Людовик XV и Людовик XVI: насколько один плохой монарх должен быть хуже другого плохого монарха, чтобы попасть на гильотину

250 лет назад, в мае 1774 года, умер от оспы французский король Людовик XV. Это был момент исторического водораздела колоссальной важности, хотя тогда эта важность виделась совсем иначе, чем впоследствии. Ушел старый, безнадежно ославленный на всю Европу правитель, с которым нация прощалась второпях и без сожаления. Воцарился новый король, молодой и популярный Людовик XVI. Но в долгое царствование Людовика XV Франция как-то держалась, временами даже блистала, бряцала оружием и уж подавно слыла передовой в культурном и интеллектуальном смысле державой. А вот при его несчастном внуке рухнуло все: и троны, и старый порядок вещей, и привычный политический уклад европейского континента. Сергей Ходнев объясняет, почему так вышло.

Развратный дед

Один современник припечатал двух королей-долгожителей примечательным афоризмом. Главным пороком Людовика XIV (царствовал в 1643–1715 — то есть невиданные 72 года), говорил он, был избыток гордости. А вот Людовик XV, правнук «короля-солнца», унаследовавший ему в пятилетнем возрасте и процарствовавший чуть меньше — почти 60 лет, был-де награжден пороком обратным: недостатком гордости.

Вообще-то это звучит довольно дико. Мы привыкли думать, что французские монархи XVIII века одним миром мазаны и в прямом, и в переносном смысле: прадедушка говорил «государство — это я», правнук говорил «после нас хоть потоп», но это нюансы, а в массовом сознании французский король предреволюционного столетия — в любом случае раззолоченный идол, обитающее в Версале самодержавное божество, капризное, деспотичное, окруженное фаворитками, безудержно расточительное. И упоенное приличной абсолютному владыке гордыней.

Но нет, Луи XV — так уж ему посчастливилось с характером и воспитанием — действительно был человеком скромным до застенчивости, достоверных свидетельств этому множество. Для его великого прадеда сложный и пышный механизм придворного этикета был естественнейшей средой из возможных. Жесткая ритуализованность, постоянная публичность, нескончаемая лесть — все было по-своему успокоительным подтверждением того, что государство — это король, что французская и европейская политика творится им и только им. Людовик XV этим тяготился; в отличие от «короля-солнца», который так умел милостиво и любезно отвечать просителям, его правнук от смущения держался во время официальных приемов отстраненно и, казалось, надменно.

Когда ежедневная церемониальная рутина наконец заканчивалась обрядом торжественного отхода монарха ко сну, король, которого сановные вельможи только что благоговейно раздели и уложили в парадную постель, вставал с нее, одевался и отправлялся в свои личные покои на верхнем этаже Версальского дворца. Там-то его ждал «приватный ужин», souper intime, драгоценная отдушина: веселый кружок самых остроумных людей королевства, где с пэрами Франции запросто могли соседствовать разночинцы вроде Вольтера. Слуг отсылали, и христианнейший король мог проделывать возмутительные вещи, от которых прадедушка сотрясался в гробу. Например, самолично варить и подавать гостям кофе.

Другой отдушиной, разумеется, были женщины. Но надо сказать, что оценка его деятельности на этом поприще (как прижизненная, так и посмертная) сильно грешила против реальности. Народное мнение гласило: король — похотливый сатир, беспутные женщины вертят им как хотят; негодная Дюбарри помыкает им, заодно уничижая государство; да что там, с родной дочерью у него якобы была половая связь.

Простая справедливость требует признать хотя бы, что слов «после нас хоть потоп» он, скорее всего, не произносил (как и Мария-Антуанетта не советовала подданным есть бриоши вместо хлеба); что насчет дочери — это наговор; что его «Олений парк», который антимонархическая пропаганда называла королевским сералем, обиталищем его многочисленных секс-рабынь, был просто его «маленьким домиком», куда он время от времени ненадолго селил очередную девушку, прежде чем наделить ее приданым и выдать замуж,— это не к его чести, но так в то время поступали не только большие сеньоры, но даже и иные буржуа.

И вообще в его отношениях с женщинами дело было не только в сексе. Неуверенному в себе королю было жизненно необходимо, чтобы рядом была особа, которой можно предельно доверять, которая бы не только его поддерживала и развлекала, но и начистоту судила о его решениях. После смерти одной из своих фавориток он горестно восклицал: «Кто же будет теперь мне советовать и критиковать меня?»

Вообще-то для правителя все перечисленное — не самые многообещающие задатки, особенно если прибавить действительно беспечную расточительность, лень и любовь к развлечениям. Но, на свое и на государственное счастье, Людовик по крайней мере хорошо знал ремесло абсолютного монарха. И относился к нему как к пусть неприятной, пусть нелюбимой, но ответственной работе, которой все-таки надо же заниматься хоть изредка, причем заниматься рационально, с осмотрительностью и известным величием.

Его, конечно, никто в здравом уме не поставит на одну доску с большими самодержавными реформаторами того времени, будь то Мария Терезия, Иосиф II или Екатерина II — но все же и при нем, как полагалось в прогрессивном государстве, нравы потихоньку смягчались, иезуиты были изгнаны из страны, смутьяны-энциклопедисты находили покровительство у больших вельмож и даже у самой маркизы Помпадур, а правительство кое-как пробовало хотя бы наметить самые неотложные реформы. Франция на протяжении этих шестидесяти лет в самом деле, как написано на гербе Парижа, «качалась, но не тонула».

Добродетельный внук

Людовик XV, как и его предшественник, пережил собственного сына: Людовик XVI приходился ему внуком, и внуком, надо сразу сказать, нелюбимым. Отец Людовика XVI, рано умерший дофин Луи-Фердинанд, успел привить сыну показательное отвращение к разврату и легкомыслию двора, но толку от этого набожного воспитания на поверку было негусто. Слыл молодой принц человеком серьезным и положительным, в последние годы жизни деда (которого когда-то прозвали Людовиком Возлюбленным, а теперь дружно невзлюбили) на него с большой симпатией глядели все недовольные королевской политикой.

И просчитались. Молодой король унаследовал от старого и нерешительность, и застенчивость, только теперь они, во-первых, граничили с социопатией. Во-вторых, сочетались с дюжинным интеллектом и поразительно ограниченным, почти мещанским складом привычек, вкусов, натуры. Но только, увы, не с мещанским здравым смыслом — он-то мог бы спасти короля не раз и не два; что там, даже с душевным здоровьем, возможно, все было не совсем блистательно, если судить по отдельным склонностям и отдельным инцидентам.

После женитьбы на Марии-Антуанетте Людовик, тогда еще наследник престола, не смог консумировать этот брак — и тянул с этим годами; только семь лет спустя, в 1777 году, брат королевы, император Иосиф II, был вынужден лично приехать в Париж и популярно объяснить венчанному шурину с глазу на глаз, как именно делаются дети,— и после этого все пошло на лад. Где-то в 1780-е король — взрослый человек! — в припадке раздражения убил за что-то любимого кота графини де Морепа, супруги государственного министра (как утверждали иные злые языки, за то, что животное в жаркий день решило прикорнуть в порожней королевской ночной вазе).

Однако приписать королю смачную плотскую распущенность, какой предавался его дед, никак не возможно. Революционная «черная легенда», естественно, очень хотела бы создать и тут образ зловещего тирана, но так и не придумала, в чем бы его уличить помимо поощрения контрреволюции и нелюбви к его доброму народу. Пришлось сосредоточиться на Марии-Антуанетте: вот ей что только не приписывали — и банальные супружеские измены во множестве, и лесбийские связи с подругами, княгиней Полиньяк и мадам де Ламбаль, и, наконец (уже в ходе рокового квазисудебного процесса), развратные действия с собственным сыном.

Это все неприятно, но это еще не злой рок — в конце концов, ни Людовик XIII, ни Анна Австрийская великими государственными умами не были, но у первого был Ришельё, а у второй — Мазарини. В правительстве Людовика XVI бывали люди более компетентные, бывали менее, но главная проблема была в том, что никому из них король толком не доверял, а потому своих генеральных контролеров (министров финансов), например, бездумно менял почти каждый год. В самых неожиданных обстоятельствах король мог вдариться в отчаянное, ребячливое и не всегда мотивированное упрямство; так, ему инстинктивно были противны и покойный дед, и его фаворитки, и его развратные придворные — но также и дедова политика даже в тех случаях, когда она вообще-то была прагматичной и разумной. Получалось, что рациональные меры отвергались — раз, другой, третий,— когда в них еще был толк; потом приходилось все-таки к этим мерам прибегать, но было уже поздно. С другой стороны, если короля удавалось застать врасплох, он уступал хоть жене, хоть министрам, хоть придворной аристократии, не заботясь о последовательности вовсе — только чтобы отмахнуться.

При этом Людовик XVI до 1789 года, в отличие от деда, искренне полагал, что уж он-то радеет о народе и трудится ради того, чтобы заслужить его любовь. Эта маниловщина чем-то сродни руссоистским хеппенингам его жены и ее придворных дам, которые, надев дорогущие «пейзанские» платья из индийского муслина, доили чистеньких и надушенных коров в бутафорской трианонской «деревне», думая, что приобщаются к отрадной простоте нравов: мило, конечно, и по-своему даже трогательно, но в конечном счете не менее безнравственно, чем быт Людовика XV и его гарема.

Абсолютный король и парламентская оппозиция

Идеализировать Францию «старого режима» — занятие пропащее: двор двором, увеселения увеселениями, а государственное и хозяйственное устройство страны так и оставалось неуклюжим, отсталым, прогнившим до основания. Хуже всего было с финансами. Гостям 1770-х, видевшим Версаль во всей его славе, с неудержимой роскошью интерьеров, нарядов, трапез и бриллиантов, в это было сложновато поверить, но казна вообще-то бедствовала. Причем давно — еще с бесконечных войн Людовика XIV, после которых королевство так толком и не оправилось.

Система прямых государственных налогов, обычных и чрезвычайных, была феноменально громоздка и неэффективна. Взимать налоги косвенные должны были частные откупщики, получавшие от государства (далеко не бесплатно, конечно) специальную лицензию и объединенные в специальные компании. По недружелюбным оценкам, на каждый ливр, который откупщики вносили в казну, приходился еще один ливр, который они преспокойно клали себе в карман; но при всей ее бессовестности с системой откупов государство мирилось как с неизбежным злом.

Проще всего, как оказалось, было брать деньги в долг — чем французское государство и занималось десятилетиями, довольно мало задумываясь о последствиях. Тут его никто не мог одернуть; вот введение новых податей, расширение сословного состава тех, кто платил налоги, и вообще решительные переделки системы налогообложения — все это требовало согласия парламентов.

Да, в классической абсолютной монархии, которой была Франция, был свой парламент, точнее, система парламентов во главе с Парижским парламентом. Только это были не британские лорды да общины, а причудливое средневековое учреждение, вообще-то бывшее высшей судебной инстанцией, но с давних пор имевшее право официально регистрировать королевские указы, после чего они и получали силу закона. Если парламент был недоволен указом, он в соответствии со своим «правом ремонстрации» мог теоретически опротестовать монаршее повеление — хотя королю ничего не стоило преодолеть это условное вето при помощи специальной церемониальной процедуры так называемого «ложа правосудия», lit de justice. И все-таки, как мы помним хотя бы по Дюма, в малолетство Людовика XIV парламенты бунтовали в открытую. Сто лет спустя они начали совать палки в колеса его правнуку, когда он попробовал подступиться к налоговой реформе.

В 1749 году парламенты возмутились намерением обложить податью привилегированные сословия — духовенство и дворянство; король скрепя сердце уступил, хотя потребовал от французского духовенства щедрого «добровольного дара». В начале 1760-х провинциальные парламенты опять открыто протестовали против централизаторских стараний правительства. В 1766 году Людовику XV пришлось с негодованием обратиться к Парижскому парламенту, напомнив, что именно он, король, является источником всяческой власти и что противостояние себе он рассматривает как мятеж и анархию. Все равно не помогло, и в 1771 году очередное правительство просто разогнало существующие парламенты, заменив их новыми судебными учреждениями.

Был ли это волюнтаризм? Да, конечно, и даже деспотизм в полный рост. Но тут приходится иметь в виду, что парламенты — затхлая, тяжеловесная, алчная, безнадежно архаичная корпорация, места в которой либо наследовались, либо покупались,— тоже не совсем годились на роль самоотверженных и совестливых представителей нации; то, что крестьяне во время неурожаев питались лебедой, беспокоило их не намного больше, чем какую-нибудь очередную вертихвостку из королевского алькова. Зато после упразднения парламентов очередной генеральный контролер, вольнодумный аббат Терре, смог наконец отрапортовать, что налоговые поступления увеличиваются, а государственный долг серьезно уменьшился.

Месье Дефицит

Разумеется, вскоре после воцарения Людовик XVI в пику покойному деду восстановил старые парламенты. И эта как будто бы популярная мера стала первыми штрихами его смертного приговора.

Финансовые сложности королевства таки никак не хотели волшебным образом исчезать. Сам новый король, скорее всего, даже и не понимал в полной мере, в каком адском положении находится его казна, но совершенно точно не хотел решать проблему непосильного государственного долга методами радикальными — например, объявив, говоря современным языком, дефолт (хотя ни позора, ни катастрофы в этом по тогдашним представлениям не было: позже, уже в наполеоновские времена, та же Австрия несколько раз прибегала к этой мере — и ничего). Более того, одобрил вступление Франции в войну с Англией за американскую независимость, только бы напакостить извечному геостратегическому сопернику,— и тем обеспечил своему бюджету сотни миллионов лишних расходов.

Вот что, впрочем, самое поразительное: даже после окончания войны расходы не уменьшались, а только росли, дойдя к 1789 году, по некоторым оценкам, до 1 млрд ливров в год (учитывая все более феерические затраты на обслуживание государственного долга),— притом что налогов можно было собирать с королевства при благополучном стечении обстоятельств примерно до 400 млн ливров. Безнравственный и расточительный Людовик XV, стоит заметить, тратил в год от 400 до 500 млн.

Дефицит бюджета, естественно, все рос и рос. Государство, при всех стараниях, уже никак не могло выжать больше денег из податных сословий — надо было изыскивать новые возможности, а значит, опять сталкиваться с парламентским сопротивлением. А парламент, как легко было предположить, артачился. И пришлось Людовику год за годом прибегать к неприятным дедовским методам: увещеваниям, потом «ложам правосудия», потом высылкам и арестам — и, наконец, в 1788 году парламенты опять были изничтожены волевым решением. Увы, к этому моменту, учитывая астрономический долг и народные волнения, найти даже временное решение хотя бы самых отчаянных бюджетных проблем путем очередных займов было уже трудновато.

Тогда и возникло это отчаянное решение — давайте же соберем на старинный манер собрание нотаблей, авось они войдут в положение правительства и согласятся раскошелиться и вотировать чрезвычайные налоги. Нотабли, как известно, не согласились, пришлось с теми же целями и на тот же старинный манер собирать Генеральные штаты, и вот тут началась самая настоящая революция.

Но никогда у Людовика XVI, кажется, совершенно не было сознания, что вот здесь и вот сейчас он совершает нечто непоправимое, после чего уже не будет возврата. Ни в тот момент, когда он объявлял Англии войну, ни когда одобрял все более безумные займы своего министерства, ни даже в июне 1789-го, когда депутаты от третьего сословия уже дали клятву в зале для игры в мяч.

Графиня Дюбарри, на свою беду дожившая до революции и казненная на гильотине в декабре 1793 года, незадолго до смерти приговаривала: «Ах, если бы мой бедный Людовик XV был жив — вот он бы не допустил всего этого». Соображение спорное, в 1837 году Томас Карлейль в своей знаменитой «Французской революции» назвал Людовика XV скорее причиной «всего этого» и осыпал его проклятиями, не стесняясь и не обинуясь: «Презренный! Совершенно непонятно, зачем ты пришел в этот мир, какую принес пользу — все твое существование кажется какой-то ошибкой природы, отвратительным выкидышем».

Необязательно изучать антимонархическую сатиру того времени, чтобы понять, что в конечном счете бездарны были оба последних царствования «старого порядка», что фатальных ошибок хватало и тут, и там. Поразительна как раз-таки вера обоих монархов в то, что от неизбежного можно было как-то отгородиться.

---

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram