Как дневник ленинградской школьницы стал самым страшным блокадным документом

80 лет назад — 1 июля 1944 года — не стало Тани Савичевой, ленинградской школьницы, которая во время блокады вела свой знаменитый дневник.

Дневник Тани Савичевой стал достоянием общественности, историческим документом, а потом и символом блокады случайно. На самом деле и дневником-то эти записи можно назвать с натяжкой. Но это только в сравнении с другими блокадными дневниками.

Девять строчек семейного некролога

На девяти страничках записной книжки девочка просто фиксирует дату и время смерти своих родных. И от краткости этих строк, написанных ребенком, становится жутко.

Записи 11–12-летней девочки могли сгореть в печи, но оказались в руках родных, а потом в музее. После войны Нина Савичева, сестра Тани, которую считали погибшей, приехала в Ленинград в командировку. Она пришла в полуразрушенную квартиру на 2-й линии Васильевского острова. Там Нина нашла шкатулку, в которой у мамы хранились семейные реликвии: фата, венчальные свечи. Попалась на глаза записная книжка, в которую она и заглянула-то не сразу, а только вечером, когда из разрушенного дома пошла ночевать в Дом офицеров. Там Нина встретила майора Льва Ракова, который убедил девушку передать дневник в музей.

Таня не рассказывает о бомбежках, голоде и страданиях. Она записывает даты: «28 декабря 1941 года. Женя умерла в 12 часов утра». Это первая запись в день, когда не стало ее старшей сестры. За несколько месяцев девочка теряет всю семью: сестру, брата, бабушку, маму, двух дядей. «Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня», — запишет в дневнике она.

В августе 1942 года девочку эвакуировали в Горьковскую область, но было уже поздно. Таня с ее подорванным здоровьем заболела туберкулезом кишечника и менее чем через два года, 1 июля 1944-го, умерла в возрасте 14 лет. В последние дни девочка ослепла. Больничный конюх похоронил маленькую ленинградку на местном кладбище.

Впоследствии были найдены захоронения всех Савичевых, которые умерли в блокаду. Они лежат в братских могилах на Смоленском кладбище. Неизвестным долгое время оставалось место захоронения отца Тани, скончавшегося в 1936 году. Но и эта могила была в итоге обнаружена на том же Смоленском кладбище.

О чем не знала Таня

Савичевы умерли не все. Девочка об этом не знала и знать не могла. В эвакуации жила сестра Нина, был жив брат Михаил. Перед началом войны он поехал в Псковскую область, там у семьи была дача, где его и застало наступление фашистов. Михаил Савичев присоединился к партизанам, воевал, был ранен. После войны он стал одним из тех, кто поддерживал память о Тане. Сейчас его потомки, сын и внук, продолжают сохранять семейный архив.

По иронии судьбы во времена НЭПа семья Савичевых, которая позже почти полностью умрет от голода, держала пекарню. Они приехали в Петербург из Ярославской области в XIX веке и были купцами. Отец Тани, Николай, создал Трудовую артель братьев Савичевых с пекарней и булочной-кондитерской при ней. В булочной, которая находилась на 2-й линии Васильевского острова в доме 13/6, работал он с тремя братьями: Дмитрием, Василием и Алексеем — и Мария (мама девочки). Еще одним семейным делом Савичевых становится кинотеатр «Совет» на пересечении 6-й Советской улицы и Суворовского проспекта.

Украденное какао и мечта об эвакуации

Конечно, не только Таня Савичева вела дневник во время блокады. Есть и другие дневники, детские и взрослые. Авторы наиболее известных — ученый Георгий Князев, школьники Юра Рябинкин и Лена Мухина, многодетная мать Ангелина Крупнова-Шамова.

Юра Рябинкин мечтал об эвакуации. На первых страницах дневника подростка проскальзывает обида: мальчик недоволен, что мама наливает ему меньше супа, чем обычно, хотя, как ему кажется, она сама и Ира едят досыта.

«Все мы издерганы. У мамы я давно не вижу спокойных слов. Чего ни коснется в разговоре — ругань, крик или истерика, что-то в этом роде,— пишет Юра.— Причин много — и голод, и вечный страх перед обстрелом и бомбежкой. В нашей семье — всего-то 3 человека — постоянный раздор, крупные ссоры... Мама что-то делит, Ира и я зорко следим — точно ли... Просто как-то не по себе, когда пишешь такие слова».

Однажды Юра купил в магазине какао с сахаром, а дома обманул маму, сказав, что на обратном пути отняли несколько пачек. «Ну вот и все... Я потерял свою честность, веру в нее, я постиг свой удел. Разыграл дома комедию со слезами и дал маме честное пионерское слово, что ни одной пачки какао себе я не брал... А затем, смотря зачерствелым сердцем на мамины слезы и горе, что она лишена сладкого, я потихоньку ел какао».

Потом, когда школьник понял, что мама и сестра могут умереть, он осознанно отказался от еды, отдавая свою часть сестренке: «Главное, чтобы Ира и мама выжили!» Юра мечтает об эвакуации, которая постоянно откладывается. В декабре 1941-го подросток слабеет настолько, что уже с трудом встает: ходить ему приходится с палочкой. Последняя запись в его дневнике датирована 6 января 1942 года: «Силы из меня уходят, уходят, плывут... А время тянется, тянется, и длинно, долго!.. О господи, что со мной происходит? И сейчас я, я, я...». Он уже не может записывать свои мысли. Через два дня, 8 января, мама Юры с дочкой Ирой наконец отправляется в эвакуацию. Сын остается в Ленинграде: он не в силах даже подняться. Точная дата его смерти неизвестна. Мать Юры и Иры упала замертво, лишь шагнув на вокзал в Вологде, куда их привезли из Ленинграда. Эту войну пережила лишь ее дочь.

Блокадные роды

Дневник Ангелины Крупновой-Шамовой не только про смерть. Он даже больше про жизнь. Про новую жизнь: женщина в числе прочего описывает, как самостоятельно родила дома, рассказывает, как жила одна с тремя детьми.

«Темно, холодно, и вдруг открывается дверь — входит мужчина. Оказалось, он шел через двор, увидел двоих детей, привязанных к санкам, спросил: "Куда едете?" А пятилетний мой Костя и говорит: "Мы едем в родильный дом!" "Эх, дети, наверно, вас мама на смерть привезла",— предположил мужчина. А Костя и говорит: "Нет". Мужчина молча взялся за санки: "Куда везти?" А Костюха командует. Смотрит человек, а тут еще одни санки, еще ребенок… Так и довез детей до дому, а дома зажег огарок в блюдечке, лак-фитиль — коптит ужасно. Сломал стул, разжег печурку, поставил кастрюлю с водой — 12 литров, побежал в родильный… А я встала, дотянулась до ножниц, а ножницы черные от копоти. Фитилек обрезала и разрезала такими ножницами пуповину напополам… Говорю: "Ну, Федька, половина тебе, а другая — мне…"»

Ангелина пишет, что, хоть и родила теперь уже четверых детей, по теории родов ничего не знала. «Я всегда читала в конце книги, как избежать нежелательной беременности, а тут прочла первую страницу — "Роды",— сообщает она.— Встала, вода нагрелась. Перевязала Федору пуповину, отрезала лишний кусок, смазала йодом, а в глаза нечем пускать. Едва дождалась утра. А утром пришла старушка: "Ой, да ты и за хлебом не ходила, давай карточки, я сбегаю". Талоны были отрезаны на декаду: с 1 по 10-е число, ну а там оставалось 8, 9 и 10-е — 250 гр. и три по 125 гр. на три дня. Так этот хлеб нам и не принесла старушка… Но вскоре я ее увидела мертвую во дворе — так что не за что осуждать, она была хорошим человеком».

Ангелина вспоминает, как завернула новорожденного Федю в одеяло и пошла в роддом имени Ведемана на 14-ю линию. «Принесла, мамочек — ни души. Говорю: "Обработайте пупок сыну". Доктор в ответ: "Ложитесь в больницу, тогда обработаем!" Я говорю: "У меня трое детей, они остались в квартире одни". Она настаивает: "Все равно ложитесь!" Я на нее заорала, а она позвонила главврачу. А главврач заорал на нее: "Обработайте ребенка и дайте справку в загс на метрики и на детскую карточку". Она развернула ребенка и заулыбалась. Пуповину, перевязанную мной, похвалила: "Молодец, мама!" Отметила вес малыша — 2,5 кг. В глазки пустила капли и все справки дала. И пошла я в загс — на 16-й линии он располагался, в подвале исполкома. Очередь огромная, люди стоят за документами на мертвых. А я иду с сыном, народ расступается. Вдруг слышу, кто-то кричит: "Нахлебника несешь!" А другие: "Победу несет!"

Анна Кашурина