Как Илья Авербах находил гармонию в окружающей нелепости

В этом году исполнилось 90 лет со дня рождения Ильи Авербаха — центральной фигуры «ленинградской школы» позднесоветского кино, режиссера, умевшего найти прекрасную композицию в печальном хаосе и рассказывавшего истории с не очень счастливым, но дающим надежду концом.

Текст: Игорь Гулин

Если вдуматься, у Ильи Авербаха была на редкость гладкая по меркам его эпохи карьера. Ни одной запрещенной картины, никаких многолетних простоев; конфликты с киноначальством — только по мелочи. И одновременно с тем он не поставил ни одного заказного фильма на актуальную тему. Все годы своей работы в кинематографе он снимал только то, что хотел,— негромкие картины об интеллигентах не от мира сего — нелепых, иногда жалких, но исполненных скрытого достоинства. Таковы нежно-растерянный профессор Сретенский в «Монологе» (1972), упертая учительница-идеалистка Вера Иванова в «Чужих письмах» (1976), беспутный писатель Филиппок в «Объяснении в любви» (1977), философствующий стоматолог Фарятьев в «Фантазиях Фарятьева» (1979) и, в общем, все его главные герои.

В своей эстетике, неказистой фактуре, эмоциональной тональности (жестоко-сентиментальной, надрывной, мечущейся от апатии к истерике) его фильмы очевидным образом принадлежат брежневской эпохе, но в них практически нет следов советской идеологии. Когда в «Монологе» взбалмошный лаборант в исполнении Станислава Любшина кричит: «Я с 15 лет пролетарий», это режет ухо — «здесь» так не говорят. Исключение, подтверждающее правило,— «Объяснение в любви»: фильм снят в классическом советском жанре — история частного человека на фоне истории века,— но герой, Филиппок, умудряется пройти сквозь революцию, коллективизацию, индустриализацию и войну, едва замечая их, поглощенный своей бестолковой любовью к гордячке Зиночке, мучимый ею и мучающий ее.

Авербах показывал советский мир как не совсем советский, не приукрашивая его, но как бы вычитая политическую специфику, терзавшую и вдохновлявшую его коллег. Мир такой — нескладный, неуютный, хрупкий — не потому, что вокруг советская власть. Он просто такой. На зрителей — особенно из интеллигентской среды — это действовало освобождающе. Подобный легкий эскапизм — черта явления, которое критики называют «ленинградской школой». Фильмы Авербаха обычно считают его квинтэссенцией.

Авербах принадлежит к плеяде сравнительно молодых талантливых режиссеров, пришедших на «Ленфильм» в конце 1960-х: Динара Асанова, Алексей Герман, Виталий Мельников, Глеб Панфилов, еще несколько авторов. Когда пересматриваешь весь корпус ленфильмовской продукции застойных десятилетий, видно, что Авербах в этом ряду — художник не самый глубокий, не самый тонкий, не самый новаторский. Тем не менее он с самого начала воспринимался как лидер поколения — и зрителями, и критиками, и коллегами.

Важную роль тут явно играла харизма. Элегантный, вечно куривший трубку, властно-ироничный, невероятно образованный, вместе с тем — атлетически сложенный, игравший в баскетбол, гордившийся своим непролетарским происхождением (один дед — царский генерал, другой — богатый судовладелец), читавший девушкам Гумилева и мечтавший поставить «Белую гвардию» — этот образ для всех, хотя бы шапочно знавших режиссера, сливался с его кинематографом, делал Авербаха чарующим воплощением социальной инаковости. Но дело, конечно, не только в этом.

Авербах снимал простые фильмы — без визуальной изощренности, без двойного дна. Иногда эта бедность кажется отточенно-аскетичной, но едва ли не чаще неловкой, почти неряшливой. Кажется, здесь был выбор — если не сознательный, то интуитивный. Картина, в которой лучше всего видно авербаховское мастерство, умение «сделать вещь» — его полнометражный дебют, врачебная драма «Степень риска» (1969). Чем более зрелым автором он становился, тем решительнее от этой сделанности отказывался. Его последний и, наверное, лучший фильм «Голос» (1982) на первый взгляд кажется хаотическим, почти бессвязным нагромождением сцен, реплик, движений. Его не очень приняли современники (включая Германа, казалось бы, знавшего в хаосе толк). Нужно присмотреться, чтобы понять, насколько этот беспорядок — продуманный, необходимый.

Неясно, задумывал ли режиссер картину как прощальное высказывание (он успел еще снять документальный телефильм о Ленинграде, начал работать над вожделенной экранизацией Булгакова, но умер от рака до начала съемок в 1986 году). Как бы то ни было, «Голос» — ключ ко всему творчеству Авербаха. Фильм о больной актрисе, доживающей последние дни, но все же сбегающей из госпиталя на студию, чтобы закончить озвучание фильма,— вроде бы история о жертве искусству, о воле к красоте и прочих чудесных вещах. Но есть проблема. Героиня — плохая актриса; режиссер в исполнении Леонида Филатова — очевидная посредственность; фильм, над которым они работают (его название то ли «Правила игры», то ли «Ее голубые глаза»),— полнейшая халтура. Все это явным образом не стоит жертвы. Но это совершенно неважно. Важно не содержание, а композиция.

Это очень литературная, романная интуиция (поначалу мечтавший о карьере писателя Авербах, возможно, самый литературный из позднесоветских режиссеров). Жизнь глупа и жалка; она состоит из упущенных шансов, неверных решений, непонятых слов. Но финал оправдывает и возвышает ее. Он превращает жизнь в историю, дает шанс ее рассказать. Целиком об этом — «Монолог» и «Объяснение в любви». Во многом об этом — вроде бы безысходные «Фантазии Фарятьева». Герой Андрея Миронова, самый отчаянный из авербаховских аутсайдеров, нелюбимый, униженный полубезумец, бредящий идеей о внеземном происхождении человеческого рода, говорит: «Все в мире прекрасно, надо только увидеть гармонию момента».

Это и делает кинематограф Авербаха — собирает хрупкую гармонию из диссонансов, ошибок, непопаданий (так же, как это делает музыка Олега Каравайчука, гениально работающая в его фильмах). В этой задаче этика подчиняет себе эстетику. Такой кинематограф не может быть чересчур умным и виртуозным — иначе он возвысится над материей жизни, которую пытается оправдать. Он должен умалиться — стать неловким, сентиментальным и глуповатым. Пойти на такое — вызов для художника-интеллектуала. Заносчивый сноб и денди в жизни, в своем искусстве Илья Авербах оказался способен на этот радикально гуманистический шаг.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram