Леонид Аронзон: слагаемые мифа

В Издательстве Ивана Лимбаха вышло новое издание двухтомного собрания Леонида Аронзона — одного из самых значительных авторов неофициальной литературы 1960-х, поэта духовного и телесного экстаза, героя мифа, скреплявшего воедино ленинградское подполье.

Текст: Игорь Гулин

Еще при жизни и особенно после смерти Леонид Аронзон стал персонажем культурного мифа. Писать о нем только как об авторе сложно. Речь в любом случае будет идти о прояснении этого мифа, оспаривании и подтверждении. Первый компонент его — собственно смерть поэта.

Аронзон погиб в ночь на 13 октября 1970 года в горах недалеко от Ташкента. Он выстрелил в себя из охотничьего ружья, но был ли это суицид или несчастный случай — неясно; мнения близких и друзей разделились. С одной стороны, он страдал тяжелой депрессией, много писал о самоубийстве — в том числе в последних стихах, с другой — это был неловкой выстрел в живот; Аронзон прожил еще несколько часов и просил спасти себя. Как бы то ни было, смерть эта не была неожиданной, в его поэзии с самого начала звучала нота обреченности. Обреченности — во многом жертвенной. Аронзон умер на заре того десятилетия, когда ленинградский андерграунд из сети кружков и компаний превратился в культуру со своими институциями и иерархиями, своим каноном. Для этой культуры он стал чем-то вроде святого покровителя. Аронзон освящал ее своей смертью и своей поэзией — такое впечатление возникает от текстов, написанных о нем ленинградцами в 1970-х и 1980-х.

Не менее, чем смерть, важна была любовь — любовь Аронзона к своей жене Маргарите Пуришинской. Риту он сделал центром своего поэтического мира — трубадуровской Прекрасной Дамой. Только воспевал он не недостижимый идеал, но доступное тело — «и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик»,— тело несовершенное, бренное и оттого еще более желанное. Романтическая традиция, которой в основном наследовал андерграунд, предполагала либо мучительные конфликты между земной любовью и любовью небесной, либо томление, страдание, неудовлетворенность. У Аронзона было все — страсть, секс, счастье духовного единения,— и между всем этим не было никакого противоречия. Вместе с тем эта любовь была родной сестрой смерти. Лучше всех об этом сказала Елена Шварц — поэт, испытавший очевидное влияние Аронзона: «Любовь, если она больше любящего, устремляется к смерти со скоростью, пропорциональной силе страсти». Или — его собственными словами: «Сквозь пейзажи в постель ты идешь, это ты / к моей жизни, как бабочка, насмерть приколота».

Третий компонент мифа — пейзаж, сцена, на которой разворачивается аронзоновская поэзия. Эта сцена — рай. Об этом писали его друзья, ученики, исследователи и он сам: «Тот быт, которым мы живем,— искусственен, истинный наш быт — рай, и если бы не бесконечные опечатки взаимоотношений — несправедливые и тупые,— жизнь не уподобилась бы, а была бы раем». Это пространство — вознесенные к небу холмы и отражающие его ручьи, рощи, населенные оленями, луга, полные пчел и бабочек, мир, дышащий любовью и проникнутый божественным присутствием. Религия Аронзона — синкретическая. Отчасти это христианство или скорее — иудеохристианство (Бог тут — больше творец, чем спаситель); отчасти — языческий пантеизм — вера в веселых и лукавых духов; отчасти — буддизм: Бог близок к ничто, молчанию, пустоте. Но важнее другое — и об этом почему-то почти не писали: рай Аронзона — довольно страшное место. В самом совершенном его произведении, стихотворении 1966 года «Утро», цветущий на холме мак кажется жертвенной детской кровью; тот, кто приблизился к этой сакральной вершине, становится ее пленником — живым знаком, свидетельствующим Божье присутствие. Аронзон много шутил в стихах. Ирония облегчала и скрывала их откровение: священное, как ему и положено, не только маняще, но и жутко. Оно не только превращает земные радости в воздушные мистерии, но и вселяет нечеловеческий трепет. Постоянная близость к нему с жизнью не очень-то совместима.

Последний компонент мифа — скажем так, профанный, историко-литературный. Аронзон воспринимался многими как главный конкурент и антагонист Иосифа Бродского. Они одно время приятельствовали, ощутимо влияли друг на друга, потом разошлись эстетически и рассорились, но противопоставление это утвердилось уже после аронзоновской смерти. В собственном восприятии и — что важнее — в глазах многочисленных поклонников Бродский был последним большим поэтом, а та среда, из которой он вышел, оказывалась малозначимым фоном. Для ленинградского подполья, переживавшего в 1970-х свой расцвет, это популярное мнение было, конечно же, неприемлемым: необходим был противовес, и недавно ушедший молодой гений (Аронзону в момент смерти был 31 год) подходил на эту роль лучше, чем любой живой, развивающийся поэт. В этой паре Бродский представлял рассудочность, меланхолию, культурность и завершение традиции, Аронзон — интуицию, экстаз, открытость новому и живое дыхание классических форм (он писал так, что следы чужих поэтик легко узнавались: вот — Тютчев, вот — Хлебников, но никогда не казались элементами ушедших культур).

Важнее, впрочем, другое: Аронзон представлял иное отношение к поэтической речи. Когда читаешь массивный двухтомник (в нем опубликовано не все, но значительная часть аронзоновского наследия), становится ясно: его шедевры — это десяток стихотворений, может быть, даже меньше. Они невысокими холмиками выступают из потока речи. Речь эта ходит вокруг небольшого набора образов, часто — буквально одних и тех же фраз. Эта речь — красивая и одновременно неловкая, полная неправильностей и бестолковостей. Однако здесь нет обэриутской бессмыслицы, какую практиковали близкие к Аронзону поэты (Владимир Эрль, например, или Алексей Хвостенко). Просто тот экстатический опыт, о котором он говорит,— опыт любви, секса, смерти и откровения — не может быть выражен при помощи языка. И потому язык должен обнажить свою недостаточность, неспособность. Отсюда — сознательные сбои и корявости, отсюда — тавтологические повторы, переходящие в мантры, отсюда — и ирония над собой, иногда — даже грубый стеб.

Гениальное стихотворение в этой системе возможно, но оно вовсе не самоцель. Такой поэт знает: его задача выходит за пределы литературы. Поэтому стихи Аронзона не стоит читать внимательно — разбирая, вникая; им надо отдаваться, как отдаются экстазу. Аронзон был идеальным героем для поэтического мифа потому, что воплощал собой особый тип поэзии — не создания прекрасных текстов, но жизни прекрасного духа и прекрасного тела (он, стоит сказать, был очень красив). Стихи здесь — чудесная шелуха, спадающие оболочки, реликвии-напоминания, остающиеся читателям после того, как поэт их покинул.

Леонид Аронзон. Собрание произведений. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2024

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram