В прокат вышел фильм самого известного после Педро Альмодовара испанского режиссера Хулио Медема "Беспокойная Анна" (Caotica Ana, 2007). МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ полагает, что его пациентам очень повезло, когда он сменил профессию психиатра на профессию режиссера.
Наверное, в психиатрии существует какое-то определение для такого вопиюще инфантильного разрыва между реальностью и ее восприятием, которое демонстрируют и юные, и старые герои "Беспокойной Анны". Медему виднее: он на психиатра учился. В любой кинематографии одной такой реплики хватило бы зрителям, чтобы с хохотом покинуть зал или, в лучшем случае, продолжать смотреть эту, по замыслу автора, леденящую душу драму как пародию. Но только не в испанской. Испанским режиссерам почему-то любая напыщенная безвкусица прощается безоговорочно.
Прощается отчасти потому, что у Мануэлы Веллес великолепная фигура, а значительную часть фильма она шляется по экрану нагишом; впрочем, в "Люсии и сексе" (Lucia y el sexo, 2001) у Медема три героини вообще не одевались. Но главным образом потому, что зрителя заражает режиссерская уверенность в себе, этакая знакомая девушкам наглость соблазнителя, подсевшего к тебе за стойкой бара и обрушивающего на тебя поток пошлостей, — такому легче дать, чем отказать. Гитарные переборы чередуются со страстными монологами Саида (Николас Казеле), любовника-бербера героини, о преступлениях марокканской военщины против свободолюбивого народа Западной Сахары. Истошные вопли Анны, которые должны свидетельствовать о ее переживаниях под гипнозом, — с открыточными видами Уолл-стрит и яхты, дрейфующей в Атлантике.
Стиль фильма — какой-то варварский и самодовольный примитивизм: а-ля аляповатые, но трогательные картины, которые Анна пишет. Картины имеют свойство оживать, персонажи — падать в объятия друг друга. Но это самое искреннее, что есть в фильме. Во-первых, потому, что Медем использовал работы своей сестры, умершей незадолго до съемок фильма, и относится к ним с куда большим трепетом, чем к персонажам. Во-вторых, потому, что Анна, не знавшая горя на своей Ибисе, оказывается благодаря меценатке с садистским именем Жюстин (Шарлотта Рэмплинг) в мадридском сквоте. А там толпа молодых талантов с одухотворенными лицами занимается тем мусором, который занимает львиную долю рынка "актуального искусства": претенциозными перформансами, ничтожной абстракцией. Лучше уж действительно писать такие картинки, как Анна.
Проблема героини заключается в том, что она действительно открыла в себе "бездну": оказывается, бедная Анна прожила уже множество жизней, каждая из которых насильственно обрывалась именно в достигнутом ею 22-летнем возрасте. Вообще-то это точно подмеченная деталь. Именно в эти годы некоторые нервные девушки начинают бредить о том, что вот-вот, они чувствуют, они знают, умрут от передозняка или от пули обманутого любовника. Но Медем приготовил Анне гораздо более экзотические варианты ухода. В одной из ипостасей ее, как выясняется, брошенную в пустыне мать Саида, заклевали хищные птицы. В другой — она замерзла насмерть на Северном полюсе. В третьей, открывшейся ей в музее американских индейцев, ее зарубил томагавком какой-то подлый вождь, похожий на клоуна в перьях. Кстати, индейскую мистику на экране надо вообще запретить в законодательном порядке. После Doors и "Прирожденных убийц" Оливера Стоуна, после "Мертвеца" Джима Джармуша она уже не катит.
На индейцах, похоже, фантазия Медема иссякла. Нет чтобы придумать Анне какой-нибудь столь же эффектный, как у ее предыдущих воплощений, конец. Но нет: режиссеру ударил в голову сексопатологический антиглобализм. Ничего более тошнотворного, чем финал "Беспокойной Анны", я давно уже в современном кино не видел. Удивительно, что героиня выжила, выразив свой протест против торжествующего глобализма: даже если предположить, что побои, нанесенные ей неким вершителем судеб человечества, оказались не смертельны, она должна была немедленно скончаться от отвращения.