В Брауншвейге (Германия) завершился фестиваль "Театральные формы", программа которого оказалась весьма любопытной. Зрителям были предложены две концепции театра будущего: в фестивале приняли участие "Школа драматического искусства" Анатолия Васильева и труппа молодого режиссера из Словении Томаша Пандура (Tomaz Pandur).
Васильев привез новые работы своей школы: "Вечер Пушкина" и мольеровский "Амфитрион". Именно с Германии несколько лет назад — после показа на фестивале Theater der Welt спектакля "Серсо" — и началась мировая слава Васильева, постепенно обретавшая мифические черты. За время подчеркнуто "антипубличного" существования театра в Москве миф этот очень существенно изменился. Для западной аудитории, однако, новый образ васильевского театра внове — и демонстрация его рискованна, что сам режиссер, конечно же, осознает: "Те, кто помнит мои 'Серсо' и 'Шесть персонажей в поисках автора' возможно спросят себя — а где же то, что мы так любили?" — предупредил Васильев еще перед началом фестиваля и был, естественно, прав. То, что увидели зрители, больше похоже на читку пьесы: пустое пространство и несколько актеров, сосредоточивших все внимание на звучании текста. "Театр будущего не будет театром в собственном смысле этого слова. В нем не будет эффектных сценических трюков, неожиданных визуальных эффектов, всей той барочности, которая составляет теперь основу театрального действия", — говорит Васильев.
"Театр будущего, — заявляет Томаш Пандур, — это мой театр. Театр, который ответит на вопросы, возникшие на рубеже тысячелетий. Театр, который беззастенчиво спаривается с другими искусствами: живописью, музыкой, кинематографом". Пресса уже назвала Пандура и "поп-звездой европейского театра", и "магом с лицом ребенка", и "колдуном". Он, явно не страшась перебора, тому подыгрывает, старательно демонстрируя перед камерой горящий взгляд пророка новых форм. В отличие от Васильева, склонного к публичному умалению собственных свершений, словенский режиссер своих амбиций не скрывает. На фестиваль он привез инсценировку "Божественной комедии" — спектакль в трех частях ("Ад", "Чистилище", "Рай"), каждая сцена которого выстроена так, будто должна вобрать в себя все чудеса театральной машинерии и актерского универсализма. Всевозможных визуальных эффектов, барочной и необарочной роскоши в его спектакле более чем достаточно. Много и немотивированных решений: например, Данте, Вергилий и Беатриче совершенно лысые. Так же как и демоны с ангелами.
Зрителю уготовано активное участие в игре. Во всяком случае он вынужден постоянно менять свою точку зрения на происходящее (и в буквальном смысле слова тоже). В первом действии публика сидит на очень низких вертящихся стульчиках, а спектакль разыгрывается высоко над ней. Во втором ее пересаживают на стальные и тоже вращающиеся платформы — и у зрителя создается впечатление, будто бы он смотрит из бойниц высокой башни в открытую могилу или в пасть гигантского зверя. Внутри же этой пасти сооружен овальный бассейн, подсвеченный разноцветными огнями. В нем купаются оба поэта, а ангелы моют свои одежды.
В финале, уже после смерти Данте, Беатриче ожесточенно рубит ледяной торос (пока не извлекает оттуда том Данте), под бешеными потоками дождя мокнет обнаженный ангел (успевший к этому времени снискать особенные зрительские симпатии), а на заднем плане расхаживают два шикарных павлина. Этот театр будущего не страшится кича — кич просто входит в его структуру и от других составляющих неотличим.
Конечно, рассчитывать на то, что зритель уверенно проголосует за кич как будущее театра, вряд ли возможно. Впрочем, так откровенно вопрос пока никто и не ставил. Логично другое предположение: организаторы "Театральных форм" убеждают всех сделать свой выбор между демонстративной чувственностью и интеллектуальной схемой (кажется, большинство фестивальной публики и прессы именно так и восприняло намерения устроителей). Вопрос между тем гораздо более сложен. Анатолий Васильев с его былыми поисками идеальной сценической красоты (тоже порой намеренно приближенной к кичу) и сейчас рассчитывает отнюдь не на голый интеллектуализм. Скорее тоже на чувственное восприятие звучащего слова. Его театр сейчас гораздо ближе к хлебниковским исканиям или к экспериментам французского леттризма, чем к какой-либо из существующих театральных школ. Его ученики уже почти отказались от смысловых ударений и следуют лишь за ритмическим потоком речи — насколько непросто это для восприятия иноязычного уха, московские зрители могли сами убедиться полгода назад, когда "Школа драматического искусства" давала "Дядюшкин сон" с участием знаменитой Мари Теречек, естественно, игравшей на венгерском.
Хлебников, как известно, был более всего популярен среди поэтов. Лаборатория "Школы драматического искусства" по-прежнему привлекает людей театра — для широкой публики оставаясь и организационно, и, если угодно, идейно закрытой.
"На сегодняшний день васильевский театр будущего — это безрадостный тупик", — с грустью констатирует газета Die Zeit, явно отдавая свой голос в пользу "театрального рая" Пандура. Зрители же в большинстве своем предпочли обоим футурологическим проектам "театр настоящего" — спектакль фаворита прошлого Эдинбургского фестиваля канадца Роберта Лепажа "Семь потоков реки Ота".
ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА