Улан-Удэ: русская провинциальная архитектура и монгольская героика

От этого города ждешь чего-то необычного. Одно название чего стоит — не просто улан, а Улан-Удэ. В турецком переводе Гомера есть Приам-паша и Ахилл-ага — кажется, что-то такое же. Однако в названии Улан-Удэ нет ничего древнемонгольского, это всего лишь перевод на бурятский язык названия Красная Уда, которое городу дали только в 1934 году. А до того он назывался Верхнеудинск (с 1735-го) и просто Удинск (с 1690-го), а Уда — это речка, приток Селенги. И в Центральной России трудно найти столь прекрасно сохранившиеся русские города.

Текст: Григорий Ревзин

Улан-Удэ стоит на реке Селенге. «Селенга хранит тайну своего имени. Оно произошло не то от бурятского слова “сэл”, что значит “разлив”, не то от эвенкийского “сэлэ”, то есть “железо”, но мне слышалось в нем имя греческой богини луны, Селены. Стиснутая поросшими лесом сопками, часто окутанная туманом Селенга была для меня загадочной “лунной рекой”» (это текст Леонида Юзефовича, написанный им для проекта «Тотальный диктант» в 2017 году). Бурятия, шаманы, буддизм.

Там есть памятник Гэсэру — сыну Неба, прамонгольскому магу-воителю, вылупившемуся из вселенского яйца (2006, автор — академик РАХ Александр Миронов). Памятник конный, в стиле китайской «терракотовой армии», хотя в лице Гэсэра есть что-то общее с товарищем Модогоевым Андреем Урупхеевичем, первым секретарем обкома Бурятской АССР, памятник которому тот же Александр Миронов установил в этом городе в конце былых времен. Скульптура стоит на проспекте Победы, так что теперь, видимо, под этим топонимом имеется в виду не только Победа, но и победа пресветлого Гэсэра над демонами-мангасами.

Гэсэра писатель-фантаст Сергей Лукьяненко (впоследствии очень патриотический) сделал одним из главных героев серии популярных романов про дневной и ночной дозоры (фильм Тимура Бекмамбетова по ним вышел в 2004-м, на два года раньше памятника). А борьбу с мангасами писатель-фантаст Андрей Лазарчук (также впоследствии очень патриотический) в также популярном романе «Посмотри в глаза чудовищ» (1997) сделал основным посмертным поприщем поэта Николая Гумилева, как бы продолжившего дело Гэсэра. Правда, последний роман написан в соавторстве с Михаилом Успенским, безвременно ушедшим в 2014 году еще либералом и западником. Но все же есть основания полагать, что Улан-Удэ — это место, где мог бы побывать каждый фанат «Дозоров». Да и каждый юноша, располагающий в дальнейшем стать патриотом-фантастом. Прамонгольский эпос вдохновляет патриотические настроения.

Тем более что в рассуждении судеб русского мира картину в Улан-Удэ застаешь идиллическую.

Если посмотреть на план города, то в центре вы увидите 12 почти квадратных кварталов екатерининского города (нынешний Советский район), начинающихся от Свято-Одигитриевского собора и идущих к площади Ленина, а вокруг центра — слободы с деревенским рисунком застройки, когда территория нарезается дорогами на продольные лоскуты, в которых владения соприкасаются задами, а дома вытаскивают на красную линию. Таких планов в Центральной России множество — собственно, все, которые делала комиссия Министерства внутренних дел, возглавляемая Вильямом Гесте,— везде вы видите регулярную центральную часть, вписанные в нее храмы, торговые ряды, присутственные места, и везде слободы с тем же паттерном застройки. И названия улиц Улан-Удэ ласкают слух русской провинциальной нетронутостью — Куйбышева, Свердлова, Кирова, Фрунзе, Лейтенанта Шмидта. Но в Центральной России в такой городской план вписались дома иногда эпохи расцвета русского капитализма, чаще сталинские кварталы и повсеместно — пятиэтажки и брежневские пластины. А в Улан-Удэ такого очень мало.

Даже пятиэтажки тут редкость (они, стоит заметить, несут на себе попытки вышивания национальным узором по бетонной панели), сталинского жилья, кажется, вообще один дом, а дореволюционной застройки выше трех этажей нет. Весь город застроен купеческими домами с «образцовыми фасадами» XIX века, примерно пополам деревянными и каменными, и сохраняет такое очарование русской провинции, какое бывает, кажется, только на сцене Малого театра. И конечно, слободы, которых в таком виде нигде не осталось: деревянные одноэтажные дома, поставленные плотно друг к другу, с пропуском в один дом. Они и тут сохраняются как-то чудом, в Улан-Удэ резко континентальный климат, тут постоянно то пожары, то наводнения, страдают целые кварталы. Эти слободы с деревянными домами и советскими бараками даже разрослись в постсоветское время. Буряты массово переезжают в свою столицу, привозя совсем не городской образ жизни, тут пахнет бараниной, жилье тут, судя по прессе, возникает самостроем, время от времени с этим борются, потом как-то легализуют, так что архаический способ развития русского города тут вполне себе жив.

Можно более или менее правдоподобно объяснить, как это могло так сохраниться, хотя объяснение возникает в области, несколько сдвинутой в сторону от умопостигаемой реальности (как, впрочем, многое в Улан-Удэ). Главным событием в жизни этого города было открытие Суэцкого канала в 1869 году в Египте. Удинск, основанный как казачий острог для сбора ясака с местных народностей, в XIX веке превратился в город для караванной торговли с Китаем. Возник прекрасный «чайный путь», идущий от Иркутска через Улан-Удэ в Кяхту на самой границе с Монголией. Но когда открыли канал, чай пошел иным путем. Кяхта вообще захирела, а Улан-Удэ — нет, через него в 1900 году прошла Восточно-Сибирская железная дорога. Но его купеческий рост прекратился — отсюда консервация «замоскворецкого» образа.

Город пережил бурные 1920-е, когда сюда хлынул поток беженцев от Гражданской войны (население удвоилось), потом была индустриализация, когда центром города стал локомотивовагоноремонтный завод, но там домов не строили, и к 1939 году обеспеченность жильем в городе составляла 4,77 кв. м на человека (в России норма в СИЗО — 4 кв. м). Заводов из Европейской России в войну сюда не перевезли, великих строек коммунизма тоже не случилось, промышленность осталась слабой, хрущевский строительный бум город едва задел. Среда осталась такой, какой была в XIX веке.

В относительно недавние времена, когда национальной идеей России было догнать и перегнать Португалию, в среде русских урбанистов такая среда полагалась превосходной — это был как бы европейский город на русский манер. Она непривычно для русского города комфортна и, как тогда было принято выражаться, friendly. Дома соразмерны человеку и, как любят выражаться краеведы, утопают в садах; все в нарядных наличниках, разных цветов, все одинаковые, но при этом и разные, как у Гоголя — «все глазки да лапки», или как у Толстого — «так, и опять этак», и над всем этим — колокольни церквей.

По меркам Улан-Удэ Одигитриевская церковь (1785) представляет собой кафедральный собор, а по обычным — не очень пафосная церковь «сибирского барокко», которое, да простят меня коллеги, представляет собой традицию, так сказать, долгого затухания нарышкинского барокко в далекой провинции через столетие после того, как оно уже совершенно закончилось в столицах. Остальные церкви — Николая, Троицы, Покрова — и того скромнее. Вдобавок еще в 2010-е годы в городе в соответствии с современными настроениями создали две пешеходные улицы с клумбами, фонарями, лавочками и кафе — ну чисто Суздаль. Идеальный русский город.

Нарушает эту уютную атмосферу русской провинции острое ощущение, что этого не может быть. Домам и садам хочется крикнуть: вы вообще понимаете, где стоите? Тут царство хунну, Лев Гумилев, баргуты, хори, эхириты, булагаты, ашибагаты, вы чего? И дело даже не в том, что тебе это хочется крикнуть,— кажется, эта мысль не дает покоя всему городу. Его никак не назовешь сонным, наоборот, это город как будто на взводе. Это город напряженных интеллектуальных поисков, в нем академия наук, четыре вуза, все издают труды, тут монгольская филология, китайская философия, тут даже изыскания по экономике с буддийским уклоном, не говоря уже об экологии, истории и культурологии. Это образованный и, я бы сказал, неспокойный в интеллектуальном отношении город, если бы это слово «неспокойный» хоть как-то сочеталось с буддизмом. Но это настроение как-то не выходит за границы интеллектуального круга, не выливается на улицы. За исключением, правда, народных празднеств, замечу, чрезвычайно многочисленных. В этом городе все время поют, танцуют и шествуют, по нему, наверное, можно составить себе впечатление о том, как выглядела Москва в годы первых пятилеток. Как у Булгакова в «Собачьем сердце» — все всегда поют.

