Премьера «Сказки о царе Салтане» в Петербурге

В петербургском театре «Зазеркалье» состоялась премьера оперы «Сказка о царе Салтане» Николая Римского-Корсакова в постановке Александра Петрова. О том, как тексты и подтексты Пушкина чувствовали себя в сказочно-идеологической броне, сколоченной из билибинской графики, мотивов палехской миниатюры и иконописи, рассказывает Владимир Дудин.

Самый острый момент пришелся на середину оперы, на финал первой картины третьего действия, когда Царевна Лебедь удовлетворила прихоть царевича Гвидона, превратив его в волшебного борца за справедливость — мохнатого шмеля. На первых же звуках вступления к знаменитому «Полету шмеля» под потолок взмыл желто-черный дрон, вызвав бешеный прилив энтузиазма у детей и взрослых. Прописав, согласно регламенту, отведенные ему партитурой траектории, аппарат обернулся пушистой мягкой игрушкой, которая чуть позже положенным образом «ужалила» Бабариху, Ткачиху и Повариху.

Налицо сказка — Римский-Корсаков свой всемирный хит в жанре виртуозного этюда—perpetuum mobile и писал с обезоруживающей верой в могущество сказочной победы добра над злом: так ребенок мечтает отомстить обидчикам — своим и рода человеческого,— как только вырастет и «станет большим».

В случае Римского-Корсакова приверженность «опере-сказке» — ответ общеевропейскому запросу позднего романтизма на колоритную народность, но с пониманием ясного факта: в России сказочная лепота может при случае спасти творческий поиск от разного рода необразованных самодуров.

В конце концов, Римский-Корсаков вел в «Салтане» свой ироничный интертекстуальный диалог, скажем, с Вагнером, отразив в образе Гвидона образ Парсифаля — «чистого дурака», не отягощенного знанием, но отягощенного силой богатырскою и способного менять мир к лучшему в борьбе со злом.

Поиск Гвидоном отца тоже затейливо срифмован с генеральной идеей вагнеровской «сценической мистерии». Трудно не расслышать мотив Тристанова томления в пубертатных сентенциях Гвидона о снедающих его грусти и тоске, а спасенная от злого коршуна Царевна Лебедь — разве не отзеркаливание магии белого лебедя из «Лоэнгрина»? Да и с культовым «Лебединым озером» своего оперного конкурента — Чайковского Римский-Корсаков тоже умело позаигрывал.

Теперь в «Зазеркалье» режиссер Александр Петров и художники-постановщики Владимир Фирер и Александр Храмцов поселили героев сказки в уютное, пряничное, образцово-показательное государство, где все по уставу, чинно-важно, как предками заведено. Глазированию унылой реальности способствовал и видеоконтент Игоря Домашкевича, особенно пригодившийся для описания блещущих звезд над синим морем и рыбок, прыгавших в пасть Чуда-юда ради того, чтобы спасти бочку с матерью и младенцем.

Тем более контрастно в этой благообразной, послушной, а потому лицемерной действительности выглядели сцены вроде жестокого избиения Милитрисы ее сестрами, где режиссер (впрочем, строго вслед за композитором) уводил действие из лубка в экспрессионизм.

Драматургия спектакля и строилась на столкновении душноватой сусальности сказочного мифа с рвущейся сквозь нее психологической импульсивностью сольных и ансамблевых высказываний.

Прояснять текст либреттиста Бельского помогали четыре скомороха, внедрявшиеся с немузыкальными вставками фраз из сказки Пушкина и потешавшие зрителей своими ужимками и мимическими гэгами. Увы, в отличие от них многим солистам и хору очень недоставало ясной артикуляции.

Музыкальным руководителем постановки выступил Павел Бубельников, в руках которого опера-сказка в самом деле звучала с ожидаемой теплотой и задушевностью. Были в премьерных спектаклях «Зазеркалья» и совершенно неожиданные открытия. Прежде всего Царевна Лебедь в безупречном исполнении Екатерины Агафоновой, ученицы солистки Мариинского театра Ларисы Шевченко: идеально ровное голосоведение, полнокровно прозвучивавшее все регистры, полетность и слепящий тембр молодой певицы стали настоящим орудием волшебств, творимых ее героиней.

Когда же зазвучал голос «толканувшего легонько» крышку своей бочки Гвидона в исполнении тенора Симеона Асеева, разом вспомнились молодые Владимир Атлантов и Юрий Марусин. Свою лишь с виду незамысловатую партию он провел с ошеломляющей легкостью, не совершив ни одной осечки — и заставив поверить в то, что при любых толкованиях сказка без труда может стать былью.