Какие воспоминания о Ленине стали нежелательными

100 лет назад, 21 января 1924 года, ушел из жизни председатель Совета народных комиссаров СССР В. И. Ленин; в дни траура советские газеты и журналы напечатали массу воспоминаний о нем; но в последующие годы те истории, которые не укладывались в формируемый образ вождя мирового пролетариата, были преданы забвению и лишь теперь публикуются вновь.

Из воспоминаний многолетнего соратника В. И. Ленина народного комиссара здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко, 1924 год.

Владимир Ильич всегда был чистейшим пролетарием по всем своим привычкам и склонностям. В эмиграции (к которой, главным образом, относятся мои воспоминания) ему нередко приходилось переживать лишения. (Эти-то лишения и подточили его на редкость крепкий организм уже давно.) Но и в периоды материального благополучия пролетарские замашки не оставляли Владимира Ильича. Маленькая комната, с рабочим столом и жесткой железной кроватью — типичная обстановка его жизни: самые скромные развлечения, в былые времена велосипед — вот его удовольствия. Таким же остался он и до последнего своего дня. Надо было видеть его страдающее и немного сердитое выражение лица, когда ему, как главе правительства, предлагали тот или иной церемониал или «этикет».

Владимир Ильич на редкость целостная личность, у которого слова никогда ни на йоту не расходились с делом,— вот тема, над которой еще долго будут работать историки и которую можем лишь поставить мы, современники.

Еще о другой черте мне хотелось бы упомянуть, которая точно так же лежит в основе всей деятельности Владимира Ильича: это — его темперамент, смелость, находчивость. Некоторые большевики, старые товарищи по с.-д. партии, говорили как-то мне, что меньшевики и большевики различаются по темпераменту. По-моему, это — глубокое психологическое наблюдение. Рефлексия (в худшем случае трусость) лежит в основе меньшевика, как психологического типа. Боевой темперамент — основа психологии большевика.

Коснется ли, бывало, дело наших скромных вечеринок, посвященных какому-нибудь партийному событию и устроенных где-нибудь в подвальном кафе парижского предместья, Владимир Ильич — центр всеобщего веселья. Его юмор, жизнерадостность, клокочущая энергия проявляются и здесь: вокруг него стон стоит от смеха. Организовывались ли товарищеские поездки на велосипедах — он инициатор прекрасных экскурсий, подстрекатель на всякие шутки. Один раз во время такой экскурсии Владимир Ильич чуть не поплатился жизнью, и только присущая ему смелость и находчивость спасли его…

Из воспоминаний одного из основателей Французской коммунистической партии Анри Гильбо, 1924 год.

В Цюрихе Ленин и Крупская снимали комнату в квартире скромного рабочего, в узкой и гористой улице рабочего квартала. Комната была чрезвычайно узка; низкий потолок делал ее еще более мрачной. Две грубо сработанные деревянные кровати, два столика, перегруженные книгами, журналами и всевозможными бумагами. В его кремлевском кабинете я нашел впоследствии ту же простоту.

Я восторгался мудростью, критическим умом, глубокими и широкими знаниями и в особенности ясностью его взгляда, удивительным чувством реальности и умением предчувствовать далекие и невидимые для других последствия еле ощутимых фактов…

После многочисленных приключений я в 1918 году попал в Москву, и в день моего приезда я вновь, с некоторым волнением, увидел Владимира Ильича…

Он садится, не обращая внимания на мои вопросительные взгляды, задает вопрос за вопросом. И сразу обо всем.

Я за ним наблюдаю. Все тот же: та же умная и постоянная ирония, то же радушие.

Впоследствии я часто с ним встречался. Я видел его в часы, наиболее напряженные и опасные, во времена наступления Деникина, Колчака и Врангеля.

Положение, как известно, было критическое.

При помощи агентов Антанты враги советского правительства подготовляли заговоры, покушения, восстания. Красная армия отступала, транспорт ухудшался, локомотивы один за другим шли в мастерские, снабжение было недостаточно, и паек, раздававшийся рабочим и трудящемуся населению, уменьшался с каждым днем, доходя порою чуть ли не до нуля. Ленину никогда не изменяли силы, вера, уверенность и оптимизм, основой которого был твердый и гибкий реализм.

Мне вспоминается, как однажды, показывая мне на карте города и железнодорожные узлы, занятые белыми, Ленин спокойно сказал: «Через 8 дней решается наша судьба. Либо мы их отбросим, либо нам капут».

И всегда этот смех, этот живой смех здорового человека — ведь смех выражает, выявляет здоровье. Мне лишь раз пришлось видеть Ленина слегка озабоченным. Это было в феврале 1922 года, за несколько дней до того, как ЦК партии убедил его взять отпуск по болезни. Он казался утомленным и как бы выбирал слова. Он нервно мне сказал: «Ах, я забываю французский язык». Затем: «Мне не по себе в последние дни. Я работаю больше, чем кто бы то ни было в ЦК. И вот, теперь последствия. Я переутомлен, страдаю бессонницей и нервничаю».

Ленин был полной противоположностью сектанта.

Чрезвычайно радикально настроенный, он, несмотря на это, никогда не терял чувства действительности и выказывал во всем и всегда исключительную эластичность.

Он умел слушать, как редко кто из интеллигентов. Он читал и изучал труды своих политических противников. Сколько раз я его видел просматривающим и комментирующим статью какого-нибудь контрреволюционера. Его лицо расплывалось в улыбку: «Эти люди оказывают нам неоценимые услуги. Они указывают на все наши ошибки, на все те глупости, которые мы совершили» <...>

Неунывающий материалист — Ленин когда-то бросил фразу о «чуде русской революции». Перефразируя ее, можно говорить о «чуде Владимира Ильича Ленина». Ибо поражаешься, как могло у человека хватить сил, чтобы годами бороться со все новыми и новыми опасностями и проблемами. Хорошо сработанный и не имевший дефектов мотор. Увы, болезнь сразила и его…

Из воспоминаний заведующего Центральным агентством по снабжению и распределению произведений печати (Центропечать) Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК) Б. Ф. Малкина, 1924 год.

В течение 3-х лет (1918–21) нам в Центропечати удалось записать 13 речей Владимира Ильича на граммофонной «советской» пластинке. С самого начала восстановления единственной в России Апрелевской фабрики (под Москвой) В. И. проявил очень большой интерес к делу граммофонной пропаганды и всячески помогал нам наладить это сложное, трудное дело, прося немедленно его известить, когда можно будет приступить к записи речей.

В. И. много рассказывал, как он слышал политические речи в граммофоне в Швейцарии, а также об использовании граммофона во время предвыборной кампании в Америке.

В. И. настаивал, чтобы это дело было бы сразу широко поставлено.

Первое время мы записывали В. И. в Кремле в специально приготовленном помещении — последняя запись в 1921 году происходила в Центропечати.

Сложность записи заключалась в том, что на каждую речь приходилось всего три минуты, и В. И. особенно волновался, когда на первых порах ему не удавалось вовремя кончать речь.

— Мне не хочется, чтобы пропадала хотя бы одна секунда,— говорил он нашему специалисту — единственному тогда в России.

— Вы вот увидите, я в следующий раз специально подготовлюсь!

Он тут же начал делать подсчеты, сколько он произносит слов в минуту. И действительно, на следующие записи В. И. являлся со специально написанными им речами и очень радовался, когда произнесенная им речь укладывалась ровно в три минуты…

Он все говорил, что он первый раз в жизни слышит свой собственный голос, и все спрашивал, похож ли его голос.

Голос Ильича в пластинке был действительно очень похож, и нам удалось сохранить все оттенки его.

Особенно внимательно была составлена речь В. И. «О крестьянах-середняках», произнесенная с большим подъемом. Эта речь вышла лучше всех.

Речь о середняках, как и две речи В. И. о продналоге имели наибольший успех, и спрос на них рос с каждым днем. Из деревень и из Красной Армии усиленно требовали этих речей, приезжали специальные крестьянские ходоки, немедленно заводился в отделе граммофон, и речь Ильича производила потрясающее впечатление на крестьян. «Вот ее-то нам и нужно — у нас этой речи поверят больше, чем всякой газете»,— говорили крестьяне.

Речи В. И. расходились в десятках тысяч, и мы не успевали их изготовлять — впоследствии мы открыли вторую фабрику, в Ленинграде.

В. И. имел обыкновение перед каждой записью меня вызывать и внимательно расспрашивать, какие именно темы сейчас популярны, и мы вместе с ним составляли примерный список таких тем.

На Х-м партсъезде В. И. подошел ко мне и просил подготовить большую запись «о новой экономической политике» В. И. предложил через 2 дня сделать ему специальный доклад об аппарате Центропечати и об Отделе Советской Пластинки. На докладе В. И. долго расспрашивал, главным образом, о постановке распространения газет и литературы в деревне. «У вас самая мощная связь со страной, имейте в виду, что немедленно после принятия ВЦИКом декрета о продналоге вам придется через Центропечать бросить в деревню все, что мы сумеем издать. Используйте все ваши губернские, уездные и, главным образом, волостные отделения, используйте все ваши агитпункты, железнодорожные киоски и тысячи почтово-телеграфных отделений. О наших новых решениях должны знать миллионы, и масштаб работы нужно во много раз увеличить.

Объявите всем вашим работникам, что мы возлагаем на них очень большую ответственность».

Немедленно после заседания ВЦИКа, на котором был принят декрет о продналоге, В. И. меня вызвал, и мы наметили ряд тем. На эту запись (она оказалась последней) В. И. приготовил пять речей: две речи о продналоге, о потребительской и промысловой кооперации, о концессиях и развитии капитализма и последнюю речь «о беспартийных».

Последнюю запись по техническим соображениям пришлось организовать в самой Центропечати — у нас испортился в это время записывающий аппарат, и запись пришлось отложить на несколько дней. В. И. все время нас торопил: «Нужно скорее оповестить деревню. Обязательно запишите также Калинина, Троцкого и Каменева». Когда все было готово к записи, я заехал за Ильичом в Кремль.

Когда мы спустились вниз, Ильичу была подана его машина. «Зачем же нам на двух машинах ехать, я поеду с Вами»,— обратился он ко мне и свою машину отпустил. «Только у меня к вам будет очень большая просьба», как-то смущенно и виновато обратился ко мне Ильич:

— Вы уж, пожалуйста, доставьте на вашей машине обратно в Кремль...

Мы все улыбнулись…

Из записанных поэтом М. А. Тарловским воспоминаний студентов Высших художественно-технических мастерских (ВХУТЕМАС) о приезде в их коммуну к Варваре Арманд В. И. Ленина и его супруги Н. К. Крупской, 1924 год.

Это было вечером 25 февраля 1921 г…

В передней сидел человек в кожаной куртке. Его увидели раньше, чем гостей, и Лямин (один из живущих в квартире-общежитии студентов.— «История») еще тогда прибавил: «Уж не Чека ли к нам нагрянула, товарищи»? А увидев Ленина, Лямин понял, что это не Чека. Но тут у него явилось подозрение: не преследует ли он Ильича? (человек ничего не говорил и только сказал, что хотел бы получить стул). Выяснилось, что это шофер Ленина. Он так и не знал, что к нему уже было приставили единственного вооруженного револьвером студента, который имелся в коммуне.

Потом стало весело. Ленина напоили чаем и угощали маслом и хлебом — первого у них было больше, чем второго (в этот день получили первый паек).

Ленин стеснялся класть в свой стакан сахар, которого было немного, а Надежда Константиновна не стеснялась и съела две тарелки подгорелого супа в компании с одной студенткой.

Гостя забрасывали вопросами, но он так умело вел разговор, что вопрошаемым оказывался не он, а задававший вопросы. Его интересовало все — и почему у них электричество жгут после десяти часов вечера, и почему работают с утра до ночи, и каких держатся взглядов на искусство, и почему в одной квартире электричества больше, чем в другой (его туда тоже затащили на двадцать минут), и почему во второй квартире дымно, а в первой не дымно, и т. д., и т. д. Ему объяснили, что студенческие квартиры соединены с электрической сетью Почтамта и потому могут себе позволить жечь поздно электричество. На это Ленин ответил шутливой угрозой издать декрет о полном запрещении частным гражданам пользования светом в определенные часы.

Обо всем говорил мягко, с иронической улыбкой, с сочувствием, а временами — с отеческой строгостью.

Заговорили об искусстве. Молодежь была передовая и ничего правее конструктивизма в искусстве, как полагается, не признавала. В их среде был только один ненавистный художник, которого они с презрением называли маляром, но которому это не мешало писать отличные реалистические вещи. И его-то работами остался доволен Ленин. «Вот это,— говорит,— я понимаю. Это и мне понятно, и вам понятно, и рабочему, и всякому другому понятно. А что, скажите пожалуйста, в ваших новых работах? Там я на человеческих лицах ни глаз, ни носов не нахожу».

С литературой оказалось то же самое: «Пушкина понимаю и признаю, Некрасова признаю, а Маяковского, простите, не понимаю».

«Сколько раз я тебе, Володя, говорила,— смеется Надежда Константиновна,— чтобы ты взял Маяковского, да и прочитал. Ты бы его понял. Ты вот только никак не соберешься».

Ленину попалась книжка группы «Уновис». Ему объяснили, что «Уновис» — это утвердители нового искусства. Он смеется: «Ну, подумайте, товарищи, на что же это похоже — У-НО-ВИС? Кто это поймет?». Студенты начинают лягаться: «Владимир Ильич, а Совнарком — разве это понятно? СОВ-НАР-КОМ?» — «Вы правы, товарищи СОВ-НАР-КОМ — непонятно. И не надо вводить в литературу сокращенных названий. Они понадобились нам под влиянием чрезвычайных обстоятельств. Только поэтому мы их должны терпеть».

Много еще было говорено...

Ленин обещал побывать у студентов еще раз. Три года ждали и не дождались.

Но через несколько дней после описанного события все студенты особым постановлением были переведены на первую категорию в получении пайка и прочих материальных благ.

Публикация Евгения Жирнова