Алексей Архиповский о грядущем джазовом фестивале, сравнении с Паганини и коллекционировании звуков

I Петербургский международный джазовый фестиваль, который пройдет с 22 по 28 июля на множестве площадок, богат на звездные имена, как млечный путь: Игорь Бутман и Московский джазовый оркестр, Юрий Башмет и «Солисты Москвы», Гонсало Рубалькаба (Куба), Ильдар Абдразаков, Хибла Герзмава — в этом празднике для уха любого меломана примут участие около 600 музыкантов. Алексей Архиповский выделяется даже на этом звездном фоне. Он — планета. Люди, которые впервые видят, как играет Алексей, сразу заявляют: он — гений. Паганини балалайки.

— Вам не надоело это прозвище — «Паганини балалайки»?

— Надоело — не то слово! Когда-то это был, наверное, рекламный ход, народ пытались привлечь некоей виртуозностью, образом Паганини. Я к этому отношусь совершенно спокойно: мы разные люди, у нас разные инструменты и, думаю, разное мастерство.

— А в принципе есть какой-то образец для подражания? С кем бы вы хотели, чтобы вас сравнивали? Или ни с кем?

— Нет, конечно. Музыкант, который хочет сравнения, вторичен. Ты достаешь честные вещи, их можно достать только из себя. Их нельзя повторять, тогда это уже не будет музыкой.

— Наверняка вам об этом говорили: вы всегда улыбаетесь, когда играете, и всегда подпеваете себе. Это происходит от волнения или вы вообще в жизни такой?

— Ну нет, я в жизни, наверное, не мурлычу ничего. Просто у меня на сцене возникает такое состояние, когда я себя плохо контролирую. Когда мне говорят: «Хватит мычать» или «Не рычи», я пытаюсь на это обратить внимание, но увлекаюсь и опять начинаю. Я даже в записи этого не слышу, настолько оно внутри меня. Не знаю, почему так происходит. Это как штангу поднимать, от сверхусилия. Или, может быть, я дополняю обертонами что-то недостающее. А улыбаюсь тоже неосознанно: если это получается, если этот мир увлекает, ты просто балдеешь.

— Вы волнуетесь, прежде чем выходить на публику, на сцену? Или уже привыкли?

— Волнуюсь, конечно. Сыграл уже тысячу концертов и каждый раз это… как из окопа в бой ринуться. Очень волнуюсь. Хотя волнение потом остается за кулисами: перешагиваешь эту невидимую черту и идешь на сцену. Это как в церковь на молитву идти: если не волнуешься, то молитвы не будет.

— Вы воцерковленный человек?

— Да.

— Давно? Вам 57 лет, и до конца 1980-х ходить в церковь было непросто.

— Мне всегда было интересно думать об этом, но формально я и сейчас, в общем-то, не так часто хожу в церковь. Хотя крещеный. И вскоре мы с женой после 35 лет совместной жизни венчаемся. Вот так вот получилось.

— Как классно!

— Да, и очень странно. Совершенно случайно зацепилась мысль, и я не стал возражать. Потому что годков уже много. И если что-нибудь ТАМ есть, то над небом голубым мы встретимся.

— Должен быть какой-то пусковой механизм, какая-то причина для того, чтобы люди спустя 35 лет брака решили повенчаться. В вашем случае был такой?

— Была интересная встреча с батюшкой в Казани, очень важным для меня человеком. Он хотел сделать концерт в Духов день. Я приехал. Первая неожиданность: люди, которые его сопровождали, были какие-то очень простые и сразу очень любимые. Подвели батюшку, я обалдел: глаза — небо. У меня душа с ним прямо сразу открылась. В тот момент я не до конца понял, что это было. Сыграл концерт.

Это начало 2023 года, уже перегруз информации о боевых действиях, не мог сидеть спокойно. Говорю жене: «Давай поедем». Параллельно пишет батюшка: «Убили священника, я подал прошение, чтобы служить на передовой». А потом он звонит как-то ночью и говорит: «Алексей, вы меня спрашивали… Вы здесь очень нужны».

И мы поехали, без Министерства культуры, сами по себе. Очень много было впечатлений. Сложно. Видел бойцов, которые вернулись с передовой и завтра снова уходят. Они слушают концерт, выходят меня обнять, и я в первый раз в жизни не хочу отпускать их руки. Не хочу этого пацана отпускать, потому что завтра… Убить его могут завтра.

Вернулся, а у батюшки неба в глазах-то и нет. Он всё такой же хороший, а неба — нет. И я наконец понял, наткнулся на формулировку, которая меня устроила: подвиг — это деяние перед лицом смерти. И небо в глазах — оттуда же.

— Надеюсь, ваше венчание со смертью никаким образом не связано.

— Да. Я просто рассказал этому батюшке: вот, мол, давно хотим венчаться и никак не найдем время. А 25 июля у меня будет концерт в Казанском кремле. «Тогда 26-го давайте, венчаемся»,— говорит батюшка.

«Чтобы он со мной подольше жил вместе»

— Когда вы берете в руки инструмент: сразу после того, как встаете? Или вы его можете целыми днями или даже месяцами не брать?

— Если я не играю, на второй-третий день возникает тревога. Мы с инструментом связаны, он моя жизнь. Я немножко неживой становлюсь без него. Но когда мне что-то не нравится, когда настроение плохое, не беру балалайку в руки. Только когда хочется. Так же, как и сочинять по заказу не умею, лишь когда само выходит.

— Как и когда появилась эта идея — сделать электрическую балалайку? Строго говоря, она не электрическая, у вас другая технология.

— Эта задача возникла, когда пошли выступления на тысячу и больше человек. Там не получается играть на акустике — не во всех залах, во всяком случае. Мне давали микрофон, а он меня не очень устраивал.

Чтобы показать возможности балалайки, всю ее внутренность, надо было пройти такой же путь, как в свое время гитаристы лет пятьдесят назад.

Передающие устройства, пьезоэлементы, датчики, микрофоны — чего только я не пробовал. До сих пор с этим вожусь, придумываю новые датчики, надеюсь, что получится. Эту технологию я считаю продолжением инструмента. Это не электрический звук: электричество не дает звук. В зависимости от того, как это делается, источник звука более или менее прозрачен. Если электрический тракт выстроен правильно, получается такая степень прозрачности, что прямо душа через нее проходит.

— Вы будете этим заниматься всегда? Пока не достигнете идеала? Или его в принципе невозможно достичь?

— Несовершенный человек совершенства не может достичь. Поэтому это всегда путь. И по пути я чувствую некие улучшения. Так же, как с инструментом: балалайка не всегда играет. У меня «налим» 1915 года (назван по имени Семёна Ивановича Налимова, мастера по изготовлению балалаек.— «Ъ-СПб»), рассыпается, все время то ремонт, то косметика… Он никогда раньше столько не нагружался — очень много играет, интенсивно. Плохо выдерживает такие нагрузки. И приходится самому в него «идти» и пытаться понять, как сделать, чтобы было легче, как раны залатать, что сделать такое, чтобы он со мной подольше жил вместе.

— То есть вы его самостоятельно ремонтируете?

— Да, я почти всё делаю сам.

— Расскажете историю покупки «налима»?

— Он ко мне пришел совершенно случайно. Мне кто-то написал, что на немецком Ebay продается «налим». Я не поверил. Полез все-таки. Смотрю — действительно. Мы посоветовались с мастерами, через которых проходят инструменты Семёна Ивановича. Они подтвердили, что это очень похоже на его работу. И я тут же позвонил в Германию и сказал: «Не продавайте ничего, я ищу деньги и срочно приезжаю к вам!» Это под Бременом, в лесах, там жил коллекционер музыкальных инструментов, и ему чудом достался этот «налим».

— Если не секрет, сколько он стоил?

— 20 тысяч евро. Смешно было: я пришел в банк, и мне не хотели давать деньги — дескать, так много сразу вывозить нельзя и так далее. И я вызвал начальника и кричал: «Я возвращаю на родину наше достояние! Вы не можете мне не помочь!» Они мне помогли.

— Ваши звуковые ноу-хау — вы их регистрируете, патентуете?

— Да нет, зачем? Это свободный доступ, кому интересно, может пользоваться. Другое дело, что этим мало кто занимается и поэтому приходится многое делать самому. Есть гитарные мастера, которые экспериментируют с такими же датчиками, но для балалайки не все подходит. Я очень давно в этом вожусь и знаю много обо всей конструкции. Ну и пытаюсь применить новые технологии — например, пробую заменить керамические пьезоэлементы на ПВДФ (поливинилиденфторид.— Ъ-СПб) и создать некое устройство, передающее звуки вибрации и ровно их распределяющее. ПВДФ изобрели очень давно, я поражаюсь тому, что многие фирмы конкурируют между собой керамическими звукоснимателями, когда есть более перспективный материал. Думаю, в скором будущем керамику заменят, с таким датчиком все страдают. ПВДФ в этом плане гораздо интересней, у него и линейность больше, и динамический диапазон, и сам датчик толщиной всего 0,6 миллиметра. Керамика звучит иначе: керамические «кирпичики» изменяют звук, и это не очень правильно, инструмент начинает страдать. А вот с ПВДФом балалайка звучит акустически.

Да, приходится много работать, надо еще работать над звуком. Одному трудно, нужно много сотрудников, чтобы отрабатывать ошибки, эксперименты и так далее.

«Мне все равно, насколько музыкант велик»

— Контрабасист Владимир Волков коллекционирует звуки. Вы не думали над подобным?

— Я вспомнил про Тонино Гуэрру, к которому Володя очень хотел поехать. Тонино тоже собирал звуки и шумы, и у него были сумасшедше интересные вещи: скажем, шум балкона, где должен был находится далай-лама. Я тоже коллекционирую звуки, у меня много гигабайт шумов, собираю разные, и на всех гастролях, в перелетах и переездах их ставлю. Меня это вводит в какую-то органику.

— А как собираете? Ходите с большим волосатым микрофоном и пишете?

— Есть и он, но все никак не соберусь сам это сделать. Собираю по интернету, там, где могу достать: тысячи звуков дождей, леса, ручьев, птиц и так далее.

Эти шумы очень расслабляют, чувствую себя, как дома: переезды, перелеты, а ты «ушки» надел — и впитываешь звуки буддийского монастыря.

Как некоторые другие музыканты, я не часто слушаю музыку, в такси стараюсь выключить ее. А шумы природы на меня хорошо действуют.

— Вы считаете, сколько произведений сочинили? Что последнее хронологически?

— Нет, не считаю. Я до сих пор живу с какими-то мелодиями, которые еще не выпустил. Вот не рождается она, и всё. Идея есть, уже состоявшаяся, но нужна форма, нужно время. Бывает, стоит в голове образ, мелодию я слышу, и она красивая: дельфин плывет, волна, он выпрыгивает, кричит… Образ я вижу, а дальше никак не стыкуется. Надо дождаться.

— А сколько можно ждать? Есть такие композиции, с которыми вы ходите уже десятки лет, и до сих пор они еще не вышли?

— Десятки — не знаю, а годы — да, ношу какие-то вещи и пока еще не выносил. Всё очень зависит от инструмента, от его звуковых возможностей, тембра — это всё должно совпасть.

— У вас один инструмент, только «налим»? Или есть еще другие?

— У меня есть несколько «галинисов» (от имени балалаечного мастера Иосифа Галиниса.— «Ъ-СПб»), в основном 1928 года. Я на одном начинал когда-то играть, потом он буквально расклеился: мы были рядом с Мадагаскаром, он совсем размок, очень большая влажность была, и я его потерял.

— Что вы планируете исполнить на фестивале? Или у вас нет четкой программы?

— Не знаю, что буду играть, это определится на площадке. Увижу примерно, что это будет, как это будет, кто там будет, какой будет звук. По всему этому я попытаюсь понять, как строить выступление. Обычно это срабатывает лучше, чем заготовки.

— А что касается коллег по цеху: кого вам было бы интересно послушать?

— Мне все равно, насколько музыкант велик, имеет ли имя. Я бы очень хотел услышать что-то живое.

«Звук, нужен звук»

— На YouTube есть ролик «Испанцы смотрят Алексея Архиповского». И первый комментарий, который там звучит: «Он очень просто одет, обычно музыканты элегантные». Вы специально надеваете джинсы и футболку на концерты?

— Наверное, это была старая запись. Я одно время играл даже в рваных джинсах, мне это было не важно. А сейчас световая история, цветовая история, поэтому я весь в черном, чтобы не мешать, не отсвечивать. Звук, нужен звук. В звуке происходят события, не во мне.

— Насколько вы всеядны? В той же самой «Шарманке» чего только не сочетается, мелодии из самых разных источников.

— Да-да-да, это такая нарубленная капуста, она даже не сочинялась, это было такое…

— Попурри.

— Да, типа попурри, инсценировка: просят милостыню, играет шарманщик… Это были первые композиции — «Барыня», «Шарманка». Я только выходил в сольный жанр, и надо было как-то доказывать и показывать, что это действительно играет балалайка. Многие же не верят в то, что выступление — не фонограмма. Поэтому я делал более простые истории, более жанровые, эклектичные. А в принципе на инструменте можно играть всё что угодно.

— Были люди, которых вы считаете своими учителями, мастерами?

— В Смоленске я работал после училища, и там был Виктор Павлович Дубровский, дирижер, которого я всегда считал и считаю большим мастером. В 1970-е годы он служил и в Осиповском оркестре (оркестре народных инструментов имени Н. П. Осипова.— «Ъ-СПб»). У него вообще была непростая судьба: он сбил человека, сидел на зоне в Десногорске. В Смоленск я поехал, когда он вышел оттуда и начал пытаться еще раз заняться музыкой. Сильный дирижер, питерская школа, кстати, его еще Мравинский смотрел. К тому же еще и симфонист. Это, конечно, самый большой мастер, которого я встречал.

— У него получилось вернуться в музыку?

— Да, и это для меня было абсолютное чудо. Как и сама музыка. Я не понимал и не понимаю технологию рождения чувства из звуков определенной высоты, в определенном ритме и темпе. Почему люди играют одно и то же, а впечатления разные? До сих пор думаю о том, что такое музыка и почему она рождается.

— Не нашли ответа на этот вопрос?

— Чтобы прямо конкретно — нет. Знаете, единственный секрет, который выдал Паганини: нужно очень сильно чувствовать самому, чтобы дать чувствовать другим.

— Вот говорят: «Руки хирурга». Или: «Руки пианиста». А у вас руки балалаечника? На балалайке такие коротенькие лады, как вы играете, вообще не понятно.

— Если бы даже не было рук балалаечника, за эти годы (а я играю уже полвека) они в них превратились бы. Как у Паганини: он к старости «закривел», одна нога сделалась короче, одно плечо стало выше, а руки были как у паука. Такое эволюционное изменение. Если долго чем-то заниматься, тело трансформируется.

— Всем задают вопрос: «Хотели ли бы вы, чтобы дети пошли по вашим стопам?» У вас уже сын определился — не пошел по вашим стопам, а стал альпинистом.

— Айтишником. Альпинизм был его хобби, он им занимался, пока в одном из восхождений не потерял коллегу по увлечению. Ну и женился сейчас. В 90-е, когда он родился, я его спросил: «Илюша, ты хочешь заниматься музыкой?» Он говорит: «Не знаю». Я: «Ну и молодец».

Сейчас подрастает внук, на меня похож дико просто. Плачет, как я, и ведет себя, как я. Нравится мне, что он добрый и яростный. Ярость — хорошая вещь, она меняет мир.

Беседовала Наталья Лавринович