Выбор Игоря Гулина

Юрий Юркун «Дурная компания»

Издательство ДА

Писатель и художник Юрий Юркун остался в истории в первую очередь как возлюбленный и воспитанник Михаила Кузмина. Роль младшего друга классика определяла его восприятие и современниками, и исследователями; к Юркуну было принято относиться немного свысока. Отчасти тут виновата судьба его наследия: после 1923 года он не опубликовал ни строчки, хотя продолжал писать до конца жизни. Юркун был расстрелян в 1938-м, все его зрелое творчество пропало при обыске. Впрочем, и то, что осталось, недостойно снисходительного отношения. Маленький роман «Дурная компания» написан в 1915 году, опубликован в 1918-м с экспрессионистскими рисунками Юрия Анненкова (они воспроизведены в этом издании). История порочной графини, страстно влюбленного в нее богатого карлика и столь же очарованного ею прекраснодушного приказчика из нотного магазина, эта написанная всего-то двадцатилетним автором вещь — очаровательная, очень смешная фантасмагория в гофмановском духе. «Дурная компания» показывает: Юркун запросто мог вырасти (и, скорее всего, вырос) в действительно замечательного прозаика. Просто мы об этом никогда не узнаем.

Аделаида Герцык «Неразумная»

Издательство Носорог

Поэтесса, писательница, близкая знакомая Волошина, Цветаевой, Бердяева, переводчица Ницше и одновременно пламенная христианка, Аделаида Герцык по какой-то причине не вошла в канон Серебряного века даже после всех его пересмотров. После ее смерти в 1925 году Герцык надолго забыли все, кроме друзей, стали понемногу издавать в 1990-е, но она так и осталась писательницей для специалистов. Это — первая книга за долгое время. Напечатанная в 1916 году повесть «Неразумная» — чудесный, тонкий и пронзительный текст. Пересказать его сложно, потому что главное происходит между строк. Можно сказать: так мог бы писать Чехов, если бы был, во-первых, верующим, а во-вторых — женщиной. История молодой матери Ольги, обожающей сына, не понимающей мужа и любовника, находящейся в рабском подчинении у властной няни и живущей как бы немного понарошку, в ожидании неясного события, чуда, способного преобразить существование в подлинную жизнь. Книга одновременно очень тревожная и удивительно светлая.

Екатерина Бакунина «Тело»

Издательство Soyapress

Екатерина Бакунина, уехавшая в 1923 году из СССР во Францию, а позднее в Англию, оказалась практически забытой писательницей. Впрочем, ее не особенно ценили и при жизни; современники воспринимали книги Бакуниной в основном как любопытные человеческие документы, обличенные в неуклюжую художественную форму. К опубликованному в 1933 году роману «Тело» это относится в первую очередь. Это роман-монолог. Говорит Елена — интеллигентная барышня из Петербурга, с детства влюбленная в музыку, отдавшаяся известному певцу, забеременевшая, вышедшая замуж, прошедшая вместе с мужем тяготы военного коммунизма, уехавшая в Париж. Теперь она живет в маленькой квартирке, не любит мужа, без восторга изменяет ему, пребывает в мучительной зависимости от настроений жестокой дочери, целые сутки то шьет, то стирает, презирает свою жизнь и иногда думает о музыке. Рассказ этот сбивчивый, часто почти бессвязный, иногда чрезмерно выспренний, а иногда превращающийся в тягостный документальный отчет. Можно понять, почему критикам текст этот казался неумелым. На деле растерянность формы соответствует опыту, о котором пишет Бакунина. Это опыт отчуждения женщины от своего тела. Тела как физического, плотского объекта и как объекта психическо-социального — того, что вынуждено отдавать себя другим, вынуждено искать любви, давать жизнь, работать, иметь дело со всей материальной грязью. Это опыт, о котором молчали великие женщины русского модернизма, а если писали, то в чересчур возвышенном регистре. Бакунина пишет о нем с исступленным раздражением. В отличие от большей части прозы русской эмиграции, здесь нет меланхолического декаданса. Вместо него — беспощадный и острый взгляд.

Павел Зальцман «Сны»

Издательство Бабель

Художник, поэт, ученик Филонова, приятель обэриутов, автор потрясающего авангардного романа «Щенки» и чрезвычайно сильных воспоминаний о блокадном Ленинграде, Павел Зальцман старался жить не слишком заметно и почти никому не показывал свои тексты. Как писатель он был открыт только в 2010-х, но почти сразу был признан фигурой первого ряда. Этот сборник — очередной шаг в освоении его наследия. Принцип отбора тут не жанровый, а тематический, поэтому уже печатавшиеся в прошлых книгах вещи перемешаны с ранее не публиковавшимися. Тема эта — сны. Зальцман записывал сны всю свою жизнь, перерабатывал их в рассказы и стихи (здесь не только они, но и дневниковые записи того же жанра). Пережив гибель большинства своих близких, учителей, товарищей по искусству, Зальцман дожил до середины 1980-х и явно чувствовал себя чужим в советском мире. Он возвел между ним и собой что-то вроде стены. Свидетельство такого эскапизма — его поздняя меланхолично-романтическая живопись. Казалось бы, сон — как раз территория частная, то, куда рука мира не может проникнуть, однако записанные сны Зальцмана заполнены по преимуществу необъяснимым, бредовым насилием. Если стену между индивидом и миром и удается построить, то ночью эта стена с треском падает; мир вторгается в душу в самом уродливом своем виде. Зальцман был любопытным наблюдателем собственной психики и фиксировал эти мелкие катастрофы с тем же жестоким вниманием, что и катастрофы большие.

Виктор Кривулин «Проза»

Издательство Ивана Лимбаха

Прекрасный поэт, один из идеологов ленинградского андерграунда 1970-х, Виктор Кривулин менее известен как прозаик. Впрочем, проза и была для него занятием немного дополнительным, раскачкой между стихами, что не делает ее менее интересной. Это избранное примечательно прежде всего первой выверенной и насколько возможно полной публикацией самой большой его вещи — романа «Шмон». Кривулин писал и переписывал его на протяжении всех 1980-х, показывал и читал знакомым разные варианты. Утверждение канонической версии текста здесь довольно проблематично. Ее и не может быть у такого рода произведения — нарочито открытого, незавершенного, готового исчезнуть вследствие вполне объективных политических причин. Точкой отталкивания для Кривулина послужил собственно визит КГБ с конфискацией части бумаг. С этого и начинается книга: в комнате коммуналки у неназванного подпольного интеллектуала проходит обыск. В это время хозяин и четверо его приятелей сидят в коридоре и беседуют о литературе, обсуждают то Солженицына, то Пикуля, сплетничают об общих знакомых, временами перескакивая на судьбы родины. Беседуют — неточное слово, скорее беседа сама влечет их, парализуя волю говорящих. Первое, что бросается в глаза в «Шмоне»,— форма: это роман из одного предложения — с бесконечными завитками синтаксиса, сбоями логики, причудливыми отступлениями и возвращениями к давно оставленным сюжетам. В присутствии карающего государства персонажи будто рассказывают друг другу романы, как зэки в лагере, только течение их рассказов превращается в распадающийся поток речи на манер Беккета (он тут, разумеется, поминается). Можно читать «Шмон» двумя способами: внимательно расшифровывая детали и намеки или полностью отдаваясь интонации. Второй, как ни странно, уместнее. Стихия интеллигентского трепа и есть предмет Кривулина. Если бы этот роман был написан в 1970-х, это была бы стихия интеллектуального экстаза, возвышенного поиска, но он написан в 1980-х и фиксирует усталость подпольной культуры от себя самой: все, что недавно волновало, превратилось в бредовую мешанину; все манившие двери вовне, из тусклого советского мира, стали казаться нарисованными. Где-то должен быть выход, но он героям невидим.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram