Борислав Струлев о своем выступлении на Дворцовой площади, отношении к инструменту и новых приемах

31 мая на главной площади Северной столицы снова зазвучит «Классика на Дворцовой». Команда артистов — интернациональная, что по нынешним временам редкость: итальянский тенор Витторио Григоло, сопрано Джулиана Григорян (Армения) и Пумеза Матшикиза (ЮАР), израильтянка Майя Гоур, обладательница меццо-сопрано, и бразильский бас Матеус Франса. Вишенкой на этом оперном торте станет Борислав Струлев и его виолончель — сгусток энергии такой силы, что взрыв эмоций гарантирован.

«Кровь кипит в жилах»

— Что конкретно вы исполните в рамках «Классики на Дворцовой»?

— Я бы хотел пригласить на этот концерт так. Дорогие друзья! Виолончель будет солировать на Дворцовой. На «Классике» принята опера: съезжаются лучшие вокалисты со всего мира и поют-поют-поют! И наконец-то здесь появится моя виолончель, которая несет в себе четыре тембра: сопрано, баритон, бас, меццо-сопрано — все. Недавно в Большом театре как раз за это я получил премию «Браво».

В этот день инструмент запоет вместе с нашими гостями, супергениальными певцами. Я буду играть и Гершвина, и уникальное гитарное соло из «Богемской рапсодии» группы Queen, буду сливаться в дуэте с обладательницей чарующего голоса, солисткой из Африки Пумезой Матшикизой. Которая привозит потрясающей красоты музыку со своего последнего диска, где виолончель — равноценный партнер.

— Я знаю, что вам доводилось играть на разных континентах. А африканскую музыку прежде исполнять случалось?

— Я частенько бывал в ЮАР: в Йоханнесбурге, Кейптауне, Претории, Дурбане. Это колоритнейшие места, где (вы будете удивлены) безумно богатая жизнь классической музыки. В каждом из этих городов были и есть симфонические оркестры, где очень много и русских, и болгар, и румын, и африканцев. После программы меня всегда брали знакомиться с местными музыкантами. Да, в социальном плане там, мягко говоря, не все хорошо. Но у них абсолютно та же энергия любви и радости, как в нашем фольклоре. Приезжаешь в деревню: сядут три бабульки, как начнут петь! Кровь кипит в жилах.

И это история не про барабаны и обряды: я говорю про вокал, владение голосом, про красоту и про радость. Практически все песни идут на улыбке.

Абсолютно разные континенты и народы — а жажда к жизни, к свету у нас одинаковая.

— Только перечисление в Википедии залов, в которых вы выступали, занимает несколько предложений: Карнеги-холл, Кеннеди-центр, филармонии Берлина, Кельна, Турина, Санкт-Петербурга, Московская консерватория и т. д. Какие ожидания от Дворцовой площади? Какого звука вы ждете, какой публики?

— Действительно, мне довелось работать во многих выдающихся залах. (Слово «работать» не подходит — наслаждаться красотой музыки, атмосферой, аурой зала.) Как правило, это были закрытые помещения. Мы не можем сравнивать Карнеги-холл с открытой Дворцовой площадью. Я обожаю open air и очень жду этого выступления в одном из самых красивых городов мира, в городе, где искусство переполняет каждый квадратный метр,— Петербург постоянно звучит. На «Классику на Дворцовой» приходит огромное количество людей, я видел все предыдущие представления.

— Натурально сели и пересмотрели все?

— Конечно. Я слежу за ними. То, как это делают организаторы,— фантастически красиво, дух захватывает. Хочется соответствовать этой красоте и получать удовольствие вместе с публикой. Это будет, я знаю, невероятный адреналин. И исполнители высочайшего калибра и энергетики.

— Вопрос был немного в другом: в чем сложности звука на открытой площадке?

— Мы в руках его величества звукорежиссерской команды. Ощущение живого звука будет зависеть от них. Озвучить Дворцовую и дать профессиональный звук, так, чтобы зритель получил удовольствие в любой точке огромной площади,— сложнейшая задача. Конечно, это совокупность многих условий. Мы зависим от людей, которые будут строить сцену, и, конечно, от погоды. Если пойдет ливень, нас не должно залить: ни мой драгоценный инструмент, ни французский смычок.

— Ваша виолончель 1844 года работы Жана-Батиста Вийома. Она ведь застрахована?

— Конечно, все инструменты застрахованы. Не все на это обращают внимание. Я видел, как сгорали рояли, как их заливало дождем,— такое отношение к инструментам недопустимо.

