Мариинский театр представил третью за сезон оперную премьеру — австрийский режиссер Михаэль Штурмингер поставил моцартовского "Идоменея". Почему от очередной репертуарной неудачи Мариинку не спасло даже музыкальное руководство Валерия Гергиева, разбирался ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ.
Накануне премьеры город, взбудораженный появлением в Мариинке незнакомых лиц австрийской национальности (Валерий Гергиев уже давно не утруждал себя экспортом новых режиссерских имен), полнился слухами о том, что те намерены вывести на сцену фашистов. На деле особого радикализма в "Идоменее", выкроенном по постановочным лекалам европейской оперы 1990-х, не обнаружилось: не иначе как "фашистами" числили самих представителей западной театральной цивилизации, которых провинциальное околооперное комьюнити Петербурга боится пуще чумы.
Логику спектакля Михаэля Штурмингера действительно определяет прошлое его героев, но в отличие от моцартовского либретто — согласно которому события "Идоменея" разворачиваются после завершения Троянской войны — конкретизировать место и время действия режиссер не стал. Ясно лишь то, что герои — наши современники. А на какой именно войне не царь, но военачальник Идоменей (Евгений Акимов) взял в плен толпу, в самом начале конвоируемую в зал ожидания морского вокзала (плазменное табло с часами, широкая лестница и псевдо-античные колонны, на заднике плещется видеопроекция морских волн), не так уж и важно. Гораздо больше режиссера интересует, как эта безымянная война изменила психику персонажей. Ко второму акту главный герой меняет камуфляж на шелковый халат, а поле брани на VIP-зону того же морского вокзала: кожаный диван, столик с выпивкой плюс имитирующая аристократический антураж шпалера с изображением Нептуна, наблюдающего за происходящим, как и требует либретто, "мрачным грозным взором". Но отказаться от привычек военной жизни нелегко. Под белоснежный китель он по старой памяти поддевает бронежилет, по обыкновению брать, что захочется, пытается овладеть хрупкой невестой собственного сына (Анастасия Калагина). На самого Идаманта претендует и мелочная рыжая стерва Электра (Жанна Домбровская), пытающаяся отучить юношу от военщины и переодевающая его из хаки в похожий на отцовский китель. Быть похожим на отца Идаманту вовсе не хочется — государственные дела только отвлекают от депрессивной возлюбленной, вот-вот готовой возвратить ему обручальное кольцо.
Первые полтора часа спектакля режиссер по-европейски профессионален и внятен. Пока не выясняется, что, увлекшись бытописательскими подробностями, он начисто забывает об оставшейся за скобками оперы Моцарта, но придающей движение всему действию мифологической подоплеке "Идоменея". По либретто, попавший в сильный шторм Идоменей обещает Нептуну за спасение принести ему в жертву первого человека, которого он встретит на берегу. В современной истории господина Штурмингера боги мертвы, так что когда, по гибельной случайности, Идоменею встречается его собственный сын, нервная реакция героя скорее намекает на поствоенный синдром, чем свидетельствует об ужасе перед неотвратимым роком. По мере развертывания моцартовской драматургической пружины режиссерская методика перевода античной трагедии в бытовую проблематику новой драмы дает все более серьезные сбои. Сначала в ключевой сцене бури режиссер сбивается на безвкусно-прямолинейный символизм в духе Бориса Эйфмана, а окружаемый какими-то отвратительными тенями Идоменей тонет в море тошнотворно театрального дыма. По мысли Моцарта, Нептун насылает кару за промедление с жертвоприношением. По мысли Штурмингера, ураган бушует в душе самого героя, а бестелесные тени принадлежат невинным жертвам его военных кампаний.
Под конец спектакля постановщику не остается ничего другого, кроме как капитулировать и вяло волочиться за фабулой — откуда появляется осанистый жрец, зачем Идоменей готовится к жертвоприношению и почему конфликт вдруг рассасывается хэппи-эндом, из сценического текста понять решительно невозможно. Зато вполне очевидно, зачем в финале оставшаяся не у дел Электра мстит Идоменею (месть, впрочем, выглядит вполне карикатурно: пистолетный выстрел, артист падает и через секунду поднимается на ноги — от смерти героя спасает верный бронежилет). Явная попытка режиссерского реванша.
Попытка взять "Идоменея" Штурмингером не увенчалась успехом, а противоядие от режиссерской нерасторопности Валерий Гергиев давно приучил искать в оркестровой яме. Но в данном случае премьера напомнила о принципиальной русской безъязыкости: моцартовские партитуры невозможно просто сыграть, как привычный оперный репертуар. Это криптограммы, которые поддаются расшифровке только при знании соответствующих стилевых ключей, а специалисты по барокко и классицизму в Мариинке отсутствуют. Да если бы они и были, то в условиях местного репертуарного конвейера времени на кропотливую работу все равно не нашлось бы. Театр, слывущий в России островком оперной цивилизации, показывает себя в "Идоменее" невежественным дикарем. Это касается и театральной лексики — халтурные новостройки последних лет развратили труппу. Солисты зажаты и робки, хор и вовсе превратился в бездумную протоплазму, годную разве что для массовки в сценах штурма.