ПРАВДА
1 сентября 1953 года
Государственный аппарат в Советской стране выполняет огромную роль в решении величественных задач коммунистического строительства. Советский государственный аппарат — это самый демократический в мире, подлинно народный аппарат управления. Его сила состоит в том, что он неразрывно связан с широчайшими массами трудящихся и опирается на их творческую активность, что во всей своей деятельности его кадры руководствуются выработанной Коммунистической партией политикой, выражающей коренные интересы народа. В принятом на днях постановлении Совета Министров СССР о режиме рабочего дня в министерствах, ведомствах и других советских учреждениях подвергнута резкой критике неправильная практика работы аппарата, при которой грубо нарушалось законодательство о режиме рабочего дня. Установлено, что руководители министерств, ведомств и других учреждений нередко начинают свою работу с опоздания на 2-3 часа, а заканчивают рабочий день поздно ночью, без надобности задерживая часть сотрудников на работе, вызывая их на службу в неурочное время (так было установлено при Сталине.— "Власть"). С 1 сентября 1953 года для учреждений и организаций союзного и республиканского значения, находящихся в городе Москве, начало работы установлено с 9 часов утра и окончание работы в 6 часов вечера с перерывом на обед продолжительностью 1 час.
КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА
1 сентября 1953 года
Мне трудно описать свои чувства, чувства человека, ставшего студентом Московского университета. Я думал об университете уже давно, но, сознаюсь, сомневался: "Нет, не попасть мне туда. Ведь это университет, откуда вышли знаменитые на весь мир ученые". Я всю жизнь прожил в своей Гусевке. Сколько таких Гусевок в нашей стране! И вот поздним июльским вечером я оказался в Москве. Тот, кто так же, как и я, никогда не был в столице, поймет мои чувства. Я успешно сдал приемные экзамены и стал студентом Московского университета. А ведь моя мать даже во сне не могла этого видеть. Она начала учиться очень рано... прясть и ткать. А отец мой учился три года и, несмотря на отличные успехи, на том и кончил. И вот я стою на тридцать втором этаже Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова. Такая ширь открывается! И кажется: стоит подняться на носки — и я увижу родную Гусевку, увижу наших колхозников и крикну отсюда: "Я студент Московского университета!"
ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА
3 сентября 1953 года
Нарядные центральные улицы японской столицы еще объяты сном, а на окраинах уже зарождается кипучая жизнь. Электрические поезда, с грохотом пересекающие Токио в разных направлениях, развозят первых пассажиров. Это поденные рабочие. На них не увидишь ярких и красочных кимоно. В заношенных армейских кителях, в студенческих куртках или рваных черных плащах спешат они на биржу труда к открытию. Взоры безработных устремлены на ворота биржи. Под железнодорожным мостом царство мусорщиков. За горами разного хлама не сразу заметишь их убогие жилища — черные железные ящики, крытые кусками рогожи. Но для многих и такие ящики недоступная роскошь.
Из воспоминаний Светланы Аллилуевой
Военная коллегия дала ему восемь лет тюрьмы (приговор Василию Сталину был вынесен 2 сентября 1953 года.— "Власть"). Он не мог поверить. Он писал в правительство письма, полные отчаяния, с признанием всех обвинений и даже с угрозами. Он забывал, что он уже ничто и никто... Над ним сжалились. Зимой 1954-55 года он болел, и его перевели в тюремный госпиталь. Оттуда должны были отправить его в больницу, потом в санаторий "Барвиха", а затем уже домой на дачу. Мне сказал об этом Н. С. Хрущев, вызвавший меня к себе в декабре 1954 года,— он искал решения, как вернуть Василия к нормальной жизни. Но все вышло иначе. В госпитале его стали навещать старые дружки — спортсмены, футболисты, тренеры; приехали какие-то грузины, привезли бутылки. Он опять сошел с рельс, забыв про обещания, он снова шумел, снова угрожал, требовал невозможного... В результате из госпиталя он попал не домой, а во Владимирскую тюрьму. Приговор военной коллегии оставили в силе.
Во Владимир я ездила навещать его вместе с его третьей женой Капитолиной Васильевой, от всего сердца пытавшейся помочь ему. Этого мучительного свидания я не забуду никогда. Мы встретились в кабинете у начальника тюрьмы. На стене висел — еще с прежних времен — огромный портрет отца. Под портретом сидел за своим письменным столом начальник, а мы — перед ним на диване. Мы разговаривали, а начальник временами бросал на нас украдкой взгляд; в голове его туго что-то ворочалось, и, должно быть, он пытался осмыслить: что же это такое происходит?.. Начальник был маленького роста, белобрысый, в стоптанных и латаных валенках. Кабинет его был темным и унылым — перед ним сидели две столичные дамы в дорогих шубах и Василий...
Василий требовал от нас с Капитолиной ходить, звонить, говорить где только возможно о нем, вызволять его отсюда любой ценой. Он был в отчаянии и не скрывал этого. Он метался, ища, кого бы просить. Кому бы написать. Он писал письма всем членам правительства, вспоминал общие встречи, обещал, уверял, что он все понял, что он будет другим... Капитолина, мужественная, сильная духом женщина, говорила ему: не пиши никуда, потерпи, недолго осталось, веди себя достойно. Он набросился на нее: "Я тебя прошу о помощи, а ты мне советуешь молчать!" Потом он говорил со мной, называл имена лиц, к которым, как он полагал, можно обратиться. "Но ведь ты же сам можешь писать кому угодно! — говорила я.— Ведь твое собственное слово куда важнее, чем то, что я буду говорить".
После этого он прислал мне еще несколько писем с просьбой писать, просить, убеждать... Была у него даже идея связаться с китайцами. "Они мне помогут!" — говорил он не без основания... Мы с Капитолиной, конечно, никуда не ходили и не писали... Я знала, что Хрущев сам стремится помочь ему.
Во Владимире Василий пробыл до января 1960 года.