«Всем смертельно надоело высказываться»
Владислав Ходасевич о литературной жизни в эмиграции
14 июня 1939 года во Франции умер Владислав Ходасевич. Он уехал из СССР в 1922 году, размышлял о том, чтобы вернуться, но в конце концов отказался от этой идеи. К моменту отъезда Ходасевич был уже известным поэтом и в эмиграции продолжил заниматься литературой, со временем перестав писать стихи, но превратившись в ведущего критика русского зарубежья. Выбрали из его писем и статей некоторые размышления о русской литературе в эмиграции.
1931
Фото: Национальная библиотека Беларуси
1
Кажется, поглупений два. Одно — то, о каком вы пишете: доброе безмыслие, оттого, что «растение пересажено с открытого воздуха в комнату». Тут, действительно, «отдых от роста». Но мне все кажется, что есть и другое поглупение, прискорбное: жутковато, что «в комнате» мы не только не хотим расти (отдыхаем), но и не можем — задыхаемся.
Михаилу Гершензону, 29 ноября 1922
2
Мы все здесь как-то несвойственно нам, неправильно, не по-нашему дышим — и от этого не умрем, конечно, но — что-то в себе испортим, наживем расширение легких. Растение в темноте вырастает не зеленым, а белым: то есть все в нем как следует, а — урод.
Михаилу Гершензону, 29 ноября 1922
3
Чтобы писать, писателю нужно быть сытым (хотя бы). <...> Из всех писателей я — самый голодный, ибо не получаю помощи ниоткуда. <...> (Не только не получаю, но имею официальное письменное сообщение о том, что чешской субсидии мне не дали ввиду доноса некоего «писателя» о том, что я слишком много зарабатываю в «Возрождении».)
Марку Вишняку, 8 декабря 1927
4
На всю литературщинку, которая здесь выдается и принимается искренно за «общественность», смотрю «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело».
Зинаиде Гиппиус, 4 декабря 1928
5
Сейчас я сколько ни пробую писать — ничего не выходит. Отчетливо чувствую, что прежняя моя форма должна быть как-то изменена, где-то надломлена. Однако ни вычислить угол и точку надлома, ни натолкнуться на них в процессе работы — мне все не удается.
Вячеславу Иванову, 21 января 1925
6
Я видел немало писателей, которые гордились тем, что Горький плакал, слушая их произведения. Гордиться особенно нечем, потому что я, кажется, не помню, над чем он не плакал, разумеется, кроме совершенной какой-нибудь чепухи. Нередко случалось, что, разобравшись в оплаканном, он сам же его бранил, но первая реакция почти всегда была слезы. Его потрясало и умиляло не качество читаемого, а самая наличность творчества, тот факт, что вот — написано, создано, вымышлено.
«Некрополь», 1939
7
Я писал и рвал, писал и рвал — статью о Бунине. <...> Стихотворцы меня проклянут за то, что я Бунина перехвалил; обыватели — за то, что недохвалил; Гиппиус — за то, что я припомнил, как она восхваляла Бунина; Бунин — за то, что я не провозгласил его римским папой.
Марку Вишняку, 12 августа 1929
8
Я думал — эмиграция хочет бороться с большевиками. Она не хочет. Быть так. Я не Дон-Кихот. Я думал, эмиграция хочет делать литературу. Она не хочет — или не может. Опять же — я не Воронов. И не обезьяна, это главное. Я возился с «молодежью». Но вижу, что эмигркульт не лучше пролеткульта.
Марку Вишняку, 2 апреля 1928
9
Выходят книги. Из них только о «Современниках» Алданова можно говорить. Прочее — было бы позорно, если б не было так ничтожно. Стишки Дона-Аминадо, мочеполовой роман Одоевцевой, творения Осоргина ... Перед СССР стыдновато. Знаете ли, что такой обывательщины там не издают?
Зинаиде Гиппиус, 14 ноября 1928
10
Не успел я провозгласить принцип деликатного отношения к Бунину во имя «литературной аристокрации»,— как он сам весьма не аристократически вскинулся на символистов. Кажется, тут моя деликатность оказалась не в коня корм. Запомним.
Зинаиде Гиппиус, 5 декабря 1929
11
Чего, действительно, много явилось в Советской России — это посредственностей.
«Там или здесь?», 1925
12
Ясно, что обилие подражателей и ничтожество не дает оснований считать советскую литературу стоящей качественно выше, нежели здешняя. Однако их исключительное обилие и вообще тамошняя литературная урожайность (безотносительно к качеству) — сами по себе суть признаки, для советской литературы благоприятные. Они означают, что литературная жизнь в России очень интенсивна. В эмиграции такой интенсивности нет.
«Там или здесь?», 1925
13
Я купил себе очень хорошую пробковую ногу <...>, танцую на ней (т. е. пишу стихи), так что как будто и незаметно,— а знаю, что на своей я бы танцевал иначе, может быть, даже хуже, но по-своему, как мне полагается при моем сложении, а не при пробковом. И это так иногда смущает, что бросаешь танец, удачно начатый.
Михаилу Гершензону, 29 ноября 1922
14
Верно, что в эмиграции находятся преимущественно писатели, от которых уже трудно и иногда невозможно ждать решительных новшеств. Обычно это и служит главным козырем в руках людей, желающих эмигрантскую литературу отпеть и похоронить. Но они забывают (или не знают), что прогресса в искусстве нет, что критерий новизны применим в искусстве только для исторической, а не для качественной классификации.
«Там или здесь?», 1925
15
Мое ближайшее будущее совершенно неясно. Берлин русский разъезжается, кто куда. Надо ехать и мне. В Россию? — но что я там заработаю? Ничего. За границей издательское дело тоже почти заглохло. <...> Видит Бог, я больше всего хотел бы домой, в Россию,— но деньги всему помехой.
Анне Ходасевич, 21 октября 1923
16
Давно уже знаю, что эмигрантская литература не состоялась. Могла состояться — в этом я уверен. Но не состоялась потому, что старшее поколение ощутило себя не эмиграцией, а оравой беженцев-обывателей. Мещанский дух и мещанский уклад старшей литературы подрезали крылья младшей.
Михаилу Карповичу, 19 марта 1932
17
Признаться, подавлен всем, что творится на свете. Поэтому — что ни начну писать — кажется мелким, ненужным, главное — бессильным.
Михаилу Гершензону, 17 декабря 1924
18
Над эмигрантской литературой тяготеет усталость, не смертельная, но болезненная. Причины болезни лежат не внутри, не в «гнилости буржуазной идеологии», не в отсутствии людей, а в ужасных условиях эмигрантской жизни. И если здешнее творчество еще живо, то в значительной степени не благодаря тому, что оно эмигрантское, а несмотря на то, что оно эмигрантское.
«Там или здесь?», 1925
19
Здесь так тихо, что слышно, как муха жужжит. Да нет, не жужжит и муха. Кажется, все всё высказали и всем смертельно надоело высказываться. «Живем — хлеб жуем».
Зинаиде Гиппиус, 14 ноября 1928
20
Отныне живу и пишу для себя, а на чужие дела сил и жизни не трачу. Ей-богу, одно хорошее стихотворение нужнее и Господу угоднее, чем 365 (или 366) заседаний «Зеленой лампы».
Марку Вишняку, 2 апреля 1928
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram