История одной курортной идиллии

Эмиграция немецких писателей и деятелей искусства после прихода Гитлера к власти в исторической перспективе выглядит как последовательный исход в новую жизнь. На самом деле ни направление, ни цель этого движения большинству из них не были очевидны. Может быть, потому что начинать жизнь заново — вообще не слишком естественное для человека занятие. В самом начале этого пути несколько десятков нашли место, которое со стороны казалось обретенным раем и которое, как любой рай, людям пришлось покинуть.

Текст: Ольга Федянина

Главная немецкая мечта — мечта о солнечном береге теплого моря. Она не зависит от количества денег, возраста и профессии. Она настолько же пролетарская, насколько и имперская, националистическая, буржуазная. Она никак не связана с потребностью в отдыхе, отпуске, каникулах — это мечта континентального протестантского человека о мире, который будет к нему ласков. О мире, в котором воздух тебя обнимает, небо улыбается, земля расцветает под ногами, пространство распахивается. Как любая мечта, она не вполне достижима — географию не изменишь,— вернее, достижима либо на короткое время, либо ценой отказа от всего, что тебя держит на твоей собственной, неласковой земле. Разумеется, к другим промерзшим континентальным народам это тоже относится — но у немцев мечта находится буквально в нескольких часах езды.

Идеальный немецкий дом стоит на итальянском или французском побережье.

В деревне Санари-сюр-Мер, расположенной на берегу Средиземного моря, где-то на полпути между Марселем и Тулоном, туристов сегодня встречает памятная табличка, а на ней — несколько десятков немецких имен, примерно половина из них знакома всему миру. Лион и Марта Фейхтвангер, Бертольт Брехт, Йозеф Рот, Арнольд и Штефан Цвейги, Альма Малер-Верфель, Франц Верфель, Эрнст Толлер, Эрвин Пискатор, Эрих Мария Ремарк — ну и длинная шеренга Маннов: Томас, Генрих, Катя, Эрика, Клаус, Голо. Другие имена — писатель и переводчик Рене Шикеле, историк искусства Юлиус Мейер-Грефе — менее на слуху, но и они тоже знаменитости, просто известность их не такая всемирная.

Алфавитный ряд имен вводит в заблуждение своим уравнивающим минимализмом. Как будто бы какой-то воображаемый туристический автобус выгрузил здесь, на берегу, иноземную толпу. На самом деле все они приезжали сюда в разное время и разными путями, кто-то на годы, кто-то на один сезон, кто-то — на несколько дней.

Как и полагается курорту, он проявлялся постепенно — и постепенно набирал репутацию «секретного места». Генрих Манн здесь бывал еще до Первой мировой войны. Потом Санари открыли для себя англичане и швейцарцы. Потом появились юные художницы, которым нравился вид на рыбацкую бухту. Потом Дэвид Лоуренс прятался здесь от скандала вокруг публикации «Любовника леди Чаттерлей» и здесь же простудился до смерти. Потом здесь снял живописную виллу Олдос Хаксли и начал писать «Дивный новый мир». Потом отремонтировали променад и причал. Потом появился литературовед и театральный критик Людвиг Маркузе (к выдающемуся философу Герберту Маркузе Людвиг отношения не имеет), который остался на годы и лучше всех описал, как здесь цветет ранняя мимоза и благоухают гвоздика и тимьян.

Тот же Маркузе в своих мемуарах называет Санари столицей немецкой литературы. Некоторая избыточная выспренность этой формулировки рождена не столько идиллией места, сколько антиидиллическим ходом времени.

Столицей немецкой литературы Санари стал в конце зимы 1933 года.

Днем 27 февраля Людвиг Маркузе сидел с друзьями в берлинском кафе и со всем апломбом историка литературы объяснял им, что «все это ненадолго»; ночью горел Рейхстаг — утром Маркузе отправился собирать чемодан. Его вчерашние собеседники были заняты тем же. Как и некоторые другие жители Берлина. Например, писатели Бертольт Брехт и Анна Зегерс или будущий кинорежиссер Билли Уайлдер.

Задним числом все выглядит логично — начало исхода перед надвигающейся катастрофой. На самом деле это был импульс, непроизвольное движение руки, наткнувшейся на раскаленное железо. Рука, как потом оказалось, была умнее головы. Голова повторяла вслед за Маркузе: это все ненадолго. Или даже: наверное, это все вообще лишнее.

Никто не хотел быть беженцем и эмигрантом — и, главное, вести себя как беженец и эмигрант. И то, что десятки завсегдатаев берлинских и мюнхенских литературных салонов к весне 1933-го как-то само собой оказались на набережной Санари,— один, ранний этап этого внутреннего сопротивления, рационального самообмана. Мы не эмигрировали, мы просто поехали отдохнуть.

