К стволу приравняли перо

Фильм Карена Оганесяна "Домовой" представляет необычное сочетание Константина Хабенского и Владимира Машкова в ролях плохого писателя и хорошего киллера, вступающих в причудливые творческие отношения. Ничего нового на тему о том, что писать лучше всего кровью, не узнала из фильма ЛИДИЯ МАСЛОВА.

       Один из главных художественных приемов, создающих атмосферу в "Домовом", — дождь, и идти он начинает еще на заставке кинокомпании Centralpartnership, за которой следует крупный план спины писателя, корчащегося в родовых муках творчества перед компьютером. Сверхъестественным усилием воли герой Константина Хабенского исторгает из себя словосочетание "тусклый свет уличных фонарей", после чего картину творческой опустошенности довершает крупный план почти пустой бутылки из-под виски и недоеденной пиццы, как бы говорящей писателю своим укоризненным видом: "Закусывать надо". Крупные планы продуктов вообще на протяжении всего фильма с рекламной настойчивостью лезут в кадр: то весь экран занимают зерна в кофемолке, то свежезажаренные бараньи ребрышки, то пузырящийся суп. Когда есть нечего, камера довольствуется пристальным изучением кубиков льда — их герой периодически пытается насыпать себе за шиворот, чтобы хоть как-то мобилизоваться. Однако по-настоящему его мобилизует только встреча с одним из его поклонников в книжном магазине: взяв автограф у писателя, персонаж Владимира Машкова тут же мимоходом кого-то виртуозно мочит, а литератора волокут в прокуратуру в качестве свидетеля, отчитывают за то, что он раздувает миф про легендарного киллера Домового, на самом деле давно погибшего при попытке его задержания, и советуют завязывать со своими вредными детективчиками, которые учат маленького читателя плохому.
       Режиссер "Домового" активно работает не только с дождем и пищевыми продуктами, но и с освещением. Например, один из допросов писателя происходит при свечах, а очередная его встреча с киллером, изъявляющим готовность стать писательской "музой" и посвятить его в подробности своей работы, освещается не пресловутым "тусклым светом уличных фонарей", а тревожным кроваво-красным светом фонарей, огораживающих стройку. Под впечатлением от интересного знакомства и впервые увиденного настоящего убийства писатель мчится домой оплодотворенный, спеша излить пережитое на монитор, но дорогу ему преграждает любимая девушка (Чулпан Хаматова) с миской салата, нагрянувшая сюрпризом отметить годовщину их знакомства. Совершенно никчемный этот женский персонаж как-то с первого взгляда раздражает не только героя, но и зрителя своей душной материнской заботой о писателе и ультимативными требованиями "перестать бухать и ложиться спать не позже четырех", невыполнимыми физически. Каждый раз, когда любимая, обидевшись, вроде бы уже окончательно убегает в дождливую тьму, писатель все равно приползает к ней на поклон с букетом и снова оказывается перед проблемой: как бы так неслышно среди ночи, ощутив потный вал вдохновения, высвободиться из цепких объятий возлюбленной, прокрасться к компьютеру и записать: "Он лежал на асфальте, а его правая рука обернулась ладонью вверх, как будто бы убитый решил обратиться к небу за подаянием", а пока подруга не хватилась и не пришлепала из спальни, шипя "пойдем спать", успеть вставить еще и лирическое отступление про "вкус дождевой капли — пронзительный вкус сырости и детства".
       Некоторое время от "Домового" ждешь хоть какого-то поворота или, как выражается литературно не подкованный убийца, "заворота" — вдруг, допустим, выяснится, что никакого Домового в действительности нет, а персонаж Машкова — просто материализовавшийся из глубин писательского воображения его лирический герой, его второе "я", и, следовательно, описываемые заказные убийства совершает сам писатель, отчаявшийся выйти из кризиса более гуманными средствами. Эта неоригинальная догадка не подтверждается, однако в какой-то момент киллер почему-то решает взять на себя функцию писательской совести, внезапно проснувшейся и заговорившей о том, что имеющегося у писателя сына не надо было сдавать в интернат для умственно отсталых. Оправдывающийся герой Хабенского становится окончательно жалок: к тому, что он никудышный сочинитель, уже как-то привыкаешь, но то, что он и человечишка так себе, под конец дополнительно огорчает, и его неубедительные слезы раскаяния только усугубляют тот пронзительный вкус сырости, который оставляет "Домовой".