Как Геннадий Шпаликов не нашел себе места в застое

1 ноября исполняется 50 лет со дня смерти Геннадия Шпаликова — сценариста, режиссера и поэта, одного из символов эпохи оттепели, автора культового и вместе с тем плохо прочитанного. Игорь Гулин рассказывает, как Шпаликов искал ответ на вопрос, куда деваются хорошие люди, и как драма его героев повторяла его собственную.

В Советском Союзе сценарное дело было почетной профессией. Сценаристы считались не ремесленниками на подхвате, а серьезными литераторами; фамилия кинодраматурга стояла в титрах первой — перед режиссерской. Тем не менее даже лучшие из них не становились звездами. Геннадий Шпаликов — исключение. С самых первых проб его имя превратилось в символ нового оттепельного искусства — сначала среди коллег-кинематографистов, потом и для сравнительно широкой интеллигентной публики. Его смерть в 1974 году стала одним из знаков краха поколения шестидесятников.

К тому моменту, когда Шпаликов пришел в профессию, кинематографическая оттепель уже была в разгаре: вышли «Весна на Заречной улице» Марлена Хуциева и Феликса Миронера (1956), «Тугой узел» Михаила Швейцера (1957), «Летят журавли» Михаила Калатозова (1957), «Баллада о солдате» Григория Чухрая (1959), но этим прекрасным картинам все еще чего-то не хватало для ощущения решительного обновления. Шпаликов совершил в советском кинематографе маленькую революцию — не в одиночку, конечно, но он был ее лидером. Он принес открытую форму, показал, что фильм может быть не маршрутом из пункта А в пункт Б, а прогулкой. Прогулкой, не имеющей внятных целей,— от впечатления к впечатлению, от одного забавного и трогательного случая к другому.

Почти все его сценарии 1960-х годов — как раз такие фильмы-прогулки: снятый его другом Юлием Файтом «Трамвай в другие города» (1962), написанные для Виктора Турова «Звезда на пряжке» (1962) и «Я родом из детства» (1966), поставленный Георгием Данелией «Я шагаю по Москве» (1963), оставшиеся неосуществленными «Причал» и «Летние каникулы», конечно, «Долгая счастливая жизнь» (1966) и во многом «Застава Ильича» (1962–1964). Впрочем, с «Заставой Ильича» сложнее: высокий идеализм Хуциева уравновешивал легкий шпаликовский дар, и именно в этом столкновении, часто — в конфликте, рождался шедевр. Позже это сработало с Ларисой Шепитько, когда они вместе в мучениях писали «Ты и я» (1971). Чтобы создать нечто действительно значительное, Шпаликову нужен был режиссер-соавтор — партнер и противоборец, а не преданный воплотитель его замыслов.

Прогулка была жанром не только творчества, но и жизни Шпаликова. Он существовал так же — всех очаровывая, перебегая от компании к компании, от одной затеи к другой. И так же писал — на телеграфных бланках и салфетках, не заботясь о пунктуации и орфографии, а часто и о связности текста, следуя не идее и не логике формы, а интонации — походке. Его сценарии и песни, стихи и прозаические опыты трезвым взглядом часто кажутся неряшливыми. Но нескладность их никогда не раздражает, она воспринимается как органика, знак аутентичности.

О Шпаликове написаны десятки мемуаров. Их авторы постоянно задаются вопросом, как получилось, что этот беззаботный светлый человек начал тягостно спиваться и в конце концов покончил с собой. Часто винят эпоху. Здесь есть своя правда, но она немного иная, чем принято думать. Застой был не только временем разочарования после оттепельного подъема. Он был еще временем усложнения. Те из поколения шестидесятников, что продолжали творить и развиваться, учились лучше сопротивляться — это требовало мобилизации внутренних сил, они становились рефлексивнее, глубже. Шпаликов был гением великолепной поверхностности, скольжения. Он отлично это понимал. Драма его искусства началась задолго до брежневских заморозков.

Во всем, что писал Шпаликов, сквозила одна и та же тревожная интуиция, иногда хорошо скрытая, иногда высказанная прямее некуда. Удивительным образом тревогу эту почти не замечали его современники, остававшиеся в гипнозе мифа — ими же и созданного. Она касается центральной фигуры всего шпаликовского творчества. Что делать с тем, что «хороший человек», о котором он всегда писал, так легко деградирует? Что очаровательная легкомысленность быстро переходит в мрачную безответственность, нравственная свобода — в аморальность, привольная жизнь перекати-поля — в жалкое бегство, безостановочное остроумие — в тошнотворное кривляние? Сделавший ставку на предельную искренность, Шпаликов обладал абсолютным слухом на фальшь и с самого начала слышал зачатки фальши в самом себе. Может быть, поэтому он казался себе обреченным (а самоубийственные нотки появляются в его текстах очень рано). Пьянство же облегчало принятие участи.

Этого почти нет в «Заставе Ильича»: там романтики и сволочи отделены друг от друга. Но это — пока что очень смутным намеком — уже есть в «Я шагаю по Москве» (идеально работает двусмысленная харизма юного Михалкова). Это есть и в «Причале» — первой большой шпаликовской вещи (ее режиссер Владимир Китайский покончил с собой во время работы над картиной, и фильм не был закончен). Сценарий «Причала» — чарующий воздушный текст, в центре которого вообще-то довольно дикий поступок: приезжая на один вечер в Москву, герой-шкипер решает выкрасть своего сына у его матери, долго шатается с мальчиком по ночному городу, а когда тот засыпает на скамейке, просто сбегает к себе на баржу. Превращение душки в дрянь доведено до вполне достоевского изуверства в «Летних каникулах» и «Дне обаятельного человека» (еще одном непоставленном сценарии). Полного отчаяния эта линия достигает и в «Ты и я»: романтический побег человека оттепели на Крайний Север разыгрывается как эгоистическое бегство от собственной никчемной жизни, проданного таланта, разрушенной любви и потерянной дружбы.

Шпаликов никогда не судит своих героев: их подлости и падения просто случаются. В его искусстве вообще нет рефлексии. Есть только движение, и у этого движения свои законы. В начале траектории находится гармоничный хороший человек, но выбранная однажды вольная жизнь постепенно обтесывает его до уродливой фигуры циника, пошляка, подлеца. Про это у него есть на редкость откровенное стихотворение:

Ах улицы, единственный приют
Не для бездомных — для живущих в городе.
Мне улицы покоя не дают,
Они мои товарищи и вороги.

Мне кажется — не я по ним иду,
А подчиняюсь, двигаю ногами,
А улицы ведут меня, ведут
По заданной единожды программе,

Программе переулков дорогих,
Намерений веселых и благих.

В единственной режиссерской работе Шпаликова происходит то же самое. «Долгую счастливую жизнь» обычно вспоминают как светлую лирическую картину, но вообще-то это вещь, наполненная презрением к себе и себе подобным, фильм о том, как типичный шестидесятник, обаятельный небритый геолог, сбегает в никуда от прекрасной женщины, а вместе с тем и от любого будущего, от той самой счастливой жизни — просто потому, что не может не бежать. Светлая нота рождается из-за финала — знаменитого пятиминутного проплыва баржи по реке, шпаликовского оммажа «Аталанте» Жана Виго, его любимому фильму.

Это — главный трюк Шпаликова. Как опьянение снимает похмелье, так стыд от побегов снимается новым побегом. И если тело бежать уже не может, остается побег фантазии. Взгляд, отвлекаясь от бездарной судьбы героя, следует за баржей и забывается в этом чудесном тревеллинге. Все лучшие шпаликовские стихи — о том же: не о радости жизни, а о жажде спастись от нее в заведомо невозможное место — куда-то, «где мама молодая и отец живой». Уйти, но не опускаясь в пьянстве, болезни, скандалах, а легонько исчезнуть, выветриться из мира. «Голова моя пуста, / Как пустынные места. / Я куда-то улетаю, / Словно дерево с листа».

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram