Пианист Валерий Афанасьев известен не только как музыкант, но и как писатель. В том, насколько мастерски и плодотворно Валерий Афанасьев отделяет одну свою ипостась от другой, убедился ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ, побывавший на сольном концерте пианиста в филармоническом Большом зале.
Судить о степени неординарности творческой натуры Валерия Афанасьева можно по одной только программе концерта, составленной сплошь из сочинений Ференца Листа. Кто еще, кроме патентованного эксцентрика Афанасьева, дерзнет столкнуть в одном вечере сочинения, которые, казалось бы, принципиально не могут звучать рядом. В первом отделении — поздние, законченные за несколько лет до смерти композитора мизантропические миниатюры-афоризмы вроде загадочной "Траурной гондолы" или макабрических "Серых облаков", во втором — созданная в расцвете сил титаническая Соната си-минор, листовский opus magnum. Господину Афанасьеву не только удалось убедить филармоническую публику в самой возможности такого соседства, но и блистательно доказать родство этих опусов. То, что от графичного экспрессионизма созданных в начале 1880-х предсмертных композиций виртуоза-романтика до ранних произведений композиторов нововенской школы рукой подать, было известно, в общем-то, сравнительно давно, а господин Афанасьев только не смог отказать себе в удовольствии подчеркнуть это провидческое листовское предчувствие музыки Арнольда Шенберга. Афанасьевская же интерпретация Сонаты си-минор напомнила и о другом факте венгеро-венских связей: первым, кто вслед за Ференцем Листом повторил опыт сочинения "сонаты в сонате" (когда привычный четырехчастный цикл сжат в одну часть, причем каждый из разделов строится подобно сонатной форме, а все темы проистекают из нескольких интонационных источников), был Арнольд Шенберг в своей Первой камерной симфонии: ее очевидной предшественницей в формальном аспекте была как раз листовская Соната.
Без перечисления всех этих музыковедческих изысков можно было бы вполне обойтись, пусть они и имеют прямое отношение к игре господина Афанасьева. Весь парадокс заключается в том, что с таких чисто формалистски-музыкальных позиций к фортепианному Листу вообще и его Сонате си-минор в частности уже давно никто не подходил. Листовские сочинения проходили либо по ведомству крупных литературных форм (одним казалось, что в Сонате зашифрован гетевский "Фауст", другим виделось изгнание из Рая, третьим — автобиография композитора), либо числились презренной пианистической прозой, идеальным материалом для показательных виртуозных выступлений. Доигрались до того, что с Листом хорошо бы сделать небольшую паузу — и литературоцентричная, и технарская тенденции были доведены в конце прошлого века до логического предела.
И тот и другой подход к Листу Валерию Афанасьеву абсолютно чужд, хотя, казалось бы, пианисту-писателю он должен был быть наиболее близок. Еще несколько лет назад пианист Афанасьев признавался, что сонату Листа больше играть не будет, слишком много времени крадет ее разучивание и исполнение у ненаписанных романов и эссе. Видимо, все словесные идеи ушли именно в них: Сонату си-минор он играет как иллюстрацию к постулатам Эдуарда Ганслика о том, что "содержание музыки — движущиеся звуковые формы" и "прекрасное не имеет цели, ибо оно есть чистая форма". Нельзя сказать, что самому композитору, который всю жизнь писал как раз программную музыку (Соната — редкое сочинение, не снабженное авторской программой) и был ярым антагонистом гансликовского формализма, такой исполнительский подход мог бы понравиться. Но вслушиваться в гармонию чистых листовских структур под аналитичными пальцами господина Афанасьева оказалось более чем поучительно: разлагая материю листовского колосса на мельчайшие музыкальные структуры, пианист занимается актом деконструкции в чистом виде — то есть попыткой через разрушение стереотипа заново осмыслить то, как и зачем нужно исполнять (или слушать) музыку Листа.
С повестки дня оказалась снята и вся техническая проблематика: оказалось, что достаточно лишь в несколько раз замедлить темпы "Погребального шествия" — и в эту музыку можно вслушиваться столь же пристально, как в какую-нибудь баховскую мессу. А ведь еще совсем недавно главным интересом представлялось то, насколько октавные пассажи пианиста X или Y окажутся конкурентоспособны в сравнении с легендарной записью Владимира Горовица. Валерий Афанасьев от участия в этих забегах отказывается — хотя и находится во вполне сносной профессиональной форме. Гораздо более интересным ему показалось заняться исследованием на слух листовских сонорных туманностей, обильно расцвеченных психоделической педализацией. Но как это часто бывает у нас на всякого рода публичных дегустациях, отведать неизведанного решились далеко не все. Как, скажем, составившие большую часть публики консерваторские студенты и их наставники, боязливо жавшиеся по своим креслам и недоверчиво шушукавшиеся в антрактах. Так, вероятно, в старые времена относились к заезжим врачевателям, привозившим с собой лекарственные снадобья туманного происхождения. В качестве противоядия от романтических фортепианных горячек, обыкновенно учиняемых отечественными музыкантами в музыке Листа, житель Версаля Валерий Афанасьев предложил проверенную европейскую микстуру: ум, аналитичность, интеллект.