В Москве умер зэка и бизнесмен Вадим Туманов

В Москве на 97-м году жизни умер Вадим Туманов — человек фантастической, невероятной, даже неправдоподобной судьбы. Узник ГУЛАГа — и первый советский миллионер; «политический» заключенный — но весьма уважаемый урками и ворами; один из тысяч безымянных колымских зэка — а годы спустя знаменитый золотопромышленник, друг Владимира Высоцкого. История Вадима Туманова доказывает, что в России надо жить долго, считает корреспондент “Ъ” Александр Черных, а его мемуары дают подсказку, как именно здесь нужно жить.

Сразу надо оговориться — в целом о жизни Вадима Туманова мы знаем со слов самого Вадима Туманова. Каноническая версия его биографии изложена в мемуарах «Все потерять — и вновь начать с мечты»; дополнительные подробности можно узнать из многочисленных интервью, пары документальных фильмов и, например, деловых заметок раннего «Коммерсанта». Наверняка в каких-то архивах до сих пор хранятся документы ГУЛАГа или самых гуманных в мире советских судов — но кто в те архивы полезет, а вот мемуары Вадима Туманова можно скачать в два клика. Можно и нужно — от них ведь и правда не оторваться.

Книга начинается с 1948 года — когда Туманову «двадцать с небольшим». Он моряк, искренний комсомолец, гражданин «самого прекрасного государства» — именно такими словами он поставил на место иностранца. «Мир казался предельно ясным. Мы были готовы умереть за власть Советов,— вспоминает уже пожилой Туманов.— Нам и придется за нее умирать, но совсем не при тех обстоятельствах, которые мы воображали в своей наивной и глупой юности».

Молодой моряк увлекается боксом и постоянно ввязывается в драки, даже старшего по званию «автоматически ударил правой по челюсти». Эта несдержанность и приводит его в тюрьму — достаточно кинематографично.

В таллинском кафе советские моряки дерутся с иностранными летчиками (совсем как в дворовой песне «В кейптаунском порту»); приезжает эстонская милиция, вмешиваются прохожие — и Туманов сгоряча дает по роже «высокому человеку в роговых очках». Им оказывается не кто иной, как второй человек в государстве — заместитель председателя эстонского правительства. Туманова задерживают, пару дней томят неизвестностью, а потом внезапно везут в больницу — извиняться перед пострадавшим. Чиновник прощает юношу, но строго выговаривает: «Вы могли испортить себе всю жизнь». Предупреждение запоздало — через пару недель Туманова во Владивостоке задерживает госбезопасность.

Его обвиняют по 58-й «антисоветской». Но на допросах не спрашивают про эстонскую драку — вместо этого интересуются, правда ли он хвалил друзьям Есенина и ругал Маяковского. «Политическое» обвинение не клеится, вспоминает Туманов, поэтому следователи довешивают уголовную статью: «Я сейчас не помню в точности, но речь шла о том, что я передал Володе Овсянникову, штурману другого парохода, какой-то бланк, который, оказывается, кто-то использовал не по назначению». По этому делу дали 15 лет — «поскольку [в суде] я говорил грубо и на повышенных тонах». А через пару дней подоспел приговор по «политической» статье — еще восемь лет.

Так комсомолец Туманов попадает на Колыму, причем в непонятном статусе. Вроде «политический» — то есть «фраер», «придурок», фигура в высшей степени несерьезная,— но при этом всегда готов дать в челюсть. «Я не принадлежал ни к ворам, ни к сукам, был сам по себе, сближался только с людьми, мне симпатичными. Чаще всего это были политические или воры. Самостоятельность давала мне преимущества, но раздражала тех, кто предпочитал держаться клана»,— объясняет Туманов.

В этой автономке бывший моряк прожил восемь жутких лет. Страницы первой части мемуаров, без преувеличения, сочатся кровью: Туманов оказался на Колыме в самый разгар жестокой войны между «ворами» и «суками» — такими же уголовниками, но сотрудничающими с администрацией. «Сучьи войны» были подробно описаны в лагерной литературе — от «Колымских рассказов» Варлама Шаламова до «Черных камней» Анатолия Жигулина. Но у Туманова своя интонация — если и не участника событий, то уж точно не стороннего наблюдателя. Он не «вор» — «хуже, обидней, оскорбительней слова "вор" для человека быть не может» — но точно не «сука». И у него припрятан самодельный нож, который он без раздумий готов пустить в ход.

А еще Туманов постоянно пытается сбежать. В мемуарах и интервью описаны то ли семь, то ли восемь таких попыток — от внезапного побега «на рывок» (ударить по голове зазевавшегося конвоира и в лес) до тщательно продуманного (разобрать пол "столыпинского" вагона и прыгнуть на рельсы). Все побеги заканчиваются неудачей, для кого-то из компаньонов смертью; Туманову навешивают добавки к сроку, но он все равно ищет возможность для побега. Если же такой нет, предлагает ворам просто сжечь ненавистные бараки (хотя все понимают, что их быстро отстроят).

Постепенно Туманов накапливает авторитет среди заключенных и администрации; его уважают во всех лагерях и на всех приисках, где он был. После смерти Сталина с него снимают судимость. Вольным человеком Туманов уезжает во Владивосток — но море ему уже не интересно. Он возвращается на Колыму и создает старательскую артель, куда набирает бывших заключенных. Вторая часть мемуаров уже об этом: поиск золота, руководство непростым коллективом, решение технических и управленческих задач — в общем, типичная бизнес-литература от нетипичного бизнесмена. Тоже интересно, конечно, но чтение не для всех. А за пределами книги — та самая «долгая счастливая жизнь», которая оборвалась совсем недавно. Сложно даже поверить, что по современной собянинской Москве ходил человек, своими глазами видевший «сучьи войны» середины прошлого века.

Многие и не верят — это тоже надо честно признать. В сети можно найти подробные критические разборы мемуаров Туманова. Пожалуй, так тщательно изучают только «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына и «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург. Интернет-следователи под лупой сравнивают имена и даты, штудируют советские уголовные кодексы, даже изучают знаки отличия на бушлате Туманова с фотографии до ареста. Особенно много споров вызывает та самая первая уголовная судимость — правда ли это был оговор, или Туманов просто скрывает в мемуарах реальное мошенничество?

Рискну предположить, что все это не так уж важно. Важно другое. Восемь лет на Колыме он действительно отсидел, миллионером он стал, до собянинской Москвы дожил — и как же так получилось? А? Э? Так-то, дружок, в этом-то все и дело, говоря словами Высоцкого.

Солженицын, Шаламов, Гинзбург, Жигулин и многие другие описывали лагеря как что-то неправильное, аномальное, ошибочное. Где-то есть правильный мир, в котором можно прекрасно жить,— а это мир неправильный, который можно только терпеть.

А у мемуаров Туманова совсем другая интонация: если выпало жить в лагере, то надо жить — так же, как и за его пределами. Потому что разницы особой и нет.

В своей книге Туманов явно склоняется к той мысли, которую продвигали многие в человеческой истории — начиная от древних гностиков и заканчивая братьями-сестрами Вачовски. Весь известный нам мир и есть черная железная тюрьма, поэтому нет в лагерях ничего ошибочного — просто на Колыме ты освобождаешься от иллюзий. «Я так мечтал о море, так рвался оказаться на каком-нибудь судне, удалявшемся от берегов. Но уже на второй или третий день на палубе, пропитанной запахом свежей рыбы и морской травы, и особенно в каюте я вдруг почувствовал себя одиноким, как будто меня снова бросили в тюремную камеру, только еще покачивающуюся на волнах»,— пишет Вадим Туманов о своих первых впечатлениях от вольной жизни. «Странно устроен человек: у него срок — 25, практически пожизненный, его никто не будит, он сам просыпается без пятнадцати шесть, за четверть часа до момента, когда в морозной тьме раздастся удар по рельсу, и мысли его только о том, как сегодня забурить лаву, как будто ничего главнее и жизни нет. А разобраться — ну зачем ему эта лава?» — цитирует он свой лагерный дневник.

Можно не соглашаться, что тюрьма — это концентрированная жизнь, а можно принять эту мысль как гипотезу. И тогда стоит присмотреться к правилам лагерной жизни Вадима Туманова. Они и так интуитивно известны каждому носителю русской культуры — но важно их прочитать, тут тот самый случай, когда инструкция написана кровью, хорошо, что чужой.

Не будь вором. Но и не становись сукой. Уважай «политических», но будь осторожнее: «Когда политики и уголовники оказывались в одном бараке, грань между ними часто стиралась». А в целом, помни: «Место человека в лагерном сообществе зависело не от статьи, по которой его судили, не от его образования, профессии, национальности, возраста, а только от особенностей личности».

Не верь, не бойся, не сотрудничай. Старайся делать добро — например, выпроси у врача не нужные тебе, но очень важные для соотрядника таблетки. Тогда и тебе кто-то незнакомый однажды передаст кусок мыла — просто так, вроде бы ни за что.

Если есть желание — беги. Но помни, что «бежать некуда, гражданин начальник» — такой нехитрый тюремный буддизм.

Помни, что время, возможно, расставит все по своим местам — поэтому Туманов подробно рассказывает в книге о том, как закончились жизни вертухаев и начальников-мучителей, вплоть до самых мелких: «…отслужив свое, устроился в Новосибирске на скотобойню и до конца жизни очищал мясо от костей…», «…когда Никишов умрет, некролог напечатает какая-то малоизвестная газета ДОСААФ…», «…швейцар в фуражке с золотым околышем грудью защищал вход ресторана — это был наш капитан Пономарев!».

Но если есть возможность простить — прощай. Как простил Туманов жестокого офицера Мачабели — не стал на воле стыдить его перед родными и близкими, хоть и хотелось. «Может, это и правильно, что я ему тогда ничего не напомнил. Кто знает, чем жил и что на самом деле пережил этот когда-то страшный человек наедине с собой, в свои последние часы»,— пишет он, сам удивляясь своему поступку.

И если так жить, жить долго, то уже неважно, что именно произошло полвека назад — и какой была первая судимость. Запомнится та история, которую ты рассказал сам. Историю пишут победители — это относится и к истории собственной жизни.

Тоже, в сущности, удачный побег из тюрьмы.