Всего лишь один год жизни в условиях авторитарной конституции успел вобрать в себя почти всю совокупность проблем, присущих просвещенному абсолютизму, и завершился острейшим военно-политическим кризисом, демонстрирующим ахиллесову пяту постперестроечного авторитаризма. Режим, претендующий на то, чтобы быть режимом личной власти, оказался лишен таких первонасущных властных инструментов, как армия и полиция — и Немезида в лице прогрессивной общественности, отважно добивающей прогнившую монархию в духе лучших образцов 1916 года, не замедлила явиться.
Стандартный прием историков — указание на несовпадение эпохи календарной с эпохой исторической. Так, например, почти все сходятся на том, что настоящий, а не календарный XX век начался 1 августа 1914 года, а некоторые присовокупляют, что закончился он то ли в августе, то ли в декабре 1991 года — с гибелью коммунизма и Союза нерушимого. Аналогично тому и 1994 год начался 4 октября 1993 года — под звуки пушек, бьющих по Верховному Совету. Кончалось двоевластие и начиналось самовластие. В сущности неизбежное развитие событий — "не может устоять царство, разделившееся на ся" — снимая наиболее остро стоявшую тогда проблему полного паралича государственной машины, в каковых условиях валяющуюся на земле власть мог бы подобрать любой, тут же породило новые тяготы. Что и естественно: просвещенный (или не очень просвещенный) авторитаризм является в некоторых условиях неизбежным, но уж никак не идеальным видом государственного устройства.
В благожелательно-охранительной интерпретации осенний переворот 1993 года мог бы рассматриваться как попытка в последний момент пресечь деятельность революционного Конвента и, предотвратив "безобразные терроризмы республиканские", установить режим бархатной реакции, в принципе не исключающей последующее подпружиненное продвижение к представительной демократии западного типа. В конце концов сколько-нибудь стабильные европейские демократии — взять хотя бы Третью Республику во Франции — порождались не революциями, но реакциями, а мысль о том, что реакция, не будучи механическим отрицанием революции, может иметь самостоятельную творческую природу, является обычной для послереволюционных эпох. К сожалению, сличая идеальную охранительную модель с практическим опытом 1994 года, реакцию можно назвать творческой никак не в историософском, а разве что в бытовом смысле — "творчество", как производное от выражения "натворили делов".
Как бы ни относиться к событиям сентября--октября 1993 года, очевидно, что применение силы дало властям определенную политическую инициативу. Что сделано, то сделано, но уже в рамках полученного силового преимущества нужно было вести как-то соответствующую этому преимуществу политику: либо с позиции силы проводить непопулярные мероприятия, либо, памятуя, что и Цезарь, и Бонапарт на заре своей диктатуры были великими амнистантами, делать ставку на великодушное примирение, но также с позиции уверенной в себе силы. Реальный итог был несколько иным. Объявив устами одного из президентских аналитиков, что 4 октября из танков расстреливали инфляцию, власть, вроде бы уже расписавшаяся в готовности вести жесткую политику, не обинуясь средствами, тут же указала, что уровень инфляции недопустимо низок и надо бы поднять. Так то оно так, но что тогда расстреливали?.. Осталось предположить, что теперь власти займутся милосердием — "и был от буйного стрельца пред ним отличен Долгорукий" — благо на роль прощенного и вознесенного Долгорукого уже было назначено ходячее олицетворение наступившей эры милосердия в лице Ивана Петровича Рыбкина.
Однако рыбкинский сюжет — коммуноаграрий, превратившийся в лояльного и всеми уважаемого умиротворителя, который мог стать центральным символом новорожденного самовластия, оказался заслонен куда более символическим сюжетом. Февральская политическая амнистия, которая, будь она проведена грамотно (или хотя бы без скандала), вслед за рыбкинской метаморфозой гармонически развила бы тему "Милосердие Тита", стала вместо этого источником сплошного неприличия. Помощники и сотрудники милосердного Тита исхитрились проспать думскую амнистию, а генеральный прокурор Казанник, в течение трех дней совершивший головокружительную психически-политическую эволюцию, сумел добиться того, что должно служить к возвеличиванию власти милосердное предприятие не принесло ей ничего, кроме посрамления.
Сейчас, на фоне власти, распадающиеся в чеченском кризисе, уже почти забытый казус Казанника приобретает символическое значение — именно в лице прокурора фантастическая некомпетентность соединилась с фантастической не столько даже нелояльностью, сколько девственной неосведомленностью о том, что некоторая лояльность от государственного чиновника безусловно требуется. Сегодняшние генералы, высокопарно отказывающиеся выполнять приказ, и при том неспособные совершить простейший марш-маневр — ближайшие родственники Казанника в смысле полного отсутствия и профессиональных способностей и минимального чувства долга. Между тем просвещенный абсолютизм, бедный механизмами автоматической саморегуляции, строится именно на сознательном служении престол-отечеству ("екатерининские орлы" etc.). С какими орлами имеет дело абсолютизм 1994 года, объяснять излишне.
Неудачный дебют никого особенно не насторожил, и начался следующий акт "Милосердия Тита", известный также, как Договор об общественном согласии. Урок с амнистией не пошел впрок, и вся затея с согласием (спустя полгода вполне забытая) теперь служит лишь иллюстрацией к тому, что сопровождаемые превосходными воззваниями патерналистские мероприятия могут быть и хороши, и уместны, — но лишь тогда, когда они способны опереться на патерналистские же власть и авторитет. Однако вместо того, чтобы рассматривать договор как ритуальное оформление эпохи гражданского мира, наступившей по иным, не имеющим отношения к договору причинам, а именно — вследствие победы достаточной мощной коалиции, способной эффективно консолидировать власть, власти, напротив, решили, что новое соотношение сил отныне будет порождаться договором. Неизвестно, оформилось ли это в антибисмарковскую сентенцию "политика есть искусство идеального", но на практике случилось именно так — как будто подписание договора было истолковано в том смысле, что отныне нет надобности в консолидации режима, а можно всласть драться и интриговать chez soi. Оформление победы над непримиримой оппозицией совпало с новым туром борьбы придворных партий, причем в этом туре большая часть приличий (вообще говоря, необходимых для режима, желающего именоваться просвещенным) была отринута как участниками борьбы, так и самим просвещенным правителем — отсюда берлинско-ирландские эпизоды и пр. В итоге двор, вместо того чтобы заниматься дружным исполнением воли правителя, всецело переориентировался на чисто внутренние интриги, т. е. воссозданная за последние годы гигантская административная машина Старой Площади снова вышла в привычный ей режим бессмысленной холостой работы.
В качестве последнего охранительного довода можно было бы предположить, что авторитарный режим по крайности справится со стандартной исторической задачей абсолютизма — не всегда гуманным, но хотя бы эффективным оформлением национального государства. Завершившая год чеченская кампания показала, что и это предположение не вполне основательно, ибо "последний довод королей" действует так же, как и прочие доводы, а именно: никак. В ходе кампании выяснилось, что
армии, т. е. дисциплинированной иерархии вооруженных людей, в России не существует. В случае разложения отдельных частей во всех армиях мира применяются стандартные приемы, именуемые трибуналами, расформированием разложившихся соединений, сменой командования и т. д. Случай со всеми вооруженными силами государства этим стандартным приемам явно не поддается, однако в ближайшее время власти будут вынуждены что-то с этим делать, ибо дело уже не в чеченском позоре: из последней несущей конструкции государства армия (точнее, то, что этим словом называется) оказывается первейшей угрозой этому государству.
В частичное извинение просвещенных авторитаристов, оказавшихся без минимально необходимых для этого самого авторитаризма структур — придворно-административных и военно-полицейских, можно, конечно, указать, что нынешнее государственное устройство является не результатом осмысленного осуществления каких-то макиавеллистских идей, а плодом хаотических импровизаций, производимых и в постоянном цейтноте, и в вечном цугцванге. Просвещенный абсолютизм 1994 года лучше рассматривать и не в контексте леволиберальных обличений, и тем более не в плане правоавторитарного прожектерства, а в общей схеме процесса, идущего уже десять лет — с исторического апрельского (1985 года) пленума ЦК КПСС. Пленум заложил устойчивую модель развития, в рамках которой готовая рухнуть конструкция в последний момент судорожно заменяется на новую, которая, простояв полгода--год, в свою очередь приходит в столь же угрожающе-аварийное состояние, и цикл воспроизводится. "Революция продолжается!", — как радостно пояснил Михаил Горбачев в 1987 году.
Тем не менее год просвещенного авторитаризма внес в эту и без того дурную бесконечность совсем уж дурное добавление. До сих пор (пост)перестроечный хаос воспринимался как нечто в принципе новое и небывалое: ведь и в самом деле крушение коммунизма на 1/6 земной суши — явление беспрецедентное, порождающее беспрецедентную же новизну коллизий. Острое ощущение исторической новизны происходящего заставляло и власти, и общество прокладывать какие-то новые пути и строить свое поведение сообразно небывалой ситуации. В большинстве случаев выбор путей никак не отличался большой адекватностью, однако существенно уже то, что обе тяжущиеся стороны действительно находились в состоянии осознанного политического творчества — хотя бы и весьма малоудачного.
Обращение власти к историческим традициям вызвало встречную реакцию общественности. Исходящее со Старой площади традиционное "Сильный, державный, царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам" пробудило у общественности доселе подавленные рефлексы, и она ответила не менее традиционным "Нам ненавистны тиранов короны, цепи народа-страдальца мы чтим, кровью народной залитые троны etc.".
Казус, безусловно, интересный — воспроизводство двигательных и кричательных (т. е. моторных) исторических образцов является дисгармоничным, ибо сочетается с одновременным поражением функций исторической памяти (т. е. интеллектуальных). Remake "России, которую мы потеряли", т. е. страны, наполненной купцами-мироедами, столоначальниками-взяточниками, двуглавыми орлами, голосистыми протодьяконами, заливными поросятами, непопулярными войнами, бездарными царедворцами и безоглядно смелыми либеральными говорунами вызывает у последних не естественное желание несколько подправить свою манеру, чтобы не отряхнуться — как то уже было в 1917 году — в одну яму с мироедами и царедворцами, — но радостное ощущение совсем было забытого, а теперь вновь обретенного прежнего пути. В ту самую яму.
До конца 1994 года у общественности более или менее хватало оперативной памяти, чтобы хранить в ней не только свежие наблюдения над вопиющим несовершенством режима, но также и воспоминания о том, чем был коммунистический режим и чем он отличается от нынешнего, а равно и о том, по чьей, в частности, вине Россия ухнула в катастрофу 1917 года. Очевидно, обильность, свежесть и занимательность последних впечатлений от просвещенного авторитаризма были таковы, что объема оперативной памяти не хватило, отчего воспоминания о коммунизме и об исторической вине либерального общества, сокрушившего прогнившую монархию и призвавшего из бездны коммунизм, оказались полностью затерты. Если же памяти о 1917 годе больше не существует, то — при очевидных и притом вопиющих свойствах режима — ничто не мешает обрести докатастрофное бесстрашие, дабы устами "ЯБЛока" и "Выбора России" возгласить: "Взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена".
Дойдет ли дело до обломков, и что на этих обломках напишут — вопрос более сложный, чем то кажется юным Пушкину, Явлинскому, Гайдару и Федорову, но существенно, что отныне "грядущие гунны" (коммунисты, нацисты, либерал-демократы или вообще неведомо кто) во всяком случае получили необычайно важное для российской исторической модели недостающее звено в виде кандидатов на роль будущего Керенского, которых после кратковременного опыта реализации идеалов демократической оппозиции сметут уже сами грядущие гунны. Не случайно проницательный Зюганов добродушно пожелал демократам приятного аппетита при доедании Ельцина — лидер КПРФ в отличие от доедающих усвоил уроки истории, и не в пример догматику Ленину (который безо всякого чувства благодарности тому, кто делает вместо него необходимую работу, честил "либеральную сволочь") он испытывает к либеральной общественности самые благодушные чувства.
Конечно, ситуацию может отчасти депмфировать неполная общественная амнезия. В отличие от признанных лидеров демократии, опыт 1917 года может оказаться менее чуждым основной массе общества (хотя бы на подсознательном уровне). К тому же крайняя сжатость уместившейся в один год истории просвещенного авторитаризма, демонстрируя темпы разложения режима, зараз демонстрирует и некоторую несообразность в поведении общественности. Либералы, приведшие страну к 1917 году, имели за спиной почти вековой — начиная с 1825 года — мартиролог борцов с самодержавием, а потому их вековому подвигу нельзя отказать в известной органичности — слишком уж давно случился развод некогда шедших рука об руку общества и власти. Скоропалительность нынешнего развода в сочетании с отсутствием длинного мартиролога вряд ли способны произвести столь же зачаровывающее действие и полностью лишить общество воли к критическому анализу, а власть — воли к сопротивлению.
Поэтому пока что не исключено, что, вдоволь "натворив делов", режим внесет известные коррективы и возобновит опыты по устроению "творческой реакции", отличающейся более даровитым, чем доселе, характером.
Максим Соколов