В концертном зале "Мариинский" состоялось центральное событие музыкального фестиваля к 200-летию Николая Гоголя — Валерий Гергиев продирижировал концертным исполнением оперы "Мертвые души" Родиона Щедрина. ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ считает, что значение этого вечера явно превосходит юбилейные рамки.
Почетное место в мариинской историографии было уготовано исполнению "Мертвых душ" Родиона Щедрина еще задолго до самого концерта — по неподъемности эта культуртрегерская акция Валерия Гергиева сопоставима разве что с возвращением на петербургскую сцену опусов Рихарда Вагнера. Игра стоила свеч: со времен московской премьеры 1977 года и последовавшего годом спустя первого ленинградского исполнения опера практически не исполнялась, оставаясь лишь страницей в учебнике советской музыки да строчкой в композиторском портфолио ее автора. Полумифологический статус "Мертвых душ" подчеркивался эталонной записью исполнения Большого театра под управлением Юрия Темирканова: представить, что произведение Щедрина можно спеть и сыграть лучше, было решительно невозможно.
Воскресным вечером поначалу казалось, что лишенная экзистенциального тока интерпретация мариинцев не сможет поколебать в этом убеждении поклонников щедринского opus magnum. Самым слабым звеном оказался не подготовленный к изощренному щедринскому письму хор. Подопечные Андрея Петренко сносно справились лишь с поминовением прокурора: женское трио в своих фольклорных рефренах слишком перебирало этнографической краски, а в числе самых досадных провалов хорового тутти — так и не услышанный молитвенный дождь, вторящий грозе, сопровождающей Чичикова по дороге от Манилова к Коробочке. Механизмам оркестра Валерия Гергиева в первых номерах оперы не хватало элементарной отточенности, тогда как партитура "Мертвых душ" требует не только филигранной работы всех инструментальных групп, но и ювелирной искусности дирижера в их координации. Но чем круче завинчивалась чичиковская интрига, тем слаженнее и увереннее звучал оркестр — взяв в антракте тайм-аут, оркестровая сборная провела третье действие оперы с надлежащим сочетанием бережности и шика.
Впрочем, все постоянные или временные неурядицы мариинской массовки компенсировались мастерством и отдачей солистов. В царственной вокальной свободе и театральной эффектности купался Сергей Лейферкус, певший Чичикова еще на ленинградской премьере 1978 года. Отнюдь не шаблонной вышла Коробочка у Ларисы Дядьковой, украсившей "дубиноголовую" героиню всем богатством своей вокальной палитры. Для выходов четы Маниловых сладкоголосые Александр Тимченко и Карина Чепурнова не жалели медоточивого глянца. В арсенале мариинского Собакевича недоставало медвежьих низов, но слишком интеллигентный для этой персонажа Сергей Алексашкин брал общей погруженностью в образ. Счастливо лишившись простецкой романтической хамоватости первого исполнителя роли Ноздрева Владислава Пьявко, герой Василия Горшкова приобрел типично русско-мужицкую харизму, помноженную на бесшабашную хитрость. Каждое соло кучера Селифана превращалось в мини-бенефис Андрея Попова — уже во второй раз после "Очарованного странника" характерно-теноровые партии Родиона Щедрина кажутся написанными будто специально для этого солиста.
Воскрешение "Мертвых душ" в Мариинке проходит под знаменем пропаганды современной музыки, хотя на самом деле репертуарная обновка скорее венчает местный пантеон больших русских опер. В эпоху тотального кризиса отечественной оперы "Мертвые души" слушаются особенно пронзительно — они выглядят уходящей натурой великого жанра, шедевром той же могучей природы, что и "Жизнь за Царя" Глинки, и "Нос" Шостаковича, и прокофьевская "Война и мир". А что до мелких исполнительских шероховатостей, то этот тот случай, когда "грехи" Валерию Гергиеву могут быть отпущены. В конце концов, они тоже свидетельствуют о главном итоге всего мероприятия: из мавзолея легендарной классики "Мертвые души" Родиона Щедрина переходят в репертуарный авангард лучшего оперного театра страны — а они, как оказалось, воистину достойны друг друга.