Как европейское искусство перестало бояться и полюбило вакханалии

Дионис, он же Вакх, греко-римский бог вина, виноделия и пьянства, получил в искусстве и культуре Нового времени удивительную карьеру. Сначала, объясняет Сергей Ходнев, его сделали символом беззаботного гедонизма, потом — человеческой слабости, но в конце концов попытались увидеть в нем залог счастливого массового единения.

Шумство — чудное старинное слово. В словарях его обычно трактуют просто как синоним пьянства, но тут даже интуитивно понятно, что «шумство» — это не о каком-нибудь укромном злоупотреблении, а о таком состоянии, когда человек пьет основательно, истово, может, даже и не один день, уж себя и не помнит. Утрачивает все мыслимые приличия, шумит, безобразничает, буйствует. Что-то и смешное, и одновременно дискомфортное, и грозное тоже, и все это в одном слове.

Конечно, можно не одним словом сказать, а пуститься в описательное краснобайство. Вот, скажем, византийский анонимный хронист X века (мы его знаем как Продолжателя Феофана) пишет красочную историю императора Михаила III, Михаила Пьяницы, полную и крови, и раблезианства, и разврата. Диагноз летописца, по сути, проще некуда; царь пил для веселья, для развлечения, для снятия стресса, в конце концов, но меры совершенно не знал и потому во хмелю бузил и неистовствовал.

Но вы только послушайте, как торжественно это у Продолжателя Феофана получается: «В пьянстве черпал он не только негу, кротость, мягкость, свободу, слабость и мятежность дарующего радость Диониса, коему хотел и стремился подражать, но и, как в сыроядном этом боге, было в нем нечто от эриний и титанов, и нередко его всенощные комедии кончались трагедиями несчастий».

Для литературной традиции эта амбивалентность Вакха-Бахуса-Диониса — приятное веселое забвение против забвения мрачного и неистового — дело обычное, это, как кажется, общее место любой классически образованной речи о винопитии. Но занятно, что в изобразительном искусстве с ней при всем том обходились на очень причудливый лад.

Начать с того, что средневековое искусство на Западе Вакха вообще избегало. Других богов изредка, но показывали — ну хотя бы в виде идольчика, перед которым заставляют принести жертву очередного мученика; Фебу-Солнцу и Диане-Луне был отдельный почет, конечно. Сбор винограда изображали, винодельческие таинства изображали, пьющих и пьяных изображали, а Вакха — нет. Только поздно, уже в XIV столетии, возникают единичные случаи в книжной миниатюре, но тут очень характерен контекст. То были иллюстрации к «Нравоучительному Овидию», действительно благонравному перепеву мифологических сюжетов, где бог вина как раз таки во всю мощь демонстрирует, что есть в нем «нечто от эриний и титанов» — в «Нравоучительном Овидии» рассказывается жуткая история фиванской царевны Агавы, земной тетушки Диониса. Она отказалась почитать его за божество, племянник в отместку наслал на нее безумие, и тогда Агава вместе с вакханками растерзала собственного сына Пенфея.

А вот в XV веке все вдруг меняется каким-то немыслимым образом. Лоренцо Медичи сочиняет программную песню о Вакхе и Ариадне (с рефреном «Счастлив будь, кто счастья хочет, / И на завтра не надейся»). Его наставник, великий платоник Марсилио Фичино, восхваляет Вакха как дарителя неистовства, но неистовства глубоко окультуренного, вежественного, творческого, как родного брата Аполлона. История Агавы и Пенфея забыта, обузданный Дионис превращен в симпатичный, уютный и вездесущий образ. Тут, вслед за иными исследователями, можно вспомнить, что как раз к XV веку в Южной Европе потребление вина доходит до масштабов поистине титанических (как минимум 300 литров в год в пересчете на душу населения), но дело даже не в этом; ренессансный Вакх совсем не всегда вещает зрителю именно о бурном винопитии в первую очередь, контексты тут могут возникать самые невинные — сельские радости, например, или иносказательная репрезентация осени, или аллегория вкуса как одного из пяти чувств, или законные утехи респектабельного брака (тут, понятно, на сцену должна выходить Ариадна).

Бывало, что изображали вакханалии и без Вакха — античная нагота, скульптурные позы, чуть печальная танцевальная грация, изящные менады, сатиры, примыкавшие к ним по случаю пейзане. Но все это — те самые «нега, кротость, мягкость, свобода, слабость и мятежность», за которыми нет ровно никаких пугающих бездн. В типичном «Триумфе Вакха» иконография до поры до времени была еще стройнее, а мятежность — еще менее очевидна; роли в шествии аккуратно распределены, всякая толика безобразия (и то наивного: козлиные ноги сатиров, их нетвердый шаг или их ребяческие заигрывания с вакханками) неумолимо уравновешена благородством композиции. Это веселье, но веселье без шумства, веселье радостной, оптимистичной и сознательной игры. А возглавляющий ее Вакх — не сыроядное божество, а статный, мягко улыбающийся эфеб, вполне мирно восседающий в своей колеснице, запряженной, как положено, индийскими леопардами и пантерами.

И ведь влиятельность этой пригожей схемы оказалась невероятно прочна. Да, в барочной живописи возникло много того, что ее как будто бы деконструировало. Гвидо Рени пишет Бахуса не юношей, а жирным раскрасневшимся младенцем, который жадно хлещет вино и тут же писает: оно бы и смешно, но что-то тревожащее в этом все равно проступает. Толстым опустившимся забулдыгой традиционно изображали Силена, но теперь, скажем, у Рубенса это сам Вакх появляется в облике немолодого грузного пьяницы с мутным взором. Диониса, растерявшего свиту, то и дело понуждают составлять компанию современным гулякам — то веселым аристократам, то прожигателям жизни из горожан, то зажиточным крестьянам, а то и деклассированным выпивохам, как в великих «Пьяницах» Веласкеса.

Однако потом все эти эксцессы все равно извели. Если в XVIII веке нужно было нравоучительно высказаться об алкогольных напитках, то высказывались уже без всякого античного флера, напрямик: когда Уильям Хогарт сопоставляет злодейства джина (то есть, почитай, крепких спиртных напитков вообще) и благодетельную социальную роль пива, никаких сатиров и вакханок ему не требуется. А Вакх, менады, леопарды — это в академической живописи по-прежнему живет себе на старинный лад. Ну приобретает с каждым десятилетием все более и более салонную декоративность, это да. Так что, когда во второй половине XIX века выдыхается сам импульс большой академической традиции, кажется, будто и дионисическая тема, полученная в наследство от Возрождения, тоже обречена выдохнуться. И что поминать Вакха-Диониса — какое-то смешное и неуместное в серьезном разговоре жеманство вроде именования проституток жрицами Венеры.

Так вот: ничего подобного. Именно во второй половине XIX века, во времена Вагнера и Ницше, Дионис начинает постепенно превращаться в важнейшего культурного героя. О вине и пьянстве, впрочем, уже никто и не говорит, на повестке дня совсем другое. Классическая филология стала заново препарировать незаезженные и знакомые грани Вакхова образа, и вот эти ученые радости внезапно показались общественно важным предметом. Вспомнили афинский праздник Великих Дионисий, из которого родилась традиция античного театра, вспомнили жуткие восторги и благодетельные таинства дионисических культов, вспомнили совсем темные и архаические пласты мифов о Дионисе.

И в результате возникла знаменитая греза о культе Диониса как «эллинской религии страдающего бога» — не то провозвестии христианства, не то альтернативе ему, тут были разные воззрения, но в любом случае такой вещи, которая необходима Европе fin de siecle. Не как новая религия, разумеется, но как сам принцип. Вот греки нашли способ объединять массы в спазме самозабвения, значит, и нам нужно найти такое творческое, мистическое и социальное «священное безумие», которое бы снимало все культурные и политические противоречия. И которое позволяло бы людям, этим монадам без окон, объединяться. Хотя бы на время.

Что далеко ходить — родом из этого символистского дионисийства и дискуссии на «Башне» Вячеслава Иванова, и «мистический анархизм» Георгия Чулкова, и знаменитая статья в журнале «Аполлон» Иннокентия Анненского «О современном лиризме» (ее вступительные слова — «Жасминовые тирсы наших первых менад примахались быстро» — кто только из тогдашних юмористов не высмеял). Дальнейшая история ХХ века показала, что массовое самозабвенное безумие — вещь реальная, что вино здесь действительно ни при чем, и без вина получается с уровня свободы, слабости и мятежности добраться до чудовищных высот «эриний и титанов». Но, увы, вместо счастливого экстаза получается чаще всего зловещее шумство и «трагедии несчастий».

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram