Как математик Александр Константинов стал художником чистой линии

В Москве проходит ретроспектива Александра Константинова (1953–2019) в двух частях: графика и объекты выставлены в Третьяковской галерее на Крымском Валу, реплики архитектуры и скульптуры для общественных пространств — в ГЭС-2. Такое математически выверенное, чистое искусство для искусства — сегодняшний идеал, однако достигнуть идеала в сегодняшних условиях и по заказу не представляется возможным.

Текст: Анна Толстова

Международная карьера Александра Константинова, а он много работал за границей — в Люксембурге, Австрии, Швейцарии, Франции, Норвегии, США, Японии,— началась в 2000-е. И это был новый Константинов, уже не камерный, но вышедший в большое пространство, постижением которого занимался как художник и как математик, уже не рисовальщик и гравер, но дизайнер ландшафтов и архитектуры, мастер переносить перекрестную или продольную штриховку, взятую из собственных графических серий, на огромные плоскости фасадов или же на холмы и лужайки парков. Вначале он «рисовал» скотчем на пленке, укутывая ею здания и пейзажи, словно Христо и Жанна-Клод,— москвичи могут вспомнить такие «скотчевые» архитектурные инсталляции, сделанные для ГЦСИ на Зоологической улице или для ГМИИ имени Пушкина («Белый квартал»). Позднее стал работать с деревянными рейками, алюминиевой ламелью, стальными профилями — из алюминия выполнены воздушные, тающие в туманах оболочки для автобусных остановок в Сузу на севере полуострова Ното, последний, японский, проект Константинова, аллюзия на «53 станции Токайдо» Хиросигэ. Архитектурно-дизайнерскому аспекту его творчества посвящена выставка в ГЭС-2, где изготовили реплики красного «Дома под липой», входного павильона для Otten Kunstraum в Хоэнемсе на западе Австрии, и «Голубых деревьев», предназначавшихся для одной усадьбы в штате Нью-Йорк. И прозрачная сетка «Деревьев», и легкая косая штриховка «Дома» идеально вписались в пространство центрального нефа электростанции, реконструированной Ренцо Пьяно,— архитектурным затеям и парковым объектам Константинова действительно очень идет такая западная, эстетически стерильная, не заряженная социальными противоречиями среда. В Третьяковской галерее открыта небольшая ретроспектива, подготовленная куратором Ириной Горловой и архитектором Евгением Ассом вместе с семьей покойного художника: здесь видно, что минималистский лоск поздних работ в общественных пространствах есть уже в ранней графике Константинова.

Александр Константинов был совершенно одинокий художник. Хотя в 1987 году он вошел в перестроечное объединение «Эрмитаж», созданное по инициативе искусствоведа Леонида Бажанова, у него появились друзья-единомышленники, отстаивавшие институциональные права современного искусства в позднесоветской системе культуры, его стали выставлять — в 1992-м персональная выставка Константинова прошла в Третьяковке, и он оказался одним из первых выходцев из андерграунда, чьи работы показали в священных стенах,— но эстетически он был абсолютно одинок. Математик, доктор математических наук, профессор Московского института электроники и математики, автор множества научных работ, Константинов рисовал с детства, учился частным образом в разных московских студиях, работал «в стол», а с математикой решился порвать лишь в 2000-е, когда заграничные резиденции и заказы стало невозможно совмещать с преподаванием. Однако никакого советского пафоса «физиков-лириков», вообще ничего советского или антисоветского, почерпнутого в андерграунде, в его искусстве нет и в помине. Оно начисто лишено внутреннего социального напряжения, печати конфликта между официозом и нонконформизмом, мучительных поисков своего места в «сам- и тамиздатной» художественной среде — ему посчастливилось прийти в мир свободного, бесцензурного искусства конца 1980-х и 1990-х сложившимся, зрелым художником, которому не приходилось бороться за право дышать так, как дышится.

По графике 1980-х, «пейзажам», «деревьям» и «стволам», стремящимся к предельному абстрагированию от натуры или, точнее, к поиску ее первоформ, заметно, что его художественный ориентир в те годы — Джорджо Моранди, не натюрмортно-бутылочный, а пейзажный, измеряющий пространство при помощи двух базовых модулей — дерева и дома (недаром именно «Голубые деревья» и «Дом под липой» были выбраны для реконструкции в ГЭС-2). Еще заметно, как он увлечен гравюрой старых мастеров, художественной и технической — вроде географических карт и архитектурных чертежей: его тончайшую, аккуратную штриховку пером и тушью по бумаге легко принять за резец или офорт. Потом появятся другие ориентиры — Пит Мондриан, Сол Ле Витт, Константин Бранкузи,— эхо европейского авангарда можно расслышать в рисунках и объектах 1990-х. Его пытались объявить наследником русских авангардистов, и он не особенно сопротивлялся, говоря об имманентном минимализме авангарда, но если искать визуальные аналогии, то они находятся вовсе не в геометрической, а в органической абстракции — в цветовых таблицах Михаила Матюшина. Его пытались связать с традицией абсурда, представить этаким иллюстратором Кафки, видимо полагая, что всякий, кто берется за казенный формуляр, идет по стопам Ильи Кабакова, изобразившего противостояние маленького человека и большой бюрократической машины.

Действительно, в 1990-е Константинов отошел от пусть и весьма условной фигуративности: его источником вдохновения сделались разнообразные технические бумаги, формуляры и бланки, «умные морды» осциллографов и калькуляторов — словом, та «найденная геометрия», которая упорядочивает мир, описываемый при помощи систем координат и статистических таблиц. Возникли серии «Миллиметровок», «Формуляров», «Радаров», «Мишеней», «Линеек», «Шкал» — его интересовали сбои в сетках и разлиновке, он умножал случайности и погрешности при помощи пятен молока, крови или плесени, украшающих и без того изысканные листы, он вешал эти листы, собирающиеся в иконостасы, под разными углами, так что казалось, будто бы ветер ворвался в выставочный зал и навел тут свой ветреный порядок. Критики часто называли эти графические серии абстрактными, чем весьма огорчали художника: сам он считал свое искусство скорее изобразительным, задающим вопрос, как изобразить работу интеллекта, сознание, осваивающее пространство, и пространство сознания. В конце 1980-х он начал делать объекты-скульптуры из металла и дерева: составлять плоские рельефы из медных или алюминиевых плашек, инкрустировать деревянные объемы грубовато обтесанных, угловатых или же идеально отполированных, обтекаемых форм металлической проволокой, скобами и гвоздями. В том, как медные гвозди входили в деревянное тело, была красота — и дизайнерская красота вещи, и философская красота мысли о множествах и случайностях. Кажется, тема его кандидатской диссертации — «Описание нелинейных случайных процессов» — получила развитие в художественной форме.

Ретроспектива Александра Константинова, немного опоздавшая к его 70-летию, пришлась как нельзя более кстати сегодня, когда от современного искусства ждут того, чем оно по большей части не является. То есть чистого искусства для искусства, воспарившего над прозой социально-политической жизни в эмпиреи абстрактной формы или научно-философских материй,— недаром в афише главных столичных музеев так много выставок абстракции. Казалось бы, настают времена небывалой свободы творчества — ведь от отечественного художника всегда и на всех уровнях, начиная с прогрессивной общественности и заканчивая властями предержащими, требовали социальной ответственности и политической сознательности, что, правда, часто понималось общественностью и властями по-разному. Но чистое искусство для искусства на то и чистое, чтобы не пачкаться о заказ,— похоже, что феномен Константинова был возможен только в то удивительно свободное время, неповторимость которого сегодня ощущается особенно остро.

«Александр Константинов. От линии до архитектуры». Третьяковская галерея, Крымский Вал, до 26 мая
«Александр Константинов. Дом из воздуха и линий». ГЭС-2, до 26 мая

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram