Как живописец Александр Лабас искал человека среди машин

К 125-летию со дня рождения художника-визионера музей «Новый Иерусалим» в подмосковной Истре подготовил большую ретроспективу его творчества. Выставка «Невесомость» показывает, каким он представлял человека будущего и что из его прогнозов сбылось.

Текст: Елена Соломенцева

Александр Лабас родился в один год с XX веком и, повзрослев, стал его искренним поклонником. Технический прогресс, самолеты и дирижабли, городские ритмы — постоянные темы в его творчестве, как у многих в то время. Но, в отличие от других визионеров, Лабас поднимал их, чтобы понять главное: что эти новшества сделают с человеком и его душой?

За всеми войнами, политическими и технологическими революциями первой половины XX века про индивидуальность немного подзабыли. В Советской России новый курс на коммунизм и вовсе предполагал отказ от нее в пользу общества. Ценность штучной человеческой жизни объяснимо стремилась к нулю, а палитра чувств облагодетельствованного прогрессом индивида мало кого волновала — допускался разве что головокружительный восторг от всего происходящего, да и тот желательно в коллективном выражении. Лабас был одним из немногих, кто, на фоне торжества механизмов рассуждая о будущем, интересовался личностью и ее эмоциональной жизнью.

Боги из машин

При этом мечтателей на рубеже XIX и XX веков было полно. Читая опусы Константина Циолковского, люди планировали переезд на другие планеты: готовились курсировать туда-сюда «ракетными поездами». Космический теоретик и мечтатель делал ставку на инженерию, и, как показало время, многие его идеи были вполне реализуемы. Благодаря ему человечество получило многоступенчатые ракеты для межпланетных перелетов, наработки по созданию искусственной гравитации. Но, свято веря в человеческий разум и науку, Циолковский напрочь отрицал значение эмоций: необходимым для освоения космоса он считал возвышение в обществе рациональных интеллектуалов, избавленных от страстей.

Конструктивисты поделились на два лагеря — за Владимира Татлина и за Казимира Малевича — и тоже размышляли о будущем человечества. «Татлинцы» — предметно, в прикладном и утилитарном ключе; супрематисты, последователи Малевича,— отстраненно, на языке абстрактных конструкций. В итоге левитирующие города, горизонтальные небоскребы, дома-коммуны с их идеально рассчитанными ячейками вместо квартир не прижились как решение, которое люди бы массово выбрали для жизни. Еду из общих столовых при каждой возможности уносили в личные комнаты, мечтали о собственной ванной и автотранспорте. Господа конструктивисты явно что-то не учли, возможно, человека в индивидуальном формате.

Итальянские и российские футуристы во главе с Давидом Бурлюком тоже приходили в восторг от технологического прогресса: самолеты, автомобили, пароходы были главными героями их произведений. Эти художники применяли фотографические приемы вроде раскадровки движения и не скрывали, что техническое совершенство для них тоже важнее человеческих чувств. Филиппо Маринетти, один из лидеров футуризма в литературе, писал: «Жар, исходящий от куска дерева или железа, нас волнует больше, чем улыбка и слезы женщины».

Наконец группа художников-станковистов ОСТ, в которую входили выпускники московского ВХУТЕМАСа и молодой Александр Лабас в том числе, видели своей миссией лаконично и остро показать новую жизнь нового общества: индустриализацию, растущие города, культуру спорта. И делали это вполне успешно, только тоже весьма обобщенно. Лабас на общем фоне выделялся романтичным вниманием к личному переживанию.

Человек чувствительный

У Александра Лабаса тоже самолеты почти на каждой картине, а еще целые серии с дирижаблями и поездами, не говоря уже о постоянном живописном наблюдении за развивающейся Москвой. Он, конечно, тоже воображал и изображал проект нового мира, но ткал его не столько из достижений прогресса, сколько из человеческих ощущений.

«С самого раннего детства мне необходимо было сосредоточиться на своих чувствах, ощущениях, впечатлениях от всего, что меня окружало. Неосознанно всегда что-то происходило внутри, и я не всегда отчетливо мог понять, что я видел вокруг, а что — внутренним зрением; это было днем и ночью, я часто видел самые неожиданные и фантастические сны» (здесь и далее — из дневников Александра Лабаса).

Лабас любовался не техникой или скоростью самими по себе, а проявлениями бурлящей жизни в полном трансформаций мире. Главный вопрос, который его волновал: что будет с человеком в результате этого движения вперед — каким он станет, что почувствует, что приобретет и потеряет? Вопросы, которые не теряют актуальность и сегодня — на пороге очередного технологического скачка.

О полетах

Первый раз впечатлительный Саша Лабас увидел полет человека на аэроплане в Риге, когда ему было 10 лет. Город встречал поднявшегося в воздух авиатора Сергея Уточкина искренним удивлением и овациями: «Подумать только, он действительно взлетел!»

Тогда будущему художнику запомнился еще парашютист Юзеф Древницкий, который прыгал с воздушного шара, и «зачарованные толпы людей смотрели, как раскрывался разноцветный зонт, на котором медленно спускался наш герой». После первого прыжка он упал в море и был выловлен рыбаками, в результате второго застрял на сосне, и снимали его с помощью пожарных лестниц. Уже тогда Лабасу было интересно, что чувствует человек, живущий такой увлекательной жизнью, но желания стать профессиональным воздухоплавателем не возникло. Возможно, потому, что он с шести лет занимался живописью и был художником по призванию.

Впервые Александр Лабас испытал чувство полета уже взрослым. Когда ему было 20 лет, он совершил путешествие из Москвы в Харьков на борту аэроплана. В процессе что-то пошло не так, и самолет упал в болото — к счастью, никто из пассажиров и экипажа не пострадал. Художник остался в восторге: наконец экспериментально выяснил, что чувствует человек в состоянии полета и невесомости. Лабас стал единственным пассажиром этого рейса, который для обратного пути снова выбрал аэроплан.

«Когда я впервые поднялся в воздух, это было большим переживанием: видеть землю сквозь облака с высоты, ощущения удивительного спокойствия, философское равновесие… Я почувствовал какой-то внутренний толчок — как видно, новые ощущения рождали новые идеи. Я перестал ощущать время».

Впечатления от полета Лабасу хотелось поскорее выплеснуть на холст, но сначала нужно было найти для этого подходящие выразительные средства: «Ни в какой академии, ни в какой школе не учили художника, как надо писать эти чувства и ощущения преодоления пространства с большой скоростью». Он снова выбрал эксперимент: в этот период художник без остановки изображал парашюты, самолеты, дирижабли со всех возможных ракурсов в легкой подвижной манере. Но главными героями картин становились не механизмы, а вызываемые ими чувства: по такому рисунку аэроплана в разрезе точно не собрать действующую модель, но можно ощутить будоражащую зыбкость полета и необъятность пустоты за бортом.

Приобретенная способность летать в прочтении Александра Лабаса — мощный скачок в эволюции человечества, тот момент, когда люди буквально прыгнули выше головы: «Я испытал гордость за человека, который поднялся в воздух, победил природу и осуществил грезы Леонардо да Винчи». Ему еще предстояло стать свидетелем реализации идей Константина Циолковского. Лабас застал и запуск первого искусственного спутника Земли, и первый полет человека в космос, и высадку на Луну. Во всех этих достижениях его снова и снова занимала судьба человека. Художник верил в идеи космизма, существование внеземного разума, размышлял над тем, как сложатся отношения с ним.

О городе

С 10 лет Александр Лабас живет в Москве и по-хорошему болеет ею: разглядывает пейзажи с балкона и пишет снующие трамваи, прохожих и меняющиеся в течение дня цвета. «Я стремился передать жизнь современного города, его внутренний пульс, романтику и поэзию. Почувствовать хорошо знакомые мне и вместе с тем неразгаданные движение и скорость».

Вооружившись теорией относительности Эйнштейна, художник часто пытается изобразить то, как искажается восприятие пространства под действием скорости. На картине «Едут» (1928) он делает пролетающий мимо поезда пейзаж смазанным и приглашает зрителя внутрь полупрозрачного вагона — почувствовать себя одним из пассажиров.

Москву начала XX века отличали не только высокие скорости, но и возросшее в разы население, и новое чувство разобщенности в условиях нехватки пространства.

«Люди торопятся по своим делам, со своими мыслями, проблемами, непроизвольно попадают в общий поток движущейся толпы, а затем разбредаются по своим районам, в свои квартиры — островки в океане, где уже каждый живет в своем ритме... в большом городе теряешься, как если бы смотрел на звездное небо».

Чтобы создать образ, который пришел бы на смену городу импрессионистов XIX века, нужны были новые акценты, краски и ритмы. Александр Лабас оказался для этого в нужном месте в нужное время. Закончив класс Ильи Машкова в Строгановском училище и курс Петра Кончаловского в свободных художественных мастерских, он был вооружен авангардными техниками. Во ВХУТЕМАСе попробовал модный тогда экспрессионизм, но модифицировал стиль. Резким контурам и крупным планам предпочитал мягкие цвета с эффектом акварели и взгляд издалека. Все это он принес в основанное в 1925 году Общество художников-станковистов (ОСТ), которое как раз занималось поисками нового визуального кода в городской живописи.

На фоне остальных остовцев Лабас выделялся импрессионистской мечтательностью: четким контурам и резким цветам часто предпочитал живописную дымку. Неясность будущего в его представлении давала человеку неограниченное количество возможностей. Картина «Наш переулок утром» (1929) стала своеобразным оммажем творчеству другого мечтателя и поклонника туманных пейзажей — Уильяма Тёрнера. На ней — воспоминание о застывшей перед бурей 1917 года Москве, предчувствие перемен, рождение еще совсем неясного будущего.

О людях

Вера Александра Лабаса в потенциал человека примерно до середины жизни была почти безгранична. Он с восторгом художника эпохи Возрождения исследовал развитие личности в новом, постоянно меняющемся мире.

«Поражает картина ночного неба, когда начинает пугать пространство, измеряемое миллионами и миллиардами световых лет; что по отношению к ней глубина моря? Нет, это вне сравнения. А вот с человеком, с его воображением, его способностью охватить мир и реально его представить, сравнивать можно. Пытливый ум человека проникает в самые отдаленные глубины Вселенной».

Как и другой поклонник русского космизма художник Кузьма Петров-Водкин, Лабас был уверен, что нам уготовано бесконечное когнитивно-духовное развитие и движение вверх по эволюционной вертикали. На своих картинах он возвращался к метафоре этого восхождения через образ башни или «дороги в небо», которая вела взгляд в завышенный горизонт.

Реальность иногда вносила коррективы в эти благостные представления. Например, упоминание в 1935 году в деле о борьбе с формализмом в советском искусстве практически лишило Лабаса работы и многих друзей. Его картины перестали покупать музеи и отказывались принимать на выставки. Выживать помогали исторические диорамы и театральные декорации, которые художник делал на заказ. Примерно в это же время распался его второй брак с художницей и поэтессой Раисой Идельсон.

С покосившейся по всем этим причинам верой в человечество Александр Лабас уезжает в Крым. И там вновь обретает себя, потому что встречает любовь всей жизни и третью по счету жену — немку Леони Нойман, художницу, ученицу Клее и Кандинского, выпускницу Баухауса. Это одно из немногих мгновений настоящего, которое художнику хочется продлить — и не бежать из него мыслями в будущее.

«При близости и любви как бы замедляется время и даже, кажется, совсем останавливается, наступает самое счастливое мгновение в жизни, и подсознательно его жаждешь остановить. Как радостны мгновения, счастливые, волнующие и беспечно свободные, всеохватывающие своим проникновением в тайны Вселенной»,— пишет он в дневнике.

С этого момента Александр Лабас часто переключает свое внимание с механизмов на природу. Его картины наполняют блестящее море, нагретые на солнце камни и прозрачно голубое небо. Механические крылья оказываются не нужны, когда паришь на крыльях романтической любви (во всяком случае художнику тогда казалось именно так): «Как возвышает она человека, как высоко он поднимается».

На юге вера в человечество постепенно вернулась к Лабасу — он сделал вывод, что единственная надежная опора в социальных потрясениях и технологических изменениях — искренние чувства. Но в небе почти на каждом его пейзаже все равно можно разглядеть самолет. Никто не отменял мечту.

«В чем я уверен, так это в том, что с каждым десятилетием мои работы будут более и более понятны. Через 50 или 100 лет они зазвучат в полную силу и все увидят в них наше время, которое, мне кажется, я удивительно чувствовал и умел разобраться в очень сложных явлениях нашего потрясающего ХХ века»,— напишет Александр Лабас на закате жизни в начале 1980-х.