Отец кибернетики Норберт Винер рассказывал притчу про высушенную обезьянью лапу, которая исполняла любые три желания владельца — но несколько странным образом. Так, когда один из владельцев лапы пожелал получить сто фунтов, немедля явился представитель компании, где работал его сын, сообщил о гибели сына и вручил от имени фирмы чек на сто фунтов. Аналогично исполнялись и прочие желания. Реакция российских политиков на появление в Минске и Киеве новых президентов наводит на мысль, что российская политическая элита тоже пользовалась обезьяньей лапой: все желания сбылись, но вместо радости настало уныние.
Когда уже были названы имена новых президентов, — то есть когда интеграция вроде бы стала обретать черты реальности, — председатель клуба "Реалисты" Юрий Петров выступил со статьей, главный пафос которой сводился к отсутствию всякого пафоса по поводу последних известий: "Нужен спокойный и взвешенный подход. Любая, даже небольшая ошибка в столь сложных вопросах может неимоверно осложнить их решение и привести к нежелательным результатам... Реинтеграция не панацея... Что понимать под интеграцией? Восстановление прежних экономических связей? А надо ли это с учетом происшедших за последние годы изменений в экономике России?" В общем, по мнению Петрова, есть структуры СНГ, их и надо спокойно, кропотливо и постепенно развивать, а никакой эйфории и прожектерства — не надо.
Необходимое нотабене: именно Петров со своими реалистами и в тесном взаимодействии с президентской администрацией работал в последние месяцы над новой официозной идеологией — безусловно интеграционистской. Когда же контуры новой идеологии стали воплощаться в жизнь — самостийники потерпели поражение и на Украине, и в Белоруссии, — ответственный исполнитель дал стремительный задний ход, фактически солидаризовавшись с умеренными изоляционистами типа Егора Гайдара и Бориса Федорова.
Причина такого парадоксального поведения, вероятно, в том, что модное слово "интеграция" использовалось политиками в довольно специфическом значении. Имелась в виду не фактическая интеграция, т. е. воссоединение бывших союзных республик (о каковом воссоединении всерьез мечтали разве что неисправимые романтики-коммунисты), но решение каких-то частных внутри- и внешнеполитических задач. Одни желали подсидеть Ельцина, сам Ельцин желал перехватить лозунги, кто-то собирался окоротить Кравчука, кто-то — решить проблему с идущими по восточнославянским землям газо- и нефтепроводами, кто-то — добить "беловежских каинов" etc. А поскольку частный и оттого далеко не всем интересный характер данных проектов делал их не столь привлекательными для широкой публики, более или менее мелкие гешефты было решено называть звучным и привлекательным словом "интеграция". То есть, выгоду из объединительной риторики извлекать хотели все, но платить по объединительным счетам не хотел, естественно, никто.
Тем временем будущие победители президентских гонок занимали в точности аналогичную позицию у себя на родине. По сути дела, их объединительная риторика весьма мало отличалась от суверенной риторики 1990-1991 года и сводилась к тому, что Украина и Белоруссия будут, безусловно, проводить свою суверенную политику, а оплачивать ее будет то ли Россия, то ли вообще непонятно кто. Блестящий пример такого рода политики — заявление Лукашенко об объединении денежных систем: объединяться (т. е. менять резаную бумагу на более или менее устойчивую валюту) необходимо, но не на прежних, а на наших условиях (т. е. задаром). О проигравшем Кебиче много писалось, какой он партократ, коррупционер и нехороший человек, но почему-то совсем не отмечалось, что он единственный играл в более или менее честную игру: "Я, Кебич, отдаю Белоруссию под московскую державу, а за это вы, русские, берете Белоруссию на иждивение и оставляете меня наместником". О выгодности соглашения можно было спорить, но по крайности был предмет для разговора. Лукашенко же поступил более оригинально: он автоматически переписал на себя все то, что было обещано Кебичу, а что касается встречных обязательств, то предложил их с Кебича и спрашивать.
Ситуация с Кучмой получилась немногим более утешительной. Кравчук вызывал в Москве резонное недовольство своей антимоскальской риторикой, попытками подсунуть Западу украинскую карту и упорным желанием кстати и некстати утверждать украинскую незалежность. Хотели иметь в Киеве более лояльного лидера и вроде бы получили. Проблема, однако, в том, что в обмен на лояльность Кучма тоже потребует платы — при аховом экономическом положении Украины соотечественники вряд ли поймут бескорыстную лояльность Москве. Между тем размер этой платы всерьез в Москве даже не прикидывался. В случае с Белоруссией можно было по примеру профессора Ясина утешать себя тем, что республика невелика — что-то вроде Ульяновской области, где тоже устроен заповедник коммунизма. Будет одним заповедником больше, но зато какие коммуникационные выгоды. В случае с Украиной такое утешение не действует: страна велика (населения — как в Италии или Великобритании) и ее не прокормить. Более того, неудобства от некоторой конфронтации кравчуковских времен носили скорее моральный, чем материальный характер, ее прекращение соответственно означает чисто моральную, но никак не материальную выгоду. С другой же стороны, Кучма победил голосами впавших в тотальную депрессию старых промышленных областей Левобережной Украины — так сказать, голосами украинского Урала. В России не знают, что делать с собственным Уралом — старые промышленные регионы всегда являются главным источником головной боли при любом развороте экономики — и появление второго Урала на западе способно ввести в уныние любое правительство. Возникает малоприятная дилемма: взять Кучму на иждивение невозможно, не взять тоже невозможно — ибо если дать ему благополучно провалиться, новый всплеск антимоскальских настроений и окончательный поворот Украины на запад неизбежны.
История любит шутить шутки, и будущий историк, вероятно, отметит, что триумф Кучмы и Лукашенко замечательно совпал с паникой, охватившей сеульских политиков после смерти Ким Ир Сена. Боялись не столько войны с любимым руководителем Ким Чен Иром, сколько того, что северные братья отправят любимого руководителя вслед за родителем и дружно побегут воссоединяться с Югом — чего южнокорейская экономика не вынесет. Киев, слава Богу, не Пхеньян — но сходство сеульской и московской тоски тем не менее впечатляет.
Нет, впрочем, худа без добра. Против разумной и осторожной интеграции восточнославянских государств никто ничего не имеет, и в этом смысле триумф Кучмы и Лукашенко просто возвращает слову "интеграция" первоначальный серьезный и ответственный смысл. Именно потому, что разумности и осторожности в Киеве и Минске сейчас наблюдается немного и тамошние лидеры готовы интегрироваться изо всей мочи, российские политики наконец-то лишаются возможности безоглядно эксплуатировать этот важный термин и принуждаются подходить к проблеме реальной, а не лозунговой интеграции так, как это и вообще подобает политикам — то есть с надлежащей дозой ответственности.