Как возникла коммунистическая утопия

Благодаря великой книге Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) протестантизм вот уже более 100 лет ассоциируется с благонамеренным духом честного предпринимательства. Однако до того он был связан с другим кругом идей, причем до такой степени, что книга «Протестантская этика и дух революции» смотрелась бы даже более естественно. Такая в известном смысле и была написана (хотя менее талантливо) — это книга Фридриха Энгельса «Крестьянская война в Германии» (1850). И тезис Энгельса о том, что Крестьянская война 1524–1525 годов была революцией угнетенных для достижения коммунистической утопии, вряд ли может быть оспорен.

Текст: Григорий Ревзин

Зрение Энгельса было несколько искажено спецификой его задач. Крестьянская война в Германии была крупнейшим в истории Европы народным восстанием вплоть до Великой французской революции (вооруженные силы восставших — около 300 тыс. человек), и Энгельсу было важно установить первичность немецкого революционного духа по сравнению с французским. Коммунистический режим с конфискациями феодального и церковного имущества и обобществлением собственности, установленный Томасом Мюнцером в Мюльхаузене в 1524 году, виделся ему прямым идеалом революции, которого не удалось достичь в 1848 году в Париже (удастся только в 1871-м, во время Парижской коммуны). Энгельс разделял идеи Маркса о «ложном сознании», считая, что любое историческое событие осмысляется его участниками неадекватно в силу отставания парадигм мышления от движения исторической материи. Маркс ровно в тот же момент (надо признать, изумительно) продемонстрировал возможности анализа «ложного сознания» в книге «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», показав, как действия и мотивации буржуазной революции осмысляются в терминах античной истории и риторики. Энгельс несколько менее эффектно попытался показать, как революция крестьянская осмысляет себя в формах религиозной борьбы.

Соответственно сам Мюнцер, все его конфликты как с католицизмом, так и с Мартином Лютером оказались формой «ложного сознания», и в этом смысле не были Энгельсу особенно интересны. Эта мысль была развита в историческом исследовании Карла Каутского «Предшественники новейшего социализма» (1895), где оформляется своеобразный марксистский извод романтического мифа народного духа. Народу изначально присуще неприятие частной собственности и стремление ее обобществить, и оно приобретает различные формы в дохристианской и христианской истории в виде разных ложных сознаний. Коммунистическая утопия тем самым становится народным чаянием, а конкретные утописты его выражают, доставая один и тот же смысл из бездонного колодца народной души.

Мюнцер не был теоретиком, его утопия воплощалась в деятельности, которую мы сегодня назвали бы политической. Правда, он был проповедником, но в проповедях не развивал утопического нарратива, а занимался обличением папского престола, светских властителей и ростовщиков и Мартина Лютера — все в самой хамской манере. Но у него мы действительно имеем коммунистическую утопию в довольно полном виде. Во-первых, идеал: все общее («оmnia sunt communia»), и «каждый должен другому уделять по возможности», «никто не должен возвышаться над другим, каждый человек должен быть свободен, и должна быть общность всех имуществ». Во-вторых, способ его достижения: «Вперед, вперед, вперед! Давно уже время. Пусть добрые слова этих Исавов не вызовут у вас милосердия. Не глядите на страдания безбожников! Они будут вас так трогательно просить, умолять, как дети. Не давайте милосердию овладеть вашими душами!», «Вперед, вперед, пока железо горячо. Пусть ваш меч не остывает от крови!» В-третьих, перспектива: в Мюльхаузене он уничтожает местный магистрат и создает «Вечный совет» и вооруженную «Вечную лигу Бога»; он провозглашает «начало нового Христова царства».

Мюнцер не одинок. Ему непосредственно предшествуют «цвиккауские пророки» (Николас Шторх, Маркус Штюбнер и Томас Дрексель), связанные с анабаптизмом (иногда их называют основателями анабаптизма). Мюнстер проповедовал в Цвиккау и был дружен со Шторхом. Из того же круга позднее выросла вторая коммунистическая утопия Крестьянской войны. «Изгнанные из Цвиккау, Шторх и его последователи продолжили свою проповедь наступающего Нового пришествия в Виттенберге,— пишет Пиама Гайденко.— Они требовали неограниченной свободы человека, абсолютного равенства в обществе, отрицая частную собственность и стремясь разделить ее между бедными. Поскольку это было невозможно осуществить без насилия, то анабаптисты призвали своих приверженцев к революции, которая, истребив огнем и мечом всех нечестивых, осуществила бы чаемое ими "царство святых". В 1534 году во главе с Иоанном Лейденским, объявившим себя Мессией, они захватили власть в Мюнстере, переименовав его в Новый Иерусалим, и попытались путем террора осуществить идеал полного имущественного равенства, обобществив имущество горожан и уничтожив деньги».

Анабаптистам предшествуют более отдаленные секты, прежде всего табориты в Чехии в 1420–1430-х годах (Цвиккау расположен на границе с Чехией, а Мюнцер провел год в пражском университете и там, вероятно, познакомился с историей гуситского движения). Далее следуют уже итальянские движения XIV века — апостолики Сегарелли и Дольчино, потом катары во Франции XII века и далее бесконечные христианские ереси Темных веков, которые так любовно описывает Умберто Эко в романе «Имя Розы».

Но сект так много, а сведения о них так отрывочны и предвзяты, что их генеалогию (кто на кого повлиял) убедительно отследить невозможно, и в этом смысле предположение об их спорадическом самопорождении из глубины народа выглядит не хуже остальных. Мы можем, однако, разобрать утопию Мюнцера не столько генетически, сколько логически. С этой точки зрения идея, что народ всегда хочет одного — отменить власть, отменить собственность, отменить сословия, устроить карнавал и потом потопить его в собственной крови (идея, вдохновлявшая Умберто Эко вслед за Михаилом Бахтиным),— выглядит не вполне убедительно. Главным образом потому, что эта коммунистическая утопия кажется многосоставной.

Одна ее часть — это отмена частной собственности. Тут нужно иметь в виду, что участники Крестьянской войны — это люди бедные, собственности у них и не было, а отправляясь в свой религиозный поход за новое царство Христа, они и вовсе бросали последнее. Для них отмена частной собственности — это прежде всего отмена богатства, разграбление имущества состоятельных мирян и церкви, и это, разумеется, понятное народное чаяние. Но когда Мюнцер провозглашает «оmnia sunt communia», он имеет в виду не разграбление чужого, а добровольное обобществление имущества всех тех, кто вступил в коммуну. Еще до эксцесса в Мюльхаузене, в 1521 году, проповедуя в Альштедте, он создал там «Союз друзей» ровно под тем же лозунгом, и там не было речи о захвате власти для обобществления имущества богатых. Речь шла о добровольной общине.

Отрицая, вслед за Лютером, права католической церкви представлять паству перед Богом, Мюнцер, как и большинство протестантских идеологов, столкнулся с необходимостью найти иной способ объединения христиан в церковь. Естественный выход — признание единственно легитимной формой общину, приход; способы организации многих общин в единую организацию навсегда останутся для протестантов спорным вопросом. Однако как должна преобразиться община, общаясь с Богом напрямую, избавившись от порочного посредничества папы римского и епископов? Иначе — какой должна быть идеальная христианская община?

Можно было, разумеется, взять за образец монастырь, как это сделал веком позже в своей утопии Иоганн Валентин Андреа или как делали веком раньше табориты и дольчиане. Однако ряд соображений заставляет думать, что для Мюнцера идеал был иным. Во-первых, он прямо ненавидел монастыри — их грабили и жгли в первую очередь, монахов даже убивали. Во-вторых, именование — все христианские секты называют своих членов «братьями» и «сестрами», а у Мюнцера — «друзья» (как впоследствии в СССР — «товарищи»). В-третьих, само устройство коммуны. У них не было коллективных молитв по часам, у них не было совместных трапез, у них не было своей системы таинств — ничего, что характерно для сект. У них был один институализирующий принцип — «omnia sunt communia».

Мюнцер был образованным человеком, он учился в Лейпциге и в знаменитом университете Виадрина во Франкфурте-на-Одере, имел степени бакалавра и магистра. Разумеется, он основывается на «Деяниях Апостолов»: «Все же верующие были вместе и имели всё общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого» (2:44). Но при этом по условиям образования он не мог не знать текстов Платона и прежде всего его «Республики». Именно там определение Пифагора «у друзей все общее» становится основой устройства государства. Я рискну предположить, что, размышляя о том, как же должно быть устроено общество после того, как с властью римского папы и светских правителей будет покончено,— все общество, а не сообщество добровольцев,— он имел в виду платоновский идеал.

Но государство Платона не возникает в результате революции, у Платона об этом нет ни слова. Более того, этот комплекс смыслов отсутствует во всей античной традиции утопий и всего, что из нее вырастает (Мор, Кампанелла, Бэкон),— утопические государства возникают нигде, на далеких островах за океаном, на Луне, но не в собственной стране в результате вот этого «вперед, вперед, пусть ваш меч не остывает от крови». А с другой стороны, коммунистической утопии, как мы ее знаем в дальнейшем, без кровавой резни, без того, чтобы покарать всех врагов, царей, князей, мучителей, попов и т. д., не бывает.

Это круг идей хилиазма — тысячелетнего Царства Божьего, которое возникает на Земле после второго пришествия. Если не брать дохристианского, иудейского хилиазма, хилиазм основан на Апокалипсисе Иоанна Богослова. Тут есть важный момент. Само тысячелетнее царство описано скупо, буквально в одном стихе: «И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его и не приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет. Прочие же из умерших не ожили, доколе не окончится тысяча лет. Это — первое воскресение. Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом: над ними смерть вторая не имеет власти, но они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет» (20, 1–6). Зато ужаснейшие, кошмарные умерщвления всех, кто по грехам своим не соответствует идеалам тысячелетнего царства, описаны пафосно и подробно. Это знакомая нам ситуация — скажем, мы сегодня не очень представляем себе контуры прекрасной России будущего, зато с подробностями смакуем кары, которые постигнут не соответствующих ей в настоящем.

Хилиастические настроения неожиданно возродились в Европе в XII веке благодаря человеку умному, ученому, глубоко мирному и исполненному христианского благочестия — Иоахиму Флорскому. Он первым из христианских мыслителей разделил историю человечества не на два периода (до и после пришествия Христа), но на три — царство Отца, Сына и Святого Духа. Последнее, по Флорскому, еще не наступило, но наступит в самом скором времени — в 1260 году (результат мистических вычислений конца света). В царстве Святого Духа на земле победит свобода и любовь, все будут равны, а всякая власть отомрет за ненадобностью. Норман Кон назвал Иоахима Флорского «самым влиятельным европейским пророком до появления марксизма», причем в пророчестве тот опирался не только на Апокалипсис, а на целую систему чтения Библии, столь же верную, потому что истинную, сколь и учение Маркса. Из Апокалипсиса тут то, что грядущая эпоха Духа будет тысячелетним райским состоянием на Земле.

Но раз она, как научно доказано, точно наступит и уже скоро, пора начинать действовать. То есть устраивать апокалипсис для достижения Царства Божьего на Земле. Собственно Герардо Сегарелли и Дольчино прямо вдохновлялись Иоахимом Флорским, и то же можно сказать про все последующие секты. Там была одна сложность — тысячелетнее царство должно было наступить после второго пришествия, а его не наблюдалось. Именно поэтому, думаю, лидеры сект (и Сегарелли, и Иоанн Лейденский) объявляли себя сынами Божьими. Мюнцер, правда, до этого не дошел, он лишь обещал своим соратникам, что остановит ядра и пули имперских войск голыми руками (и страшно упал духом, когда этого не получилось).

Коммунистическая утопия, на мой взгляд,— это невероятное сочетание двух традиций. Это платоновская утопия истинного государства, которая наступает как тысячелетнее царство в результате апокалипсиса революции. Вопреки принятой в России точке зрения, я не считаю, что народ сам создает утопии. Они так не рождаются, но могут родиться в результате сугубо интеллектуальных попыток скрестить ежа и ужа в надежде разгадать народную душу. Но дальше они непостижимым образом приживаются и становятся самостоятельным организмом с двойной ДНК. Грядущее счастье невозможно без революции. Революция невозможна без грядущего счастья.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram