Книги с Лизой Биргер

"Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя"

М.: НЛО, 2009

Сейчас новая книга про Павлика Морозова представляет ценность именно потому, что никаких бурных чувств этот персонаж уже не вызывает. И можно не без интереса разобраться в том, из чего этот мальчик был сделан. Что, собственно, нам и предлагает влиятельная британская исследовательница Катриона Келли.

Последняя вспышка истерического внимания к фигуре Павлика у нас наблюдалась на рубеже 1980-х и 1990-х. Тогда на волне всеобщих разоблачительных откровений вышла книга Юрия Дружникова "Доносчик 001", в которой утверждалось, что умственно неполноценный подросток Павел и его девятилетний брат Федор были убиты сотрудниками ОГПУ, чтобы развернуть антикулацкое дело. В сюжетах, прошедших по разным телеканалам, престарелые жители деревни Герасимовка Свердловской области с удовольствием отыгрывались на развенчанном односельчанине, а где-то даже промелькнуло сообщение о том, что на могилу Павлика "полдеревни ходило испражняться". Что вообще-то следует расценивать как черную неблагодарность — в советское время благодаря Павлику условия в Герасимовке были лучше, чем в других местах. В деревню проложили хорошую дорогу, выстроили школу и Дом культуры, а музей его имени предоставлял местным жителям некоторое количество непыльных рабочих мест.

Но самая разоблачительная гипотеза насчет Павлика — это бытующее еще с советских времен предположение, что его вообще не было. Что вся история была придумана в рамках пропагандистского проекта.

Катриона Келли с этой теорией в своей книге даже не спорит. Для нее, тщательно изучившей тома документов из архива ФСБ, встречавшейся с жителями Герасимовки и множеством других информантов, очевидно — был Павлик.

Но притом что автор книги предлагает не только внятное описание процесса над дедом и двоюродным братом мальчиков, но и собственное расследование этого преступления, самое интересное в ее труде — именно рассказ о пропагандистском проекте.

И, надо сказать, ее анализ мифа о Павлике и его источников в каком-то смысле меняет наше представление о том, для чего был увековечен этот мальчик. Вернее, о том, что именно хотели увековечить.

Основных источников легенды о Павлике Морозове, считает Катриона Келли, три. Нацистская пропагандистская повесть "Юный гитлеровец Квекс", судьба детей Николая II и дело Бейлиса.

С гитлеровцем Квексом все очевидно — сталинская пропаганда во многом равнялась на пример пропаганды нацистской. Повесть Карла Алойса Шензингера была опубликована в Германии в 1932 году — в год процесса над убийцами Морозова. В 1933-м вышел фильм, получивший еще большее признание, чем книга, а спустя еще год канонизация Павлика вступила в решительную фазу — Максим Горький начал сбор средств на установку ему памятника "у Александровского сада, при входе на Красную площадь".

Герой немецкой повести, пишет Катриона Келли, зеркальное отражение Павлика Морозова. Несмотря на побои отца-коммуниста, смелый Квекс не отступает от своего решения стать членом гитлеровского молодежного движения и предупреждает юных гитлеровцев о запланированном нападении коммунистов. В отместку злобные коммунисты убивают его. Умирая, мальчик-мученик Квекс запевает марш нацистов.

Убиенных детей Николая II, особенно царевича Алексея, также в каком-то смысле можно считать зеркальным прототипом Павлика Морозова. По мнению Катрионы Келли, необходимость создать альтернативу царевичу Алексею, убитому в столице области, где находилась деревня Павлика, могла стать подспудной мотивацией морозовской легенды. Страшная судьба царских детей долго еще будоражила воображение людей и порождала всяческие слухи. "Большевики стремились подчеркнуть,— пишет британская исследовательница,— что враги советского государства куда более безжалостны к детям".

Дело же Бейлиса послужило тем, кто раскрутил историю Павлика Морозова, наглядным примером того, какой резонанс может приобрести таинственное убийство ребенка. Есть даже намеки на то, что поначалу убийство братьев Морозовых хотели представить каким-то кулацким ритуалом. В материалах следствия имеется, например, сообщение, что когда тела мальчиков принесли в деревню, к их матери обратилась ее свекровь Ксения Морозова со словами: "Татьяна, мы наделали мяса, иди, ешь его".

Получается — образ Павлика замышлялся как образ юного советского мученика, а его свидетельство против отца, оказавшееся впоследствии центром этого мифа, было лишь краской, штрихом к портрету героя, иллюстрирующим и без того очевидный факт, что родная советская власть дороже родного, но несоветского отца. Но именно этот штрих и загубил легенду о Павлике. Павлик-доносчик затмил Павлика-мученика. Полюбить этого героя (в отличие, скажем, от Тимура и молодогвардейцев) оказалось совершенно невозможно. Даже Сталин вроде бы однажды сказал: "Ну и мерзавец! Донес на собственного отца".

"Сашенька"

Харьков, Белгород: Клуб семейного досуга, 2008

Единственный роман известного британского историка Симона Себага Монтефиоре, автора, пожалуй, лучшей зарубежной биографии Сталина, отмеченной престижной премией Коста, а также книг о Потемкине, Екатерине, большевиках и царях и монументальной "Истории Кавказа". Вышедшая в 2008 году "Сашенька" — попытка продолжить русскую тему сентиментальным любовным романом из советских 30-х, где в начале героиня лежит в саду под яблонями и слушает арию Ленского в исполнении Козловского, потом начинается любовь, а в конце всех расстреливают.

Героиню, которая лежит под яблонями, зовут Сашенька Цейтлина, она бывшая воспитанница Смольного, увлеченная идеями марксизма, которая до 17 года где-то шпионила, затем печатала на машинке товарищу Ленину, а потом удачно вышла замуж, родила сына по имени Карлмаркс и дочку по имени Воля, а по прозвищу Снегурочка, и возглавила глянец "Советская женщина". В 1938 году Сашенька уже глубоко уверена, что репрессии позади, и к ней на дачу сам товарищ Сталин приезжает есть лобио. Высокий моральный облик советской женщины Сашенька предает, встретив полузапрещенного и страстного еврейского писателя Беню Гольдена. Но ни для какой большой любви в сталинской России, конечно, места нет.

Роман Монтефиоре начинаешь читать, как курьез: автор настолько хотел быть точным и одновременно сентиментальным, что книга со всем ее пафосом и деталями, вроде Сталина, в 20-й раз пересматривающего фильм "Волга-Волга", не могла не оказаться пародийной. Пародийна и революционная риторика героев ("они принесли с собой дыхание новой эры в комнату, где витало разложение"), и прогулки влюбленных с цветами по Патриаршим прудам, в которых слишком угадывается влияние булгаковского романа. Кроме того, у Монтефиоре практически все герои являются либо положительными евреями, либо отрицательными грузинами. Если кто-то кого-то арестовывает, то это обязательно люди с грузинским акцентом приходят за людьми, которые говорят на идише. Однако, как написала добрая The Times, "сочинить хороший роман о России начала XX века гораздо сложнее, чем вы думаете". Романтизированные 30-е Монтефиоре открывают чудесное пространство для красивой любовной истории — не более того.

"Женщина в янтаре. Антология латвийской современной прозы"

М.: Вагриус, 2009

Про современную латышскую прозу мы знаем так же ничтожно мало, как и про казахскую, эстонскую или армянскую. И ко всем к ним относимся не без легкого имперского предубеждения и, возможно, без достаточного интереса. А ведь это безумно любопытный процесс — много маленьких литератур в поисках себя. Кто пишет, о чем? К кому эта литература обращена, какие вопросы решает? Вот выходит антология современной латышской прозы. Что мы можем из нее, например, узнать про Латвию? Удивительная вещь — ничего. Ничего про Латвию в этой антологии нет. Ощущение Латвии — Юрмалы, песка, моря, латышской поэзии — есть в фрагменте романа Роальда Добровенского "Райнис и его братья" про поэта Яна Райниса, латышского переводчика Фауста. Но оказывается, что роман написан по-русски и писатель — русский по происхождению. Есть здесь и отрывок из романа Агате Несауле "Женщина в янтаре", жуткое повествование о второй мировой, о латышских женщинах, которых освобождают из немецкого плена русские солдаты, и для которых непонятно, где свои, а где чужие. Есть сказки, истории про викингов, женские рассказы или отрывок из романа про католика, который сначала занимался политикой, а потом отошел от нее и во всех интервью повторял, что "есть вещи, которые намного важнее политики". Фрагмент романа про Виктора Цоя, фрагмент романа про женщину, у которой умерла мать, фрагмент романа про мужчину, который вернулся из Греции "на смердящие бомжами улицы Пардаугавы" и обнаружил, что его жена умерла от передоза. Возможно, только потому, что здесь так много фрагментов, кажется, что у этой прозы есть интонация, специальная латышская медлительность речи, но нет общего содержания, общей темы. А если какая тема и намечается, то это ощущение потерянности, неприкаянности, поиска собственного места. Название сборника подобрано даже чересчур удачно: здесь есть много того, чем можно любоваться, как застывшей в янтаре диковиной, но почти ничего, что можно присмотреть и примерить на себя.