У меня был тяжелый случай. Инструмент, на котором я много лет работал и творил, в свое время был дан Госколлекцией. Спасибо моему когда-то советскому мэтру, с которым мы дружили, работали, чью музыку я часто исполнял по всем городам Советского Союза с 14 лет,— Тихону Николаевичу Хренникову. Он помог многим артистам: если чувствовал искру таланта, верил в музыканта, то выводил его сделать первые шаги на сцене. 15 лет я играл на виолончели из Госколлекции, а в один прекрасный момент у меня ее забрали, в довольно жесткой форме. Я жил на две страны, учился в Америке. Может быть, подумали, что не верну. Это был сильный удар, как будто забрали родного человека.

«Абсолютный шанс от бога»

— Извините, что прерываю: вот вы сейчас рассказываете, размахиваете руками, а они в мозолях. Вы к этому привыкли и не замечаете?

— Не замечаю, как каскадер травмы. Не будем забывать, что виолончель, которая стонет, поет, страдает, радуется, кричит,— это деревянный ящик и четыре металлических струны. И конский волос в смычке. Если вы держите настоящий «страд», Страдивари, поверьте мне, это как бриллиант: можно невооруженным глазом увидеть, где подделка, реплика, а где старинный оригинал. Вы просто становитесь другим человеком, услышав настоящий инструмент.

Сейчас у меня уже коллекция разных виолончелей.

— Сколько их?

— Четыре. И я очень горжусь тем, что одна — современная российская.

— Чья?

— Потрясающего мастера Николая Стасова, моего друга детства, у которого я когда-то чинил свои первые инструменты. Как раз в то время, когда забрали виолончель, нужно было выступать на фестивале «Звезды на Байкале» моего друга Дениса Мацуева. И чтобы не сорвать выступление, я купил современный российский инструмент. На котором потом сыграл и в венской филармонии Musikverain, и на гала-концерте Оскара Питерсона в Карнеги-холле, там, где собрались главные джазмены мира. Это был в буквальном смысле русский звук — история для знаменитого концертного зала уникальная.

Я продвигаю виолончель в разных плоскостях, одна из них — джазовая. Обожаю джаз, важные джазовые композиторы пишут для меня специальные обработки.

— Для «Классики на Дворцовой» каждый раз шьют массу костюмов, в этот раз — 275. Но вы наверняка будете выступать в своих — есть ощущение, что у вас их множество.

— Этот строгий стиль смокинга, слегка похожий на одежду швейцара или официанта, с годами начал сковывать. Я обожаю фрак и преклоняюсь перед теми музыкантами, кто много лет может выступать в одном и том же черно-белом варианте. 50% своей концертной деятельности я делаю так же — таковы условия контракта. Но еще одна часть моей жизни — работа в разных жанрах, я мультистилист. Родился в среде вокалистов. Мой дядя — Олег Анофриев, дедушка — оперный певец, который дружил с композитором Василием Павловичем Соловьевым-Седым и записывал с ним потрясающие песни, папа — один из основателей московского камерного хора Владимира Минина. Это очень мощный бэкграунд, который воспитал меня как артиста.

Конечно, каждое мое выступление, тем более на Дворцовой площади, театрализовано. Это определенные образы, а значит, и костюмы. Я приготовил несколько интересных образов, в которых публика виолончелиста еще никогда не видела. (Хотя не дай бог, чтобы одежда отвлекала от искусства.) Я нуждаюсь в определенных костюмах-образах, и у моей электровиолончели в каждом произведении есть свой цвет и облик.

— Имеется в виду конкурс ArtCello, который вы организовали?

— Да. Что такое классическая виолончель? Это тело красивейшей женщины: формы, дерево, лак, секреты, которые все хотят раскрыть, Страдивари, Амати. Yamaha создает электроинструмент. Он очень удобный, но он — голый. Что делать?

И я как музыкальный Копперфильд придумал вставки из определенных материалов внутри инструмента, чтобы он визуально мог быть богаче. Сначала это был просто цвет. Потом я попросил художников изобразить картины.

Сейчас Калининградская область подарила совершенно уникальный наряд из янтаря, и виолончель оживила звуком камень.

В музее Пушкина инструмент в наряде уже был выставлен

как экспонат. Стоял как образец того, что можно наслаждаться искусством не только в квадратной раме.

— Можно ли сказать, что ваша виолончель такая же эмоциональная, как вы сам? Потому что, когда вы играете, на лице отображается весь спектр очень сильных эмоций.

— Это вообще один из самых эмоциональных инструментов. Это не контрабас огромных размеров, с которым не так просто солировать. Но и не скрипочка с ее очень высокими частотами и ангельским тембром. Именно виолончель может делать все: у нее есть и контрабасовый низ, и тончайший верх. Честно говоря, не мыслю себя на другом инструменте. И попал он в мои руки как абсолютный шанс от бога.

«Виолончель может "качать"»

— Вы вошли в «Книгу рекордов России», русский Гиннесс, сыграв в шахте рудника «КМАруда» на глубине 340 метров. Какой звук под землей?

— Йо Ма выступал на глубине 100 метров, а я — 340. Это было абсолютное чудо. Один из директоров угольной шахты города Губкин — места культурного, чистого, красивого,— говорит: «А вам слабо сыграть для шахтеров под землей?» — «А как это физически осуществить? Спуститься с инструментом? Куда?» — «Мы все сделаем, об этом не волнуйтесь». И что вы думаете? В этой шахте был ангар по ремонту техники, где обслуживали гигантские машины, которые бурят руду, выглядело так, будто я попал на сеттинг фильма «Бэтмен». Его побелили, поставили свет, красивейшие стульчики, столики с канапе. Пришли рабочие. И я играл Баха. Потому что Бах — это орган, орган — это металл, металл — это руда, то, что добывают шахтеры. Круг замкнулся.

Я переживал, нужно ли им это искусство. Был один на один с большой группой людей, которые, может быть, впервые слушали виолончельные сюиты Баха. Но переживал я зря, все прошло великолепно.

После этого у меня был уникальный концерт уже в открытом карьере, посредине которого мы соорудили концертный зал, с оркестром и хором: вокруг стихия, БелАЗы, террасы — красота!

— У вас остались какие-нибудь профессиональные мечты и вызовы?

— Конечно. Этот лист гигантский. Каждый день придумываю что-то новое. Слава богу, для этого есть рамки фестиваля и жанры, в которых я работаю. Есть программа, где я полностью классик; где я на электровиолончели; где я играю танго со своим оркестром «Папоротник». Есть я и хор. Есть проекты, где я оркеструю новый репертуар для виолончели — то, что всю жизнь для великого Ростроповича делали великие композиторы: Прокофьев, Шостакович, Бриттен, Хачатурян. Виолончельный репертуар гораздо скромнее репертуара для фортепиано. Например, Рахманинов написал четыре фортепианных концерта для рояля — и всего одну сонату для виолончели (и рояля). Я обожаю ее, оркестровал это произведение, и совсем недавно в Перми мы сделали премьеру третьей и четвертой частей.

Уже готово аллегро сонаты Шостаковича. Я оркеструю тот репертуар, который раньше никогда не исполнялся с оркестром. И не могу больше слышать от директоров филармоний и залов: «А, виолончель… Это скучно. Как же мы продадим билеты?» Мы должны идти вперед.

И я придумал новый жанр музыки — технооперу. Беру из оперы историю, либретто, танец, костюмы, какую-то театральность, конечно же, классическую музыку и пение, добавляю поэзию — правильные стихи вовремя — и все это со светом, видеорядом, диджеем и электроникой.

На наших глазах все меняется: скоро будет такси без водителя, а искусственный интеллект научится писать классическую музыку и книги. Будущее — за сплавом информационной диджитальности с великим искусством, я в это абсолютно верю. Да, виолончель может «качать».

— Вашему сыну пять лет. Вы бы хотели, чтобы он стал музыкантом?

— Он уже проявляет свои генетические качества как сын музыкантов: поет, танцует, чуть-чуть подбирает на рояле. Вот-вот приедет маленькая скрипочка, чтобы мама-скрипачка поставила руки. У меня есть бейби-виолончелька. Но, честно говоря, я не сторонник раннего обучения, как в Китае, когда от ребенка ждут, что в пять лет он будет играть все этюды Шопена. Я надеюсь, сын сам дозреет до музыки. Если бы я начал в четыре-пять лет, к восьми мог бы и бросить.

— Вы живете между Штатами и Россией. Где больше, где меньше?

— Сейчас я больше провожу времени в Москве. Сынок в пандемию жил год в Белгороде, и он часто вспоминает родные места. Я надеюсь, что наши дети воплотят мечту гения-Ростроповича, говорившего, что у него был паспорт мира — паспорт, куда не нужно было ставить визы. Все равно мы к этому миру без границ когда-то должны прийти.

— Все отмечают, что у вас огромная энергия. Вы не устаете от себя? А ваша семья?

— Вот есть игрушка: батарейки сели, она и не работает. А я — самозаряжающийся, я аккумулятор. Да, семье непросто, отрицать не буду. Но и жизнь очень коротка, и жить ее надо на полную.

Беседовала Наталья Лавринович