Умер филолог и писатель Михаил Безродный

Из Гейдельберга пришло сообщение о смерти одного из самых знаменитых филологов-тартуанцев Михаила Безродного. Он долго болел, попрощался с родными и друзьями словами, а с читателями — в эти дни выходящей книгой комментариев к «Пиковой даме», но эта смерть в 66 лет оборвала жизнь на самом взлете.

В первых откликах на смерть Михаила Безродного чаще всего варьируется слово «блестящий»: блестящий филолог, блестящий писатель, лектор, блогер, собеседник. «Главный миф (и чистая правда) о Мише в том, что он был всегда невероятно блистателен», «красивый, остроумный, такой яркий, что иногда хотелось зажмурить глаза», «студенты его боготворили».

В 1970-х он учился в Тарту («А самый талантливый ученик уходит своей дорогой, как Миша Безродный»,— сетовал позднее Юрий Лотман), в 1980-х работал в питерской Публичке. Потом защитил диссертацию о Блоке, уехал в Германию, с 2003 года преподавал в Гейдельберге.

За пределами филологического круга его имя стало известно в середине 1990-х годов, когда сначала в журнале «Новое литературное обозрение», а потом в Издательстве Ивана Лимбаха вышла книга Безродного «Конец цитаты».

Само это заглавие сразу превратилось в мем. В тогда же написанном рассказе Натальи Толстой даже мелькает эпизодический персонаж — модная драматургесса, сочиняющая абсурдистскую пьесу, герой которой «слезает с печи, начинает кружиться по избе, потом подходит к окну, влезает на подоконник и с криком "Конец цитаты" прыгает из окна».

Для следующей за поколением Безродного генерации гуманитариев его книга мгновенно стала паролем, шибболетом, по которому опознавали своих. Она попала в разлом времен — и стала одним из символов этого разлома. Историк культуры Мария Майофис, вспоминая ежедневное «коллективное чтение вслух» «Конца цитаты» в своей студенческой компании летом 1995 года, определяет текст Безродного как «концентрированный воздух эпохи — эпохи прощания с советским и оппонирующим ему не-советским, со сложившимися в этой не-советской советской среде в 1970-е годы формами лирического и иронического высказывания и, конечно, с интертекстом — как частью литературного творчества и литературоведческого анализа».

Рецензенты немедленно подыскали «Концу цитаты» благородных предков, объявив автора наследником розановской традиции. Не возражал вроде бы и сам Безродный, назвав одно из своих следующих упражнений в том же изводе «филологической прозы» «Короб третий»: с очевидной отсылкой к «Опавшим листьям» (и одновременно — иронически — к выражению «наговорить с три короба»). На самом деле с Розановым у Безродного общего не слишком много — ни в темах, ни в приемах.

Некогда Борис Эйхенбаум ввел понятие долженствующей формы — формы, совпадающей с запросом эпохи. Книга Безродного как раз и оказалась для своего времени такой «долженствующей формой», жанрообразующим сочинением, задавшим новый модус речевого существования филолога.

В ней все соседствовало со всем: литературоведческие наблюдения, мемуарные зарисовки, каламбуры, центоны, поэтические фрагменты и прочие, говоря словами Михаила Гаспарова, «записи и выписки». По сути, это был блог на бумаге — за несколько лет до появления ЖЖ и массового переселения туда филологов-русистов (включая, разумеется, и самого Безродного).

Его собственно литературоведческие работы гораздо более традиционны, круг их читателей уже. Но без статей Безродного о Блоке, Ремизове, Мандельштаме, Ходасевиче, без его первопроходческих трудов по истории «серебряновечных» институций — философского журнала «Логос» или символистского издательства «Мусагет», без образцового очерка антиеврейских фобий и мифологий начала XX века «О "юдобоязни" Андрея Белого» не обойдется ни один исследователь того периода русской культуры, который принято называть Серебряным веком.

На днях издательства Esterum и «Чистый лист» выпускают 400-страничный «Опыт комментария к "Пиковой даме"» — opus magnum его последних лет. Неоконченным остался другой комментарий Безродного, к повести Юрия Тынянова «Подпоручик Киже»,— и пока непонятно, увидит ли он свет. Хотя от Безродного можно ждать чего угодно, о чем он сам и предупредил: «Нет, весь я не умру, не на того напали!».

Михаил Эдельштейн