На Александринский фестиваль приехал "Дойчес-театр" с двумя спектаклями своего главного режиссера Михаэля Тальхаймера — "Фауст. Часть 1" и "Крысы". С сумрачным немецким гением знакомилась ТАТЬЯНА ДЖУРОВА
Москву с Михаэлем Тальхаймером познакомили два года назад, когда привезли на фестиваль NET, возможно, лучший его спектакль — "Эмилия Галотти". В Петербурге Тальхаймер впервые. Немецкий гений и впрямь оказался сумрачным. Такого скупого на прием и на краски спектакля, как "Фауст. Часть I", петербуржцы, возможно, еще не видели. Первые полчаса нашему вниманию предоставлены исключительно черная стена и монолог Фауста на ее фоне. Некоторые не выдерживают — бегут. Однако наблюдать за Фаустом Инго Хюльсманна, за его красивыми, то резкими, то широкими жестами, его то прямой, то складывающейся в вопросительный знак фигурой, довольно интересно. Текст, сухой, четкий как доклад, пролетает мимо ушей. Хюльсманн будто пишет своим телом желчное письмо безмолвным небесам, отчитывается в безверии, усталости, скепсисе.
Тальхаймер безжалостно изъял из спектакля всю мистику и метафизику. От всей многофигурной гетевской фрески осталось семь персонажей. Текст сокращен — даны лишь поворотные моменты. Нет ни договора на крови, ни превращения в юношу, ни полета на шабаш ведьм. Нет ни Бога, ни черта, ни небес, ни преисподней. Все это для режиссера — из разряда декоративной оперной чепухи. Есть отношения, слова и поступки. Под покровом пустых небес человек сам несет за них ответственность. Мефистофель — небольшой человек в мешковатом свитере, с крысиным личиком, незаметно подставляет Фаусту свое плечо, на которое тот опирается, не прерывая рассуждений. Он, конечно, не злой дух, а фаустовский двойник. Но в брутальных фарсовых интермедиях сквозь скучную будничную личину прорывается что-то бесноватое.
Вся выразительность этого спектакля — в актерах. Их позы, взгляды и жесты скупы и точны, как хирургический надрез. Иногда целый поворот сюжета дан в одном простом, лаконичном движении. Они и сами кажутся медицинскими инструментами в руках опытного врача. Вот Марта (Изабель Шосних) — здоровенная фрау, грудь вперед, богатырский разворот плеч, неподвижные ноги, как колонны, крепко уперты в землю. Но при виде Мефистофеля Марта начинает суетливо, бессознательно тереть ладони, вспотевшие от вожделения, о бедра. К Гретхен приходит Валентин, мешковатый молодой человек в бороде, нависает над ней со своими упреками. Гретхен, как боксер, готовящийся принять удар, вся подбирается и с вызовом, снизу вверх обращает к нему свое израненное лицо.
Самое мощное, что есть в этом спектакле — это взросление и разрушение Гретхен. Акценты расставлены четко: с появлением Гретхен — Регины Циммерман — стена раздвигается, ее белая, больничная кровать в глубине — единственное на весь спектакль пятно света. Сначала она — немецкая невинность, семенит мелкими, аккуратными шажками, крепко прижав локти к неловкому полудетскому телу. Реакция Фауста на Маргариту тривиальна: средних лет Гумберт запал на Лолиту. Напротив, ее чувство — неожиданное, открытое, детское.
Сцена, в которой Гретхен задает Генриху вопрос о вере, решена Тальхаймером жестко и комично. Она, вся — напряжение, застыла на авансцене. Он выписывает петли, пластические и словесные — на заднем плане. И раз за разом она ставит точку в пространных монологах Фауста простым как выстрел: "Ты веришь?", "Так ты не веришь?". Сцена поединка повторяется раз за разом, но никто никого не слышит. И вот Фауст уже бьется в истерике, слова переходят в вой, а Гретхен истерически визжит. И даже финальный поцелуй, которым Гретхен затыкает рот Фаусту, не способен ничего изменить.
А дальше — превращение Гретхен. С пустым стаканом в руках, у Гете — с ядом для матери, у Тальхаймера — "символом веры" Фауста, она забирается в свою постель. Откуда встает не человеком — истерзанной оболочкой. Ее пустое, похожее на маску лицо, с синяками и с размазанной кроваво-красной помадой — лицо живого мертвеца. Одним движением Мефистофель растирает по лицу Гретхен, шее, животу — кровь, густую, бурую, словно источающую густой, сладкий запах. Будто убивает еще в утробе ее так и не родившегося ребенка. И уж, разумеется, никто не забирает ее на небо. Ответ Гретхен на предложенное Фаустом бегство — яростный взмах руки и кровяной фонтанчик из горла.
В финале Тальхаймер дает своему Фаусту-I слова исцелившегося Фауста-II из второй части гетевской трагедии. Фауст на авансцене, рукав рубашки в крови Гретхен, прекрасные слова — в зрительный зал, слева — верный спутник Мефистофель. А меж тем пронзительно яркий луч высвечивает у него за спиной кровать с нелепо перекосившимся, как сломанная игрушка, непоправимо мертвым телом Гретхен. И это — как окончательный приговор, который некому произнести.