В Большом зале Филармонии выступил Борис Березовский — самый техничный и самый умный из российских пианистов среднего поколения. Наслаждался ВЛАДИМИР РАННЕВ.
Так уж получилось, что в феврале Большой зал Филармонии и концертный зал "Мариинский" разобрали себе каждый по пианисту, чем невольно напросились на сравнение двух концертов — Дениса Мацуева, "артиста месяца" в Мариинке, и просто артиста Бориса Березовского в Большом зале Филармонии. Оказалось, что никакого сравнения не получается, поскольку сильные стороны двух пианистов лежат в двух непересекающихся плоскостях. Сила Дениса Мацуева — в его общественно-политической деятельности, а мощь Бориса Березовского — в его уникальном исполнительском даре.
Карьера Бориса Березовского началась в 1990 году, с завоевания им Золотой медали на IX Международном конкурсе имени Чайковского. И эта победа была такого же рода, как триумф Григория Соколова на III конкурсе: в обоих случаях всем без долгих дискуссий стало ясно, что в своем деле эти конкурсанты — гении. С тех пор они, каждый по-своему, подтверждают этот простой факт на концертах. Причем на территории России они предпочитают делать это в Петербурге.
Вот как это было в последний раз: на сцену Большого зала Филармонии вышел молодой человек в повседневном, без всякого лоска костюме, в рубашке с расстегнутым воротом. Так, словно в кругу приятелей его попросили сыграть, и он, не кокетничая и не важничая, подошел к инструменту, поклонился со стеснительной улыбкой, сел и заиграл.
Бетховенскую "Аврору" Борис Березовский начал раза в полтора быстрее привычного темпа и сухим, прозрачным звуком. При этом ни одна нота не выпала из колеи — не провалилась и не выстрелила. Господина Березовского ни разу не занесло в "высекание огня" в этой гиперклассицистской сонате, чем часто грешат "неистовые" пианисты. Если вспомнить, что Бетховен писал свои сонаты не для современных монструозных "Стейнвеев", а для куда более скромных и податливых инструментов, то своеобразная "молоточковая" дисциплина звука Бориса Березовского выглядит прямо-таки аутентичной. Зато аккорды небольшой второй части Борис Березовский крайне медленно распылил медитативным облаком, зыбким, как бы сомневающимся звуком — вполне далеким от исторически достоверной "молоточковости".
В "Танцах Давидсбюндлеров" Роберта Шумана пианист воспользовался другими средствами. Здесь темпы и фразировка строго придерживались авторских ремарок (благо, Шуман на них не скупился), но звучало все совершенно неповторимо. Вообще ресурсы интерпретации бывают разными. Иногда пианисты просто "решают" сыграть что-то так или эдак. Как правило, такие решения касаются динамики, темпов, построения фраз. Но чтобы работать с тембром, одного решения недостаточно, нужно еще уметь прикасаться к инструменту особым, таинственным способом, извлекать из него свой уникальный звук. Это умение дано не многим и ценится дороже любых "решений". Борис Березовский — умеет, он за роялем — исследователь звука. Именно качеством туше, а не его динамикой пианист выстроил все нюансы шумановской полифонии. Как гиперклассичен был его Бетховен, так гиперромантичен оказался его Шуман. И все это — без резких движений локтями, без наваливания на клавиши, без раскачиваний корпусом. Музыка лилась не из пианиста, а из рояля. В этом и состоит суть пианизма Березовского — выращивать чувствительность из осмысленности.
Этот механизм отчетливо сработал во втором отделении, в си-минорной сонате Листа, одном из самых значительных опусов всей фортепианной литературы. У Бориса Березовского здесь дисциплина и страсть вплавились друг в друга. Для этого он приберег две крайности своего звука — мощь и хрупкость. И построил между ними такие напряжения, что можно не скромничая сказать: это исполнение сонаты Листа — памятник композитору.