В Русском музее открылась выставка русского рисунка и акварели ХХ века. В том, что "малый жанр" стал в прошлом веке откровенно большим, убедилась АННА МАТВЕЕВА.
Вряд ли можно найти более благодатную тему для выставки, чем акварель и рисунок. Их любят все: от утонченных знатоков до "тети Мани" с улицы, поэтому, открывая выставку "Рисунок и акварель в России. ХХ век", Русский музей сделал совершенно беспроигрышный ход. Благостность темы графики обусловлена одним очень важным фактором: все прочие жанры искусства в ХХ веке требовали от художника непрерывного самоотчета. Живопись и скульптура были обязаны выражать национальную идею, а в советские времена и вовсе находились под надзором властей. Инсталляция и объект существовали исключительно в андерграунде, в котором фейс-контроль был не хуже государственного. И только графика оставалась островком свободы: она счастливо разделила судьбу Неуловимого Джо из анекдота, который неуловим, потому что никому не нужен. Графику и акварель, как "малый жанр", меньше отслеживали и меньше заставляли соответствовать линии партии. Поэтому в том, что касается советского искусства, графика — самый ценный и самый верный свидетель.
Однако, какой бы отдушиной ни была графика для советских художников, бежавших в рисунок и акварель от идеологического прессинга, роль графики в ХХ веке в России этим не исчерпывается. И выставка, открывшаяся в корпусе Бенуа, с успехом демонстрирует, что графика была для художников недавно отгремевшего столетия не побочной ветвью деятельности, о которой вспоминали только когда главное дело всей жизни — живопись маслом — вдруг переставало удовлетворять творческие потребности автора, а была она полноценным выразительным средством, ничем не хуже живописи и прочих "больших" жанров. Доказательством тому служит обилие на выставке русских художественных хитов: рисунков, которые, хоть и принадлежат "малому жанру", прочно въелись в культурное подсознание российского зрителя и знакомы каждому, даже мало интересующемуся искусством человеку. Как, например, горбоносый профиль и черная челка Анны Ахматовой с портрета Николая Тырсы — один из самых известных и узнаваемых портретов поэтессы.
Выставка устроена хронологически и начинается с русского художественного взлета 1900-х годов: у входа нас встречает хрестоматийный "Портрет детей Боткиных" Александра Серова. Контрапунктом к этому известному изображению и нежным детским лицам выступает Михаил Врубель с рисунком "Кампанулы": несмотря на заезженный донельзя сюжет — цветы в вазе — резкость штриха и нагромождение каких-то инфернальных вычурных форм приближает врубелевские цветочки к "Капричос" Гойи: у Врубеля, как и у великого испанца, из самого обыденного сюжета в любой момент того и гляди полезут черти. Дальше начинается россыпь громких имен: пара десятилетий вокруг Первой мировой войны дали миру столько художественных гениев, что Россия может считать свой долг перед мировым искусством выполненным на несколько столетий вперед. Ряд имен всемирного значения, представленных карандашными почеркушками, практически повторяет такой же ряд тех же авторов, но представленных сокровищами в постоянной экспозиции Русского музея здесь же, за стенкой. За стенкой, например, знаменитые летящие любовники Шагала — и здесь Шагал, только с несколькими рисунками, сделанными незадолго до революции: "Дом на окраине" и "Старуха". За стенкой вошедший во все энциклопедии мирового искусства "Черный квадрат" Малевича — и здесь Малевич, с парой рисунков на его излюбленную крестьянскую тему: "Крестьянка с ведрами" и "Косарь", еще почти реалистичные.
Затем происходит революция, и вот перед нами рисунки самых горячих послереволюционных лет. Кстати, в этот период графика пережила небывалый подъем: с масляными красками и прочими "взрослыми" материалами в эпоху военного коммунизма было туго, и многие художники выкладывались по полной в рисунке — больше не в чем было. Пробирающая до костей "Бессонница / Ночь" Александра Самохвалова с собакой, надрывающейся воем на краю крыши небоскреба, в более спокойные времена была бы большим холстом — хотя в более спокойные времена эта нервная, болезненная работа, возможно, и не появилась бы. Уже упомянутый портрет Ахматовой работы Николая Тырсы кажется выполненным акварелью или тушью, но на самом деле Тырса использовал куда более странный и романтичный материал: на этикетке стоит "Бумага, ламповая копоть", и в этой сухой аннотации, кажется, сказано больше о творчестве поэтессы и о ее эпохе, чем даже в самом портрете.
Советская эра на выставке — видимо, в силу "мягкости" самого жанра графики — предстает достаточно спокойной, если не считать страшных блокадных рисунков Дормидонтова и Магарил. А "на закуску" зрителя поджидают настоящие деликатесы: графика родоначальников петербургского современного искусства, художников "арефьевского круга": самого Александра Арефьева с чудесным пейзажем "Канал" и его друзей — Владимира Шагина, Шолома Шварца, Рихарда Васми. При том, что графика и живопись у арефьевцев практически не отличаются, достаточно взглянуть на эти рисунки — и сразу понимаешь и что такое Петербург, и что такое петербургское искусство, откуда у него ноги растут. И это, возможно, главный опыт, который выставка предлагает своему зрителю.