Улицы, впрочем, пытаются перекодировать. Самое важное направление — это установка сообразной скульптуры для повышения местной идентичности. В 2008 году у Селенгинского моста была поставлена 16-метровая статуя «Мать Бурятия» (она же — бурятская «статуя Свободы», скульптор Эрдэни Цыденов) — женщина обобщенных форм с куском материи в руках, которая называется харап и является ритуальным шарфом, символизирующим бурятское гостеприимство. Шарик сверху ее бурятской шапки позолочен для повышения выразительности. На бульваре Карла Маркса установлен памятник «Небесный воин» (Баир Сундупов) — он напоминает скорее не воина, а Гермеса, только не в сандалиях с крыльями, а стоящего на спине летящего в небе крылатого коня, распластанного как бы до состояния шкуры — снизу колонны, на которой это все поставлено; решение неподготовленному человеку представляется спорным. Там же, на Карла Маркса, скульптор Александр Миронов установил статую Мэргэна (лучника). Мужчина выразительно стреляет из положения «с колена», в руках монгольский лук, великолепное изобретение, которым воины Чингисхана расстреляли полмира. Монгольские же воины немного оперного вида были поставлены в 2005 году на въезде на Богатырский мост. Напомню и про Гэсэра. Рискну высказать предположение, что кто-то в правительстве Бурятии в бытность студентом писал курсовую работу или даже диплом по «ленинскому плану монументальной пропаганды» и возродил ее с упором на наследие Чингисхана. Вызывает боязливое уважение.

Однако, как справедливо доказали советские искусствоведы, создавшие целую библиотеку трудов на тему «город и монумент», сам по себе монумент города не делает, нужны еще градостроительные решения и идеологическая работа. Последняя, по моему поверхностному суждению, довольно слаба. Фигура Чингисхана в самосознании местного населения в советские годы была проявлена довольно невнятно, буряты появились на триста лет позже связанных с этим именем неоднозначных событий, и ее сопряжение с бурятской идентичностью пока еще оставляет желать лучшего. Что же касается градостроительных решений, то город своей инерцией русской жизни как-то затягивает монгольскую героику. Тут показательна история с «Матерью Бурятией». Сначала статую поставили около консульства Монголии позади оперного театра, но там она, по мнению властей (сформировавшемуся под влиянием писем жителей), не имела никакого вида. И поэтому ее перенесли к мосту через Селенгу, где она хотя бы видна с моста. Возможно, эта судьба постигнет и другие памятники, и в этом смысле скульптурная выразительность Улан-Удэ еще в будущем.

Другим направлением поисков идентичности Улан-Удэ стало открытие буддийских центров, но тут тоже все находится в процессе становления. Не знаю, как складываются отношения бурятского правительства с буддизмом, но, если судить по градостроительному материалу, они не безоблачны. В Улан-Удэ появилось несколько буддийских центров — «Ринпоче Багша» на Лысой горе, главный из них, рядом «Диважин-Дуган», мамба-дацан «Джуд-Ши», «Гандан-Жамба-Лин»,— но все их не пустили в город, они стоят на границах. Вероятно, они прекрасны в смысле духовных практик, но с архитектурной точки зрения производят впечатление скромных этнических гостиниц. В центре города — только «Ламсан», и это дуган (то есть молельный зал), а не дацан (то есть монастырь), и располагается он незаметно в доме рядовой купеческой застройки — без вывески не найдешь. Царит православие, скромные посадские церковки XVIII–XIX веков в видимой реальности пока полностью доминируют над буддийскими поисками. Улан-Удэ вообще-то претендует на то, чтобы стать столицей буддизма в России, но это, видимо, в будущем.

Мне кажется, то, что основная ткань города, столь вопиюще русская, провоцировала архитекторов на особо яростные попытки выразить его особый дух в каком-то одном объекте. Это город архитектурных чудес, что, замечу, большая редкость в этих местах.

Самое, на мой взгляд, заметное чудо — это Оперный театр, построенный по проекту московского архитектора Алексея Федорова. Его начали строить еще до войны, в 1938-м, но достроили только в 1952-м. Хотя тортоообразная стилистика послевоенной архитектуры обычно вызывает скепсис у носителей тонкого архитектурного вкуса, на мой взгляд, это в высшей степени выразительное здание и уж точно один из самых красивых сталинских театров. По типологии это театр 1930-х годов, как это тогда называлось, театр массового действа — когда происходящее на сцене по масштабу и по сценографии должно напоминать парад (иногда с использованием кавалерии и даже танков), а зрительный зал — геометрически организованные колонны мирных демонстрантов. Таким был Театр Красной армии в Москве или Академический театр драмы в Ростове-на-Дону. Театр в Улан-Удэ состоит из четырех врезанных друг в друга фигур — прямоугольного объема фойе, входящее в круглый цирк зрительного зала, крестообразно пересекающий фойе параллелепипед сцены с двумя выходами на улицу (для свободного прохода колонн артистов и техники через здание театра) и высокого куба арьерсцены с мостом для подвесных декораций. В принципе это построение вполне могло бы родиться во ВХУТЕМАСе в мастерской объемно-пространственной композиции Ильи Голосова (тут можно вспомнить, что сам Голосов проектировал театр массового действа в Иваново, хотя там круглый цирк зрительного зала отсутствует). Алексей Федоров в 1920-х — начале 1930-х был конструктивистом, он проектировал рабочий район Дангауэровка в Москве. Но это авангардное построение украшено сочиненными «бурятскими» орнаментами, я бы сказал, украшено мастерски — это такая сдержанная роскошь в духе американского ар-деко. Острое столкновение пространственных тел создает взрыв энергии (на этом строил свои композиции во ВХУТЕМАСе Наум Габо), а орнаменты дематериализуют стены, превращая их в подобие ткани,— кажется, что это разросшийся и решивший выполнить представительные госфункции цирк-шапито. В этом есть какая-то артистическая лихость, которая, кажется, сейчас разродится массовой музыкой и народным танцем во славу великих побед. Что, кстати, время от времени и происходит на фестивалях бурятской культуры.

Но это только на мой взгляд самое заметное архитектурное произведение Улан-Удэ, а на всеобщий — голова Ленина на площади Советов (1970, скульпторы Г.В. Нерода и Ю.Г. Нерода). Это самая большая голова Ленина в мире — ее высота 7,7 метра, что при нормальных пропорциях мужской фигуры предполагает общий рост человека метров 65–70. Впрочем, не то чтобы стоя перед этой головой мысленно представляешь себе ушедшее в глубину остальное тело. Нет, это совершенно отдельная голова, голова как идея — или, точнее, голова как ковчег идеи коммунизма, огромная идеологическая бомба. Я не большой поклонник памятников Ленину, которые встречаются в каждом городе, но должен сказать, что это сильно сделано — не только сама голова, а площадь в целом (архитекторы А. Душкин и П. Зильберман). Тут все пронизано какой-то авангардной поэтикой — в раннем авангарде была популярна идея обращения к примитивному искусству для работы с изначальными силами. Получилось какое-то капище коммунизма для шаманского камлания. С другой стороны, когда смотришь на эту площадь во дни народных празднеств — то с танцами в национальных одеждах, то с хороводами дев, то с единоборствами юношей и опять то же по кругу, под бубны и другие народные инструменты, тяжко гудящие и взвизгивающие,— то площадь производит оперное впечатление. Не знаю, есть ли в репертуаре оперного театра «Руслан и Людмила», а если есть, я бы снял во избежание ассоциаций.

«…смотрит храбрый князь — / И чудо видит пред собою. / Найду ли краски и слова? / Пред ним живая голова. /…/ Безмолвием окружена, / Пустыни сторож безымянной…»

Таких чудес больше нигде нет. Это еще один вариант русской колонизации. Ты забираешься бог знает куда, за Байкал, в Монголию, и покоряешь эти земли, и ждешь, что сейчас ты обретешь какие-то неведомые сокровища и мощь, четыре дхьяны, восемь холодных и восемь горячих адов, силу мангасов и мудрость дэвов. А получаешь пыльное Замоскворечье. И тогда ты пытаешься пробудить духов этой земли, и получается что-то совсем диковинное, половецкие пляски на площади Ленина. И это же из тебя, из твоих неосознанных желаний и непролеченных комплексов. «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И хочется идти «дальше, дальше, дальше». Как-то так, на мой взгляд, рождается патриотическое фэнтези.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram