионович и создал культ себя как великого полководца. Для обоснования Победы в Великой Отечественной войне особую роль сыграли и исторические аналогии. В первую очередь речь идет о войне 1812 года. Культ войны 1812-го был и до революции. В СССР он начал возрождаться в 1930-е годы.

— 1937 год стал пиком Большого террора и в то же время сотой годовщиной со дня смерти Пушкина — последнее широко отмечалось. Почему Пушкин, как сказано в вашей книге, «превратился в удобную фигуру для утверждения новых культурно-идеологических норм»?

— Пушкин всегда удобная фигура. Пушкин — часть отечественного культурного кода. При желании его можно показать почти революционным борцом. Но здесь важен и фактор обращения в 1930-е годы к классическим образцам, пришедшим на смену авангарду предыдущего десятилетия. А что может быть более классичным, чем Пушкин? К юбилею в 1937 году готовились заранее — хотелось продемонстрировать консолидацию культурной элиты. Торжества были масштабными. Так Пушкин оказывается «первым советским поэтом». Этот юбилей возродил классику в качестве ведущего стиля 1930–1940-х. Со второй половины 1930-х Советский Союз все больше тяготел к классике, следуя логике великодержавия. Помпезные здания в классическом стиле, социалистический реализм вместо модернизма и футуризма, обращение к традиции и традиционным ценностям. Известный культуролог Владимир Паперный называл это торжеством «культуры-2» в противовес авангардной, обращенной к будущему, но непонятной массам «культуры-1».

— Как мы видим, история играла важнейшую роль для Сталина как идеолога и лидера страны. А что из его подходов к истории сохранилось после 1953 года?

— Вы знаете, Сталин сумел создать настоящий миф о себе. Очевидно, осознанно. Многое из того, чем сейчас наводнено массовое историческое сознание,— откровенная мифология, созданная в то время. Включая многочисленные мифические афоризмы, которые Сталину приписываются, вроде фразы: «После смерти на мою могилу нанесут кучу мусора, но ветер истории безжалостно развеет ее». Многие исторические образы, вернее, их трактовки, созданные в то время, до сих пор живы и умирать не собираются. Но Сталин умудрился заложить под СССР своеобразную «историографическую мину замедленного действия», которая оказалась не менее значимой, чем разбалансированная экономика или тяжелые демографические потери. Замалчивание или мифологизация при Сталине многих текущих кризисных событий (голод, депортации, репрессии, поражения в начале войны и так далее), а затем их открытое обсуждение в годы перестройки спровоцировали кризис советской идентичности. А сталинское стимулирование культа русских исторических героев подтолкнуло рост русского национализма, также сыгравшего определенную роль в распаде Союза. В этом определенный урок опасности потребительского отношения к истории, превращения ее в «полезное прошлое». Впрочем, этот урок мало кто учитывает.

Беседовала Мария Башмакова