А Томас Манн и Лион Фейхтвангер, к примеру, даже никуда и не уезжали, просто пока что решили не возвращаться. Оба весной 1933-го были в заграничных поездках — лекции, доклады, встречи. Томасу Манну Санари порекомендовали дети, Эрика и Голо, они уже заезжали сюда раньше. Патриарх провел несколько ночей в отеле, пожаловался на неудобства и плохое самочувствие, потом, однако, приободрился и снял дом до конца сезона. Фейхтвангер с ходу влюбился в Санари по уши — и стал искать постоянный дом, в котором действительно проживет восемь лет. (Точности ради: Санари был главным, но не единственным прибежищем, в зависимости от вкуса и средств новоприбывшие выбирали между тремя-четырьмя соседними поселками и бухтами.)

В целом жизнь сохраняет курортный характер — не только летом 1933-го, но и летом 1934-го, 1935-го, 1936-го. Все знакомы со всеми, все ценят злословие, всем есть дело до странностей окружающих. Общие чаепития, обеды и ужины — источник новостей и сплетен. Фейхтвангер снял дом, в котором 28 комнат, но знакомых, приезжающих в гости, приглашает только на чай, а ночевать им приходится в гостинице. Кроме того, он, кажется, завел роман с молодой художницей Евой Херрман. Хаксли купил красный «бугатти». Местный парикмахер испортил завивку подруге Эрики. Томас и Катя Манн смотрят свысока на новую пассию Генриха — Нелли Крёгер «из простых» и ужасно переживает из-за ганзейского высокомерия всего семейства. Во время общего обеда искусствовед Мейер-Грефе (он не до конца в курсе сложных отношений в семействе Манн) вспоминает смешную историю про мюнхенского приятеля, которого выгнали из студенческого клуба из-за романа с продавщицей,— рассказчика неловко перебивают, закрикивают. Нелли совсем не по себе, вечер испорчен. Зато днем Томас плодотворно работает над «Иосифом». Генрих работает над «Генрихом Четвертым». Клаус работает над «Мефисто».

Но и остальные — почти все писатели, с этой специальной внимательностью к мелочам, с рефлекторной способностью подглядывать, подмечать остроумные нюансы, ставить друг другу диагнозы. Кто не пишет романы, пишет письма и дневники. Олдос Хаксли принимает участие в совместных вечеринках, а потом жалуется в переписке с друзьями: «Стаи литературных немцев налетели в страну как саранча <...> Эти эмигранты — неприятная толпа, на них уже видно разрушительное воздействие изгнания». А они даже еще не начали чувствовать себя изгнанными.

Задним числом легко назвать эту жизнь ложной идиллией, безрассудным «пиром во время чумы». Можно узнать в этих застольях и в этом месте, будто отгороженном от внешнего мира, санаторий из «Волшебной горы». Или каст для Ларса фон Триера.

Но обратная перспектива обманчива. Люди, которые собрались в Санари, не ждут планету Меланхолия, они живут в тревоге, но — пока — без ощущения собственного бессилия. Они все время пытаются что-то решить, спланировать, изменить. Томас Манн озабочен немецким книжным рынком и своей ролью на нем: берлинский издатель умоляет не лишать издательство заработка, а читателей — великих книг. Ради британского паспорта Эрика выходит замуж за поэта Уистена Хью Одена — «колонисты» начинают азартно искать такого же жениха для еще одной обитательницы Санари, журналистки Сибиллы фон Шёнбек (и находят британского офицера-гомосексуала, ничего не имеющего против фиктивного брака). Вообще все постоянно озабочены паспортами, визами, разрешениями на проживание. В ближайшем французском консульстве, в Кельне, сидит консул, который сочувствует нацистам и не выдает визы, но, к счастью, французский консул в Цюрихе гораздо более лоялен —приглашенных друзей просят ехать в объезд, через Цюрих.

Конечно, все «колонисты» с самого начала знают, что их французское пристанище — временное, но когда у них появляется чувство, что время это истекло? Когда все застольные разговоры станут тайными и явными разговорами о том, что нужно «дальше»,— и о том, каким это «дальше» может быть?

Формально только в 1940-м: провозглашение пронацистского правительства Виши означает, что беженцы из Германии скоро окажутся вне закона — в лучшем случае в лагерях для интернированных. Но к этому времени история «вынужденного рая», как назвал его все тот же Людвиг Маркузе, подходит к концу, Санари пустеет.

На протяжении всего этого времени, наполненного курортными развлечениями, обитатели Санари регулярно находят свои имена в списках авторов уничтоженных книг и в списках лишенных немецкого гражданства. Из газет узнают, что в их домах идут обыски, а потом и о том, что и сами дома конфискованы, разорены, разрушены. По молчанию друзей узнают об их арестах — или просто о том, что они боятся нежелательного контакта. Все это отныне происходит «там».

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram