Как архитектор Любеткин хотел взорвать Лондон принципами социалистического строительства и что у него получилось

Бертольд Рувимович Любеткин — это первый архитектор авангарда в Великобритании. В Англии это фигура культовая настолько, насколько вообще мог быть культовой фигурой архитектор до эпохи поп-архитектуры 1990-х — широкой публике он неизвестен, но в профессиональном кругу это звезда первой величины. Но при этом он не просто эмигрант из СССР, он эмигрант, вывезший образ СССР 1920-х с собой и на следовании этому образу состоявшийся. Из-за этого его вещи производят достаточно фантастическое впечатление — это не столько восхищение шедеврами архитектуры (хотя у него есть одна работа шедеврального уровня), сколько восхищение от успешного эксперимента по пересадке советской ткани в чужой организм. Выглядит это, как если бы коту приживили плавники, а он после этого жил бы и плавал.

Текст: Григорий Ревзин

Бертольд Любеткин родился в Тифлисе в 1901 году (и на этом основании сегодня его принято называть эмигрантом из Грузии). В 1916 году он поступил в художественное училище в Петербурге, был свидетелем революции, которую приветствовал. Поступил во ВХУТЕМАС, где учился у Любови Поповой и Александра Родченко. В 1922 году уехал в Берлин, работал у Эля Лисицкого, помогая ему в организации первой выставки русского искусства в Берлине и потом в издании журнала «Вещь». В 1922 году вывез своих родителей в Варшаву (они погибнут в 1942 году в Освенциме), в 1923-м поступил в Варшавский политехнический институт (получил диплом экстерном в 1925-м). Как специалист по устройству зарубежных выставок СССР попал в команду Константина Мельникова, которая в 1925-м делала павильон СССР на Всемирной выставке современных декоративных и промышленных искусств в Париже (это одно из самых знаменитых зданий ХХ века). Видимо, очень себя проявил — Мельников передал ему заказ на самостоятельное проектирование советского торгового павильона на выставке в Бордо.

Как и Мельников (спроектировавший в Париже гараж для такси), Любеткин пытался зацепиться за какие-то заказы во Франции, но был более успешен. Сначала его сосед по квартире, художник цирка Роланд Тутин, заказал ему проект акробатического зала циркового ночного клуба Club Trapeze Volant, а после этого он вместе с польским архитектором Жаном Гинзбергом построил жилой дом на авеню де Версаль, 25. Этот дом сохранился, там забавная, вполне конструктивистская терраса, напоминающая крышу дома Наркомфина в Москве. Одновременно он поступил на архитектурный факультет Французской академии, учился (и проходил в стажировку) у Огюста Перре, отца всех французских авангардистов. Джон Аллан, главный исследователь и биограф Любеткина, доказывает, что до 1931 года Любеткин считал, что вернется в Россию, и свое десятилетнее отсутствие рассматривал как годы ученичества, необходимые для успешного строительства социализма. В 1931 году он принял участие в конкурсе на Дворец Советов — надо сказать, несколько парадоксальный проект в свете его биографии. Хотя Аллан находит в нем влияние Ecole des Beaux-Arts (акцентированная осевая композиция), на мой взгляд, никаких следов берлинского и парижского обучения в этой вещи нет. Кажется, она прямо вышла из ВХУТЕМАСа, из круга Ильи Голосова. Но дела в СССР пошли таким образом — сталинское уничтожение авангарда,— что Любеткин вместо России поехал в Англию.

Не знаю, почему в Англию, страну, наименее затронутую модой на авангард. Любеткин был первым авангардным архитектором, ступившим на землю острова, за ним позднее появились беглецы из Баухауса, гораздо более именитые, в частности Вальтер Гропиус и Ласло Мохой-Надь, но они там не прижились. И ему, начинающему молодому архитектору-эмигранту, удалось получить очень статусные заказы, а им — ничего. В 1931 году он проектирует виллу в Паддингтоне для семьи Харари (про них я ничего не знаю) и частный дом в Лондоне для Гертруды Бинг и Фрица Заксля, директора Института Варбурга и профессора Курто, едва ли не главного центра европейского искусствознания начиная с середины 1920-х и вплоть до 1980-х. Оба дома в итоге не были построены, но денег за проектирование (или каких-то других) Любеткину хватило на то, чтобы основать в Лондоне собственную фирму — «Тектон».

Позже, в начале Холодной войны, в 1947–1951 годах, его достаточно активно обвиняли в том, что он советский агент влияния, но доказательств этому нет, а атмосфера в то время была такая, что подозрения недорого стоят. С другой стороны, первое, что он сделал, переселившись в Лондон,— вступил в Коммунистическую партию Великобритании (1931), для эмигранта из СССР шаг несколько изумительный, тут вроде как или туда, или сюда. И на первых порах его, как кажется, кто-то очень поддерживал и продвигал. Например, он представлял британскую архитектуру на выставке в МОМА в Нью-Йорке в 1937 году, через шесть лет после того, как в Британии поселился. Для Королевского общества британских архитекторов такой выбор в национальном представительстве как-то экстравагантен. Архитектура — консервативная область, эмигранту без имени, связей и опыта здесь мало что светит. Но если авангард в Англии, в отличие от Франции, до войны не был в моде, то вот коммунизм как раз был, причем не только в рабочем движении, но в аристократических кругах и прославленных университетах.

Знаменателен и его первый серьезный лондонский заказ — дом-коммуна Isokon в Кэмдене (1934). У Любеткина в этот момент еще не было английской лицензии, и архитектором официально числится инженер Уэллс Коутс, партнер заказчика дома Джека Притчарда, владельца несколько непрозрачной эстонской фирмы. Я бы сказал, типичный дом русского конструктивизма конца 1920-х, выстроенный на одном приеме — обходящей все этажи открытой лестнице-балконе, очень эффектной по рисунку. И это именно дом-коммуна, с фабрикой-кухней, с прачечной, с клубом-библиотекой и с минималистскими квартирами — как будто это дом-коммуна на Гоголевском бульваре для ответработников. Но в Лондоне этот дом известен не архитектурой. В нем жили разные великие люди — те же Гропиус и Мохой-Надь снимали здесь квартиры. С 1941-го по 1947-й здесь жила Агата Кристи. Здесь же жил великий английский антрополог, убежденный марксист сэр Гордон Чайлд, создавший концепцию неолитической революции. А часть квартир была занята советской внешней разведкой — здесь жил Арнольд Дейч, куратор «лондонской пятерки», человек, завербовавший Кима Филби, и здесь жил профессор Лондонской школы экономики советский шпион Юрген Кучинский. Тут как-то нечего комментировать, кроме некоторой странности поведения разведывательного хозуправления, селившего своих сотрудников в одном доме.

«Тектон» работал над массовым жильем и всего, по подсчетам Джона Аллана, осуществил 25 проектов. Надо понимать, что все это, по крайней мере в проектах, не отдельные дома, а проекты микрорайонов, так что это колоссальные объемы. При этом все они на сегодняшний день являются объектами культурного наследия Великобритании первой категории, так что Любеткин — это самый сохраняемый архитектор Англии. Но описывать их достаточно трудно, особенно для русского читателя. Надо понимать, что в Англии с ее традициями частного таунхауса многоквартирный жилой дом, тем более в авангардном исполнении, был совершенной и сногсшибательной новостью — вероятно, примерно такой же, каким был бы в Москве квартал викторианских таунхаусов. И из-за этого на русский глаз в этих работах Любеткина мало примечательного. Какие-то похожи на Химки-Ховрино, иные больше на Бирюлево, а бывает, особенно в поздних вещах конца 1950-х (где главную роль играли молодые партнеры Любеткина Фрэнсис Скиннер и Денис Ласдун), и что-то подлинно чертановское.

Тем не менее есть две его главные работы. Во-первых, это комплекс Highpoint Towers I и II в Хайгейте в Лондоне. Он строился в две очереди. Первую заказал Сигмунд Гестетнер, фабрикант и филантроп, для рабочих своей фабрики. По замыслу это тоже было аскетичное жилье для рабочих, тоже с элементами дома-коммуны, примечательное прежде всего своим планом — крестообразная в плане структура напоминает знаменитую питерскую тюрьму «Кресты». Но все сделано из бетона и выглядит несколько аскетичнее. Парадоксы моды непредсказуемы — жилье от Любеткина оказалось столь популярным, что квартиры начали раскупать представители upper middle class, и заказчик отказался от идеи селить здесь рабочих. Вторую очередь строили уже на продажу. Это типичная модернистская пластина, столь знакомая нам по брежневским 12-этажкам. С той разницей, что у нее обитаемая крыша, и на ней Любеткин, уже явно преуспевающий архитектор, выстроил себе пентхаус на две спальни, где и жил до 1956 года,— все же, я думаю, он видел дом Наркомфина Гинзбурга или, по крайней мере, видел его проект. И кроме того, украсил бетонный козырек входа в подъезд копиями кариатид Эрехтейона. Выглядит это ошарашивающе — как если бы в стандартной пятиэтажке вместо прямоугольных бетонных столбиков у подъезда поставили атлантов Эрмитажа.

Второй проект — это его долгая работа в Финсбери. Это был район, где муниципальная власть с 1930-х по 1950-е принадлежала левым лейбористам, он даже назывался «социалистическая республика Финсбери». Они в 1937 году заказали Любеткину полную реконструкцию района, и то, что он спроектировал, вероятно, можно рассматривать как аналог конструктивистского соцгорода — с детскими садами, физкультурно-оздоровительными центрами, школами и т. д. Строительство началось в 1938-м и сразу закончилось — началась война. Но Любеткин успел построить центр здоровья.

По образу это характерный конструктивистский клуб, но у него необычная для аналогов из СССР программа. Там соединяются туберкулезная клиника, стоматологическая клиника, поликлиника, лекторий, библиотека, солярий — в общем, это какая-то смесь клуба с больницей. Этой вещи была суждена долгая жизнь. Дело в том, что в Финсбери, впервые в истории Англии и за десять лет до создания NHS (Национальная служба здравоохранения Великобритании, предмет большой национальной гордости), всем жителям района была гарантирована бесплатная медицинская помощь. В 1942 году Национальное бюро пропаганды выпустило плакат «За что мы воюем», где был изображен центр Любеткина — он стал символом английского социального государства (Черчилль, не любивший Любеткина, запретил этот плакат как коммунистический). В 1946-м Эньюрин Беван, министр здравохранения в новом правительстве лейбористов, проехал в Финсбери через разбомбленный Лондон, увидел этот центр и произнес речь, в которой назвал проект образцом для всей английской системы здравоохранения, а далее правительство Клемента Эттли объявило программу строительства микрорайонов основой для послевоенного восстановления страны (по счастью, до отставки Эттли в 1951 году они успели немного).

Я не могу сказать, что хорошо понимаю этого человека. Но кем он не был — это советским агентом влияния, взрывавшим буржуазный Лондон принципами социалистического строительства. Вернее — вероятно, так он про себя и думал, когда заявлял, что «строить надо не только архитектурно, строить надо социалистически», но за ним не стояло мощи первого в мире социалистического государства. В его коммунизме есть нечто беззащитное.

Ну вот, скажем, в 1942 году советское посольство решило поставить в Лондоне памятник Ленину на Холфорд-сквер — там же, в Финсбери, на месте дома, где тот жил эмигрантом в 1902 году. Проект заказали Любеткину, причем ему передали стандартную отливку, бюст Ленина, который стоял в свое время в каждом райкоме, каждой ленинской комнате и каждом красном уголке. Он установил этот камерный бюст на фоне скромной бетонной стены с окошком. В видеохронике 1942 года, показывающей открытие памятника, посол Иван Майский, правда, довольно мощный мужчина ворошиловской наружности, читая речь, полностью загораживает эту композицию своей фигурой. В 1947 году динамика отношений Великобритании и СССР привела к тому, что памятник решили демонтировать. Так вот Любеткин привел туда ночью свое бюро «Тектон», и останки монумента там похоронили, а этот бюст вывезли и спрятали. Больше того, через два года ему заказали там строительство очередного микрорайона, и он назвал его Lenin Court. Это на редкость убогий дом, но внутри там потрясающая красная лестница в небо, и, как утверждал Любеткин, она растет прямо из того места, где похоронен монумент. Но в процессе строительства Lenin Court переименовали в Bevin Court, в честь министра иностранных дел Эрнеста Бевина, крайне антисоветского политика.

Это была мятущаяся натура. В 1939-м, с началом войны, он решил, что архитектура больше невозможна, купил ферму, переселился туда и начал разводить свиней. Он не имел никакого опыта в этом деле — это был жест отчаяния, и, конечно, у него ничего не выходило. Из добровольной ссылки его вернуло как раз советское посольство с этим бюстом Ленина. В 1953-м, после смерти Сталина, он решил, что дело коммунизма в Европе потерпело поражение, и собрался эмигрировать в Китай — семья его едва остановила. В 1956-м, когда к нему пришла настоящая слава, посыпались архитектурные премии и заказы, он заявил, что его идеалы полностью преданы, авангард вместо того, чтобы служить освобождению рабочего класса, превратился в символ капиталистических компаний и буржуазной роскоши. Он отказался от архитектуры, переехал из Лондона в Бристоль и там прожил до 1990 года, то есть увидел обрушение коммунистического мира. По свидетельству его дочери, он был очень конфликтным стариком, проблемой для своей семьи и соседей, и при этом яростным защитником наследия индустриальной революции XIX века, заводов и железных дорог.

Не знаю, возможно, у меня неточное ощущение, но конструктивизм производит на меня какое-то щемящее впечатление. Эти бетонные балконы и узкие лестницы, низкие потолки и низкие широкие окна, будто поставленные на попа, потолочные светильники, странным образом совмещенные санузлы — я будто вижу в них людей в черных костюмах странного покроя, в мятых сорочках и засаленных галстуках, суетящихся, как бы побыстрее построить коммунизм, с безнадежностью в глазах от понимания, что, пожалуй, не построится. В них есть некоторая неуместность в этом мире, не готовом к их героическому идеализму, ощущение беззащитности ушедшей новизны. И потом, когда они, немногие выжившие, превращаются в сварливых старикашек, в них тоже есть что-то трогательное. В Лондоне, который еще больше не готов к коммунистическому преображению, чем Москва, это чувство даже острее.

На едва ли не самой известной поздней фотографии Любеткина, уже 1970-х годов, он сидит рядом с надувным пингвином. Так старики фотографируются с кошкой или с собакой, видно, что это его любимое существо. Это фантастическая история, несколько в стороне от его основной деятельности. В начале своего пребывания в Лондоне он каким-то образом попал в Лондонский королевский зоопарк. Не могу сказать, с кем именно он там познакомился. Главой Лондонского зоологического общества в начале 1930-х был сэр Питер Чалмерс Митчелл, в высшей степени приличный джентльмен, основатель Английского общества любителей птиц. В 1935 году его на этом посту сменил сэр Джулиан Хаксли, блестящий биолог-эволюционист, человек очень широких взглядов, революционных семейных отношений, которые в соответствии с нынешними тенденциями неописуемы, философ, в будущем основатель и первый директор ЮНЕСКО. К Митчеллу Любеткина не могли подвести никакие коммунисты, а к Хаксли могли — он окружал себя авангардистами, эмигрантами и богемными гениями. Его жена утверждала, что он страдал биполярным расстройством и в светлой фазе был неотразим. Первый заказ от зоопарка Любеткин получил еще при Митчелле — в 1932 году, но тогда Хаксли уже играл значительную роль в Зоологическом обществе и любил горилл. Собственно, семья горилл из Конго и была первым приобретением нового директора.

Любеткин построил в зоопарке Gorilla House (1932–1935), и эта семья стала его первыми хозяевами. Их потомки, насколько я понимаю, продолжают жить в этом доме. Это великолепная вилла, которая вполне могла бы появиться в виде аристократического дома в сериале про Пуаро. Единственное досадное отличие в том, что большое крытое патио, которое является частью дома, ограничено не стеклом, а железной сеткой. Из-за этого оно больше напоминает конструктивистский детский сад или, может быть, рабочий клуб. Я думаю, что идея приспособить большевистскую архитектуру под горилл не лишена известной иронии, хотя надо сказать, что самец в 1930-е пользовался в Лондоне большим уважением. Его фотографию даже поместили на обложке путеводителя по Лондону. Его внук, который проживает в доме сейчас, ничем не хуже, но в том чувствовался джентльмен старой закалки.

И после этого, в 1935-м, Любеткин построил главную вещь своей жизни — Pеnguin House. Там то же патио превращено в бассейн для пингвинов и с верхней балюстрады вниз спускается двойная спираль безопорных пандусов. Это фактически скульптура — тут вспоминается, что во ВХУТЕМАСе Любеткин учился с Наумом Габо. Фотографии с пингвинами, которые шествуют по этим пандусам, а иногда съезжают по ним на брюхе,— это фантастическое зрелище. Жалко, не сохранился ночной клуб Роланда Тутина: там, вероятно, было что-то такое же, только вместо пингвинов — «Мулен Руж». Хотя пингвины даже лучше.

Хаксли сделал Любеткина главным архитектором английских зоопарков, он построил зоопарки в Дадли (почти не сохранился), в Беркшире и в Випснейде (последний — первый в Англии свободный зоопарк без клеток, гордость Митчелла, который это придумал). Но, к сожалению, в зоопарках вообще-то не так часто используют архитектуру, как хотелось бы. Ничего подобного Дому пингвинов больше нет. Пингвины — трогательные существа. Они очень прилично одеты, как бы во фраки, их собрание — какой-то светский прием, они склонны к порядку, шагают строем, у них есть какое-то внутреннее достоинство, они так нелепы, что в этом даже есть какая-то стильность. В них есть что-то от фотографий межвоенных съездов эмиграции.

Мне кажется, это здорово, что Любеткин фотографировался с надувным пингвином. Это его лучшая вещь, и в ней есть нечто экзистенциальное. Какой-то архитектурный автопортрет.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram