Умер художественный критик Андрей Ковалев

Умер один из самых известных российских художественных критиков — Андрей Ковалев. Его знали и любили практически все, кто интересовался современным российским искусством на протяжении как минимум последних 35 лет. Потеря тем горше, чем неожиданнее — ему было всего 66 лет, и жизнелюбия в нем хватало на нас на всех.

Профиль в соцсетях у Андрея Ковалева гласит: «Работал Гений всех времен и народов в компании "современное искусство"». Такое себе может позволить либо конченный нарцисс, либо насмешливый человек, пришедший в это самое современное искусство в России конца 1980-х. Время было такое, что нечто вырастало из ничего, и если актуальное искусство, близкое по интенции к западному, у нас было (был андерграунд разного рода, был второй авангард, был московский концептуализм, группа «Мухоморы», «Коллективные действия» и еще много чего), то с художественной критикой была прямо беда. Советский дискурс не подходил совершенно, а новый надо было изобретать на ходу. Вот мы и изобретали. Но первым тут был Андрей Ковалев. Не первым «новым критиком» хронологически (в 1980-х мелким шрифтом, но выходили «молодежные номера» во многих художественных журналах), а первым критиком, который отдался этому делу в ежедневном режиме. Он был первым в плеяде академических искусствоведов, которые пошли работать в газеты.

Сам он много раз писал об этом периоде, и было что вспомнить: аспиранты и кандидаты наук, научные сотрудники лучших отечественных музеев вдруг оказались перед задачей писать почти каждый день и создавать при этом у читателя ощущение, что художественная жизнь в двух столицах бурлит. А она бурлила. Но табели о рангах не было, однодневная выставка в сквоте была равна на газетной полосе выставке в Эрмитаже. Ковалев кинулся в эту пучину со всей страстью и язвительностью.

Про художественную критику он знал, пожалуй, больше других. Его диссертация была посвящена искусствоведам и критикам 1920-х, а там были и Пунин, и Тарабукин, и Эфрос, и, конечно, самый любимый его герой — «обвиненный скоро в вульгарном социологизме» Федоров-Давыдов.

Но ориентировался он не на их стили, изобретал свой на ходу: «Мы веселились вовсю, беседуя с нашими читателями как со старыми друзьями, которых можно спокойно мистифицировать и умничать на только нам понятные темы. Я, например, бравировал в капиталистической газете своим декоративным марксизмом; Вячеслав Курицын повсеместно насаждал постмодернизм. И наши эскапады вызывали лишь одобрительное урчание консервативного Андрея Немзера». Это отдел культуры «Независимой газеты» образца 1991–1992 годов. В 1993-м стал ежедневным «Коммерсантъ», и началась гонка критических вооружений. Кто быстрее и острее — Ковалев или Деготь? Кто найдет нечто новое и яркое? Кто протащит на страницы буржуазных до самых корней газет наиболее хулиганские акции? Потом Ковалев будет писать в газете «Сегодня», потом будут еще десятки газет и журналов и даже период службы российским корреспондентом в одном из самых престижных изданий по современному искусству — Flash Art.

Сколько всего у него публикаций, думаю, сам он не знал. Но он был внимателен к прошлому того искусства, которое так любил и о котором столько написал. Статьи в каталогах выставок о 1990-х, сборники статей, книга об активистском искусстве, куча англо- и франкоязычных статей о российском искусстве. Из смешливого, иногда резкого, но всегда очень внимательного ко всему новому критика он превратился в классика и носителя памяти. Но этот классик не был забронзовевшим. До самого конца он фонтанировал идеями новых проектов и обзванивал коллег, объясняя, что сейчас самое время всем собраться и что-то такое важное написать.

Он верил в то, что историю искусства последних десятилетий надо писать сейчас, не откладывая, сохраняя факты и давая новые интерпретации.

Современное искусство для него было всегда в режиме реального времени. Честно скажу, немногие газетные критики могут этим похвастаться. Усталость критического аппарата часто заставляет останавливаться на каком-то этапе, отдавая новое новым поколениям.

Представить художественную сцену Москвы без бороды Ковалева очень сложно. Он был везде и всегда. Он был бородат в 1980-е, когда бородаты были все. Он остался бородат тогда, когда все стали носить черное и «приличное», он седел — седела и его борода. У него даже голос был какой-то «бородатый», мягкий, но раскатистый. Этим голосом в начале 2000-х он начал читать лекции в МГУ. Бывшие студенты такое не забудут точно: нечасто им преподавал не столько историк, сколько активнейший деятель преподаваемого периода.

Ковалев был константой московского искусства. Слой этот оказался очень тонок.

Не так давно он прокомментировал фотографию с какого-то вернисажа 1990-х: «Среди мертвых». И правда, вокруг него были ярчайшие фигуры того времени, которые один за одним ушли в иные миры. Андрей Ковалев так плотно, так удобно вроде бы устроился в этом мире: варил сыры на даче, принимал гостей, писал. Но последние годы прошлись катком и по нему: умирали друзья, исчезало то искусство, которое было его жизнью, закрывались образовательные проекты, которые были, может быть, главной заслугой критиков этого поколения. И вот однажды мы узнали, что умер и он. Умер, оставив нам завещание не вешать нос: «Как оптимист, я полагаю, что все прекрасно и удивительно. Замечательно, что наше искусство страшно далеко от народа». Написал это он в 1999-м — отозвалось сегодня. Как многое у него, смешное и ехидное, резкое и нежное одновременно.

Кира Долинина