В середине февраля исполнилось 105 лет с момента, когда Александр Блок провел два дня в заключении

Сейчас в сером, мышиного цвета здании на Гороховой, 2, находится филиал музея политической истории России, но светлыми эти стены почти никогда и не были,— всего каких-то лет десять после постройки. Когда дом стал служебной квартирой петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова, здесь появилась охранка — отделение по охране общественной безопасности и спокойствия. Вере Засулич это не помешало: тут она стреляла в Трепова и ранила его. После покушения на Александра II на Гороховой содержали народовольцев. Отсюда увезли на расстрел Николая Гумилева: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь!» — по легенде, написал поэт на стенах камеры.

Блок оказался в застенках ВЧК 15 февраля 1919 года. В его записных книжках об этом оставлена скупая запись: «Утром — телефон С.П. Ремизовой об аресте А.М. Ремизова. ‹…› Вести об аресте Штейнберга, Петрова-Водкина, Эрберга. Вечером, после прогулки, застаю у себя комиссара Булацеля и конвойного. Обыск и арест. Ночь в компании в ожидании допроса на Гороховой».

Так же пунктирно он опишет свое возвращение домой: «Освобождение около 11 часов утра. Дом и ванна. Телефоны. Оказывается, хлопотали М.Ф. Андреева и Луначарский».

Между двумя этими абзацами, по мнению ряда историков,— окончательный слом. Видимо, именно в эти дни Блок и разуверился в идеях революции.

«Сегодня я — гений»

Александр Александрович попал под борьбу с левыми эсерами. Связь с ними он, конечно, отрицал, но со стороны она была очевидной: в 1917 году поэт переживал период, как сам он описывал, «романтики на Галерной». К любви здесь не имело отношения ничего — только лишь к революционной романтике. На улице же Галерной размещались политические центры эсеров и редакция левоэсеровской газеты «Знамя труда»: Иванов-Разумник в ней возглавлял литературный отдел.

«Он очень часто заходил в "Знамя труда" и проводил там целые часы в оживленной беседе на всевозможные темы, особенно много общего было у него с Ивановым-Разумником»,— писала первый биограф Блока Мария Андреевна Бекетова. Был в этом не одинок: в том, что они примкнули к левому народничеству, обвиняли и Белого, и Есенина, и Клюева.

«Сегодня я — гений»,— оставил Блок в своей записной книжке 29 января 1918 года. «Двенадцать» написались за несколько дней в леденеющем Петрограде после двух лет, проведенных поэтом на фронте.

На окончательное доведение до ума ушел еще месяц, и в начале марта поэма была опубликована — в «Знамени труда». Еще через два месяца она вышла отдельной книжкой, предисловие к которой написал Иванов-Разумник.

Спустя много лет, чудом выжив в мясорубке 1930-х, уйдя из Литвы на запад вместе с отступавшими немецкими войсками в 1944-м, Разумник Васильевич сокрушался в автобиографических «Тюрьмах и ссылках»: «Как мог я, всю свою литературную жизнь боровшийся с русским марксизмом ‹…›,— как мог я на минуту поверить в возможность хотя бы временного "пакта" с большевизмом, с его обманной "диктатурой пролетариата", с его компромиссами, и всем тем, что восхищает его сторонников: "нет краше зверя сего!" Зверь сей сумел, сперва прикинувшись лисой, поодиночке проглотить всех: в январе 1918 — Учредительное собрание и правых эсеров, в апреле — анархистов, в июле — левых эсеров».

Всех перестреляют

Между тем на Гороховой вся компания оказалась именно благодаря ему: чекисты просто пошли по адресам в записной книжке. Первым, 13 февраля, в Царском селе по обвинению в заговоре левых эсеров арестовали самого Иванова-Разумника. Затем отправились за остальными.

«В пять часов утра — как я потом узнал — ряд автомобилей с чекистами подъезжали в разных частях города к домам, где жили мои знакомые, адреса которых я имел неосторожность занести в свою записную книжку (с этих пор никогда больше я этого не делал),— вспоминал Иванов-Разумник.— Были арестованы и отвезены на Гороховую, 2: поэт Александр Блок с набережной реки Пряжки, писатель Алексей Ремизов, художник Петров-Водкин, историк М.К. Лемке — с Васильевского острова; писатель Евгений Замятин — с Моховой улицы; профессор С. Венгеров — с Загородного проспекта,— еще и еще со всех концов Петербурга, где только ни жили мои знакомые. Какая бурная деятельность бдительных органов советской власти!»

Одновременно громили московские «гнезда» левых эсеров: комитет на Остоженке, редакцию «Знамени», рабочий клуб «Молот».

Каждый из арестованных на Гороховой заполнил опросник, в котором нужно было ответить на вопросы, как и когда он познакомился с Ивановым-Разумником, какие беседы с ним вел, в каких отношениях находится сегодня.

Быстрей всего — через два часа — отпустили Евгения Замятина. Блока после ночи ожидания в приемной перевели на чердак, в общие камеры.

«Во всех группах, к каким я ни подходил, разговоры вращались вокруг одной и той же темы — возможной "интервенции" мифических "союзников" и неизбежной тогда эвакуации Петербурга большевиками: всю ночь глухо докатывались до нас орудийные удары,— вспоминал Иванов-Разумник.— Придется большевикам уходить из Питера — что тогда они с нами сделают? Отберут овец от козлищ? — Надо сказать, что громадное большинство отвечало на эти сомнения бесповоротно: всех перестреляют. Рано утром внесли громадные чайники с горячей жидкостью, именовавшейся чаем; выдали по восьмушке хлеба на человека. В нашей пятерке некий спекулянт щедро подсластил чай сахарином, в изобилии имевшимся в его карманах,— это было большой гастрономической роскошью. Солдат-эстонец, в один прием проглотив свою восьмушку хлеба, меланхолически заметил: "И это на весь день". Но горячая жидкость все же немного меня подкрепила и разогнала сонное настроение».

«Самое верное средство — это проспать до лучших времен»

Блок оказался в одной камере с философом Аароном Штейнбергом, компанию им составили матросы и рабочие. Штейнберг к тому моменту успел пообтесаться среди самого разного люда, к тому же у него была койка — и Блок, который в приемной у следователя успел поспать всего час посреди все прибывавшей толпы, немедленно растянулся на ней.

Новость о том, что в камере находится сам автор поэмы «Двенадцать», вызвала ажиотаж у заключенных: к койке подходили на цыпочках, чтобы взглянуть на «известного писателя».

В обед принесли суп — по одной большой деревянной миске на пять человек. «В Блоке, только что узнавшем про обеденные порядки, боролись привычная брезгливость с сильным аппетитом»,— вспоминал Штейнберг. Интеллигентов под крыло взяли все те же моряки и рабочие, левые эсеры, один из которых поспешил ободрить Блока:

— Писатели все должны видеть своими глазами. Кто сможет сказать, что он пережил русскую революцию, если он ни разу не побывал в Чрезвычайке. Вот теперь вы и с этой стороны увидели дело.

— Но с этой стороны я никогда не хотел видеть революцию,— возразил Блок.

— Значит, вас интересует только парад!

— Нет, не парад,— снова возразил Блок,— а настоящая правда, здесь разве она есть?

Все время заключения к поэту подходили самые разные сокамерники. Штейнберг периодически отходил сразиться в шахматы. После одного из возвращений он застал разговор Блока с юным матросом: «Арестован он был за то, что заступился на рынке за какую-то обиженную милицией бабу: ему пригрозили, он выхватил револьвер, милиционеры набросились на него, побили, а при обыске у него в кармане нашли левоэсеровскую прокламацию. Так и он приобщен был к "заговору левых эсеров".

– Эх,— сказал он, поднимаясь с табуретки,— самое верное средство — это проспать до лучших времен. Отправляюсь в дальнее плавание,— и он протянул руку, как если бы он действительно собирался в далекое путешествие».

На следующий день Александра Александровича отпустили. На прощание он пожал руки всем новым знакомым, обнялся с Аароном Штейнбергом.

«Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!» — писал Блок Анненкову.

Между его заключением и смертью прошло два с половиной года.

Наталья Лавринович