Завораживающий перформанс фриков

Абсолютно пустой Лувр после закрытия, место встречи назначено под пирамидой. Немой проводник ведет группу человек из десяти по закоулкам спящего музея. Ни Венеры, ни Психеи, ни Моны Лизы, ни сфинксов — вообще ни одного знакомого лица на пути, кругом одни каменные стены. Остановка перед дверью. Что за ней — одному Франсуа Шиньо известно. К открытию выставки «Фигуры безумцев» французский хореограф поставил перформанс Petites joueuses (в названии заложена игра слов — это и соблазнительные шалуньи, и уничижительное определение маленьких игроков, не идущих на риск). Каждые 7 секунд дверь открывается, и зрители строго по одному заходят в холодное, едва освещенное подземелье.

Это донжон средневекового Луврского замка. Точнее, все, что от него осталось. Крепость, выстроенную Филиппом-Августом в начале XII века, окончательно разобрали к середине XIV века, за два столетия до того, как Лувр стал музеем. Вымощенная камнем дорога вьется между двух неглубоких рвов, вырытых у основания мощной башни. В них диковинные андрогинные люди, тягучие, как пластилин, и ловкие, как кошки, играют в мяч. Правила игры просты: мяч не должен коснуться земли. Казалось бы, на что тут смотреть? Понятно, что у игры нет ни начала, ни конца, ни победителей, ни проигравших, но оторваться от зрелища невозможно. И так на каждой из восьми остановок перформанса.

Мрачное подземелье, где нет призраков великих художников и их произведений, хореограф Шиньо, чуждающийся давления авторитетов, выбрал намеренно. Для него это некое лиминальное пространство, населенное странными существами, которые поджидают зрителей со своими играми на каждом этапе. Одинокие и компанейские, они то путаются под ногами, то устрашающе дышат и глядят сквозь вас откуда-то сверху, из-за горы камней, гремя шутовскими колокольчиками на колпаках. Откровенные, жутковатые, гротескные, они поют и играют на волынках: сущая дьявольщина и похоть, ведь церковь признавала только струнные — музыку чистоты небес. Пляшут то карнавальную мореску, то постмодерниста Каннингема. Гомерически хохочут и извлекают удовольствие из всего вокруг, решительно игнорируя зрителей. Что это — праздник шутов? Оргия юродивых? Пляска маргиналов? Все вместе взятое.

Вынырнув на свет, в только что отреставрированный холл Наполеона (место проведения временных выставок в Лувре), вы встречаете того же безродного пузана, играющего на лютне, только теперь в виде древней скульптуры, а над ним цитата из Ветхого завета: «Бесконечно число безумцев» (эту же фразу воспроизвел, но уже в другом контексте Себастьян Брант в поэме «Корабль дураков»). Шутам, маргиналам, дуракам, юродивым и прочим чудакам, умещающимся во французском языке в одно слово из трех букв — «fou», и посвящена грандиозная выставка.

Из зала в зал, из эпохи в эпоху этот персонаж получает свое место в искусстве. Средневековье — его звездный час. Он маргинал, но не тот опустившийся и обездоленный, что возникает перед глазами современного человека. А средневековый герой, живущий на полях манускриптов, тоже своего рода обочин, где разворачивались шутливые сцены, комические диалоги и карикатурные баталии с его участием. Отношения к основному содержанию они, как правило, не имели, но добавляли элементы игривости и юмора. У этого крошки все перевернуто с ног на голову: мужское становится женским, животное — человеческим, старое — молодым, уродливое — красивым. Полутона безумцам неведомы, и чем дальше ведет выставка, тем это очевиднее. Брошенное в сердцах изречение безумца «Бога нет» из 52-го псалма становится сюжетом искусства. Кто может отрицать Бога в средневековье? Только умалишенный, дикарь — не то зверь, не то человек. Что с ним делать? Гнать вон — камнями и палками.

Первым святым безумцем кураторы представляют Франциска Ассизского (на выставке показана картина Джотто, одно из первых изображений святого, получающего стигматы). Он бросает семью и мир, в котором родился и жил, людям предпочитает птиц, богатым одеждам — лохмотья. «Что для людей — безумие, для Бога — мудрость»,— гласит писание святого Павла.

Махнув хвостом, маргинал выпрыгивает с книжных страниц и поселяется в церквях: на их порогах, витражах, крышах и водосточных желобах в виде гаргульи, охраняя храмы от нечистой силы. Найдя (или нет) любовь Бога, безумец держит путь в общество — в поисках любви людей.

Амбивалентность образа безумца еще одна большая сквозная тема выставки. Вот он, узнаваемый по одежде шут: весь в красном, в капюшоне с бубенчиками, и на конце торчит петушиный гребешок. Эта птица — верный знак того, что на уме у безумца только одно. Но шут не просто похотлив сам по себе, он еще выступает двойником знатных мужей, этаким зеркалом — мол, вы ничем не лучше меня, такие же развратники, только скрываетесь под богатыми одеждами. Иероним Босх и Питер Брейгель — великие певцы всевозможных безумств — наводнят свои картины говорящими символами.

Безумцы по рождению или на зарплате? Обычай держать при дворе шута пошел, как считается, от царя Соломона. У него якобы был шут по имени Маркольф, и так он был остроумен и хитер, что с легкостью побеждал мудрейшего хозяина в ораторском искусстве, а попутно и веселил весь двор. Начиная примерно с XIV века, шуты становятся официальными придворными персонажами. У герцога Бургундского — Кокине («игривый шалун» с французского), а остряк Трибуле и вовсе вырос в самостоятельного персонажа и нес свою службу сперва у Людовика XII, а следом у Франциска I.

Покорив двор, шут идет в народ. К концу средневековья без него не обходится ни один городской праздник. В христианской традиции в строго отведенное время между Рождеством и Богоявлением, когда плясал и гулял праздник дураков, безумец вдоволь насмехался над духовенством, в светской же — куролесил на карнавалах, тут ему полное раздолье: пляски, скабрезности, развеселая сумятица. Уродливой безудержной мордой он смотрит на нас и, пожирая яйцо (считалось, что дураки вылуплялись из яйца и, поедая его, тем самым признавали свое безумие), вопрошает: кто на самом деле безумец — я или вы?

Мария Сидельникова