285 лет назад, в 1724 году, Петр I повелел построить в своей столице 15 гостиниц для иностранцев — гербергов, где приезжие купцы и нанятые для нужд армии и строительства иноземцы могли чувствовать себя не хуже, чем дома, в Европе. С тех пор отечественная гостиничная сеть изменялась, росла, но постоянно подвергалась критике. Злоязычный путешественник маркиз де Кюстин не оставил камня на камне от репутации лучшей питерской гостиницы. Русские же путешественники злобились на отсутствие условий на постоялых дворах, а о крымских гостиницах писали, что они так же плохи, как итальянские, хотя плата за все втрое выше. А еще рассказывали, как русские знатные дамы отправлялись в Крым за плотскими удовольствиями, которых ныне ищут в Турции и Египте.
"Снаружи дворец, изнутри позолоченное стойло"
Чтобы представить себе путешествия по Российской империи в позапрошлом веке, стоит не полениться и прочесть дневник казачьего сотника Дмитрия Пешкова, который в ноябре 1889 года с благословения войскового начальства, но по собственной инициативе и за свой счет отправился верхом на строевом коне из Благовещенска в Санкт-Петербург. В бесхитростных записях поражает, как конь и человек в сибирские морозы преодолевают дорогу. Уже на выезде из города лошадь едва не ломает ногу, провалившись сквозь прогнившие доски моста. А неизбалованный ездок на каждой почтовой станции радуется везению, если там обнаруживается комната для проезжающих, пусть и без каких-либо удобств. Белье ему удается сменить лишь через неделю после начала пути, а в качестве замечательного ужина сотник вспоминает жидкую похлебку, которую невесть из чего сварил ему отставной солдат.
Можно было бы подумать, что такая грустная картина имела место лишь в давно завоеванной, но так по сей день по-настоящему и не освоенной Сибири. Но многочисленные мемуаристы свидетельствуют о том, что всякий разумный и состоятельный человек, отправляясь в дожелезнодорожную эпоху, скажем, из поместья на зимнее жилье в городской дом, готовился к этому мероприятию как к войне. Во-первых, для господ и дворни варились густые и жирные мясные щи, которые по готовности заливались в кадушки и замораживались на холоде. Случится на постоялом дворе или в придорожной деревне, где придется заночевать, недостаток в провизии — слуги мигом достанут из бочонка кусок, бросят в котел, и через короткое время вся кампания во главе с барином наслаждается вкуснейшими домашними щами. В противном случае может произойти неприятность, случившаяся с Пушкиным и описанная его знакомым помещиком К. Савостьяновым:
"В заключение всего передам Вам о замечательной встрече с Пушкиным отца моего, который рассказал мне все подробности ее. Когда он вошел в станционную избу на станции Шатки, то тотчас обратил внимание на ходившего там из угла в угол господина (это был Пушкин); ходил он задумчиво, наконец позвал хозяйку и спросил у нее чего-нибудь пообедать, вероятно, ожидая найти порядочные кушанья по примеру некоторых станционных домов на больших трактах. Хозяйка, простая крестьянская баба, с хладнокровием отвечала ему: "У нас ничего не готовили сегодня, барин". Пушкин, все-таки имея лучшее мнение о станционном дворе, спросил подать хоть щей да каши.
"Батюшка, и этого нет, ныне постный день, я ничего не стряпала, кроме холодной похлебки". Пушкин, раздосадованный вторичным отказом бабы, остановился у окна и ворчал сам с собою: "Вот я всегда бываю так наказан, черт возьми! Сколько раз я давал себе слово запасаться в дорогу какой-нибудь провизией и вечно забывал и часто голодал, как собака". В это время отец мой приказал принести из кареты свой дорожный завтрак и вина и предложил Пушкину разделить с ним дорожный завтрак. Пушкин с радостью, по внушению сильным аппетитом, тотчас воспользовался предложением отца и скоро удовлетворил своему голоду и когда в заключение запивал вином соленые кушанья, то просил моего отца хоть сказать ему, кого он обязан поблагодарить за такой вкусный завтрак, чтобы выпить за его здоровье дорожною флягою вина. Когда отец сказал ему свою фамилию, то он тотчас спросил, не родня ли я ему, назвавши меня по имени, то с этим словом послано было за мною — и мог ли я не удивиться встретить Пушкина в грязной избе на станции?!"
Станционные избы действительно отличались удивительной нечистотой, причем со временем в них, казалось, ничего не менялось. Замечательный русский журналист и тонкий бытописатель В. Дедлов вспоминал, что, путешествуя по Поволжью, был вынужден заночевать в одной из таких изб, где его продрогший слуга занял место на печке, топившейся по-черному, а хозяин устроился на лавке в большой компании "пруссаков", как в России издавна именовали тараканов. Талант Дедлова в описании деталей этого ночлега делает невозможным его воспроизведение. Но на фоне его заметки о постое записки маркиза де Кюстина, запрещенные императорской цензурой и проклятые всеми русскими патриотами, в части, касающейся пребывания в лучшей петербургской гостинице, кажутся вполне невинным ехидничанием:
"Гостиницей Кулона управляет выходец из Франции; нынче заведение его почти полностью заселено благодаря приближающемуся бракосочетанию великой княжны Марии, так что он, как мне показалось, был едва ли не огорчен необходимостью принять еще одного постояльца и не слишком утруждал себя заботой обо мне. Тем не менее после долгих хождений по дому и еще более долгих переговоров он поселил меня на третьем этаже в душном номере, состоящем из прихожей, гостиной и спальни, причем ни в одной из этих комнат не было ничего похожего на шторы или жалюзи, а между тем солнце сейчас в этих краях покидает небосклон от силы на два часа, и косые его лучи проникают в помещения дальше, чем в Африке, где они падают отвесно и, по крайней мере, не достигают середины комнаты. В воздухе стоит решительно невыносимый запах штукатурки, извести, пыли, насекомых и мускуса... Я, не снимая плаща, бросился на огромный кожаный диван бутылочного цвета, прямо над спинкой которого висело украшавшее гостиную панно, и заснул глубоким сном... который продлился не более трех минут. Проснулся я оттого, что почувствовал жар, оглядел себя и увидел... что бы вы думали? шевелящийся коричневый покров поверх моего плаща; отбросим иносказания: плащ мой был усеян клопами, и клопы эти ели меня поедом. В этом отношении Россия ничем не уступает Испании. Однако на юге у вас есть возможность искать спасение и утешение на свежем воздухе, здесь же вы остаетесь взаперти, один на один с врагом и ведете борьбу не на жизнь, а на смерть. Я сбросил с себя одежду и принялся бегать по комнате, громко зовя на помощь. "Что же будет ночью?" — думал я и продолжал кричать что есть мочи. На мой зов явился русский слуга; я втолковал ему, что хочу видеть хозяина гостиницы. Хозяин заставил себя ждать, но наконец пришел, однако, узнав причину моего огорчения, расхохотался и тотчас удалился, сказав, что я скоро привыкну к своему пристанищу, ибо ничего лучше я в Петербурге не найду; впрочем, он посоветовал мне никогда не садиться в России на диваны, ибо на них обычно спят слуги, а им сопутствуют легионы насекомых. Желая успокоить меня, он поклялся, что клопы не тронут меня, если я не буду приближаться к мебели, в которой они мирно обитают. Утешив меня таким образом, он удалился. Петербургские постоялые дворы имеют много общего с караван-сараями; дав вам приют, хозяин предоставляет вас самому себе, и, если вы не привезли с собой собственных слуг, никто о вас не позаботится; мой же слуга не знает русского и потому не только не сможет быть мне полезен, но, напротив, будет меня стеснять, ибо мне придется печься и о себе, и о нем. Однако благодаря своей итальянской изобретательности он очень скоро разыскал в темных коридорах пустыни, именуемой гостиницей Кулона, здешнего слугу, ищущего работу. Человек этот говорит по-немецки; хозяин гостиницы ручается за его честность. Я поведал ему о своей беде. Он тотчас притаскивает мне железную походную кровать русского образца; я покупаю ее, набиваю матрас свежайшей соломой и, велев поставить ножки своего ложа в кувшины с водой, устанавливаю его в самой середине комнаты, откуда распоряжаюсь вынести всю мебель. Позаботившись таким образом о ночлеге, я одеваюсь и, приказав местному слуге следовать за мной, покидаю роскошную гостиницу — снаружи дворец, изнутри позолоченное, обитое бархатом и шелком стойло".
Пять классов герберга
Естественно, злопыхательские записки враждебно настроенных иностранцев и внутренних скрытых вольнодумцев не могли омрачить ощущения русского человека, получившего счастливую возможность переменить место пребывания. Ведь до середины XIX века без казенной надобности выправить паспорт для поездки по стране было трудновато даже дворянину. Главная же трасса страны из Петербурга в Москву казалась более или менее благоустроенной, а в попадавшихся по пути городках, в крупных и не очень селах можно было довольно вкусно поесть, да и по закону хозяева постоялых дворов обязывались блюсти чистоту, порядок и благолепие на опекаемой территории.
В свою очередь, постоедержатели частенько оказывались недовольны проезжающими, не приносившими им дохода. Скуповатый дворянин или не приученный к загулу купец могли поужинать на весьма скромную сумму или отказаться от смазки колес и прочего технического обслуживания бричек и телег, которое предлагали на постоялых дворах. Но предметом особой ненависти владельцев придорожных мест ночлега являлись окрестные крестьяне, приезжавшие в уездный или губернский город по делам или на ярмарку. Они везли с собой не только провизию, но и сено для лошадей, лишая постоялый двор его законной прибыли. Да еще норовили спать в телегах, оплачивая лишь использование места во дворе. Так что недовольство веками оставалось взаимным, глубоким и искренним.
Удивляло, впрочем, совсем другое. Все законодательные условия для организации хорошего сервиса в русских гостиницах, как бы они в разные периоды ни именовались, самодержцы и Сенат создали на протяжении XVIII века — начиная с петровских времен. Царь-реформатор, зазывая иностранцев на службу и для торговли в Россию, прекрасно понимал, что иноземцы в курных избах с "пруссаками" жить не станут. И потому приказывал строить в своей новой столице гостевые дома с расчетом и на собственных подданных, считая, что и русские постояльцы, насмотревшись в этих заведениях на культурный европейский быт, сами начнут жить чище и приятней.
Так, в 1724 году Петр повелел построить 15 гербергов и строго следить за чистотой и порядком в них. В этих гербергах — постоялых дворах немецкого типа — постояльцам должны были подавать обеды и выпивку, включая не очень привычные русским людям виноградные вина, а также шоколад, табак и кофе. Приветствовался бильярд, но запрещались азартные карточные игры и зернь — кости. Категорически запрещалось открывать герберг в глухом переулке — из опасения, что приезжие могут быть ограблены лихими людьми. А кроме того, в царских указах говорилось, что владелец герберга должен быть человеком воздержанным и с примерным поведением. В большинстве своем владельцами гербергов были приехавшие в Россию иностранцы.
Все следующие самодержцы подтверждали своими указами незыблемость установленного порядка. Екатерина II, например, сообщала подданным: "Покои... должны соблюдаться в порядке и чистоте... дабы трактир или герберг был в производстве у гражданина в желаемом порядке, служащий к пользе и продовольствию без злоупотребления, чтобы желающий иметь порядочный стол и покойный ночлег всем тем удовольствован был совершенно, а не так, как некоторые из них ныне сделались вместилищем злоупотреблений, что в оные входят по большей части расточители или своего собственного, или чужого, слуги господские, сидельцы, приказчики лавочные хозяйского имения".
Со временем, правда, стало очевидным, что содержать герберг в точном соответствии с требованиями законов, если нет постоянной и большой клиентуры, в особенности постояльцев, накладно и даже разорительно. Поэтому власти пошли на уступки и разделили герберги сначала на четыре, а затем и на пять классов.
Низшая, пятая, категория соответствовала нынешнему кафе: в них не ночевали, а посетителям подавали чай, шоколад, кофе и табак. В четвертой категории к этому набору добавлялись водка, вина, легкое полпиво и бильярд. Третья категория привносила в набор "заморский элбирь". В гербергах второй категории уже можно было переночевать, а в первой — еще и позавтракать, пообедать и поужинать. Для каждой категории и в каждой местности существовал собственный акцизный сбор в казну. Причем в тех местах, где с постойными заведениями наблюдались проблемы, власти сверху спускали список заведений, каковыми должен обзавестись город, и предоставляли льготы тем, кто брался их открыть. Как правило, на более или менее крупный город разверстывали один герберг первой категории и один-два третьей.
Еще одно странное на современный взгляд, но совершенно естественное в XVIII веке условие заключалось в том, что в герберги не допускались солдаты, крестьяне, неприлично одетые люди и прочая беднота. Запрещался вход и для непотребных, гулящих женщин. За нарушение карали не нарушителей, а хозяина заведения. Точно так же, как и за азартную игру в герберге, хозяина штрафовали на крупную сумму.
Кроме того, в каждом городе местная управа предписывала, сколько и какой прислуги должно быть в герберге. В Екатеринбурге, например, полагалось держать одного слугу не более чем на пять комнат. А если комнат заводилось больше десяти, требовалось нанять еще швейцара и посыльного. В обязанности хозяина или его управляющего входил надзор за санитарным состоянием не только дома, но всей прислуги, чтобы в ее рядах не появлялось страдающих дурными или заразными болезнями, чтобы слуги регулярно мыли голову, лица и руки, одевались чисто, вели себя благопристойно, раз в неделю мылись в бане, а раз в месяц проходили осмотр у санитарного врача.
При этом нарушения, особенно в части азартных игр, оказались настолько частыми и неисправимыми, что в 1750 году власти решили упорядочить систему гербергов снова и оставить в северной столице лишь 25 подобных заведений: три первой и три второй категории, по шесть третьей и четвертой и семь — пятой категории. Каково же было изумление надзирающих чиновников, когда пять лет спустя оказалось, что в 24 из 25 образцовых гербергов расцвели все прежние нарушения и непотребства. Все заведения, обходившие закон, закрыли, но оказалось, что без них приезжим в Петербурге попросту негде жить. И их начали создавать снова.
Нужно признать, что лишь исключительно редко и благодаря хорошему месторасположению герберги, как и постоялые дворы и появившиеся позднее меблированные комнаты, приносили стабильный доход. Обычно же история постоедержателей выглядела примерно одинаково. Богатая семья купила на торгах почтовую станцию, постоялый двор или герберг, сначала расстраивалась, потом впадала в уныние. А затем, если еще доставало душевных сил, пыталась избавиться от отягощающего семейный бюджет заведения. А то и просто разорялась и опускалась на дно общества.
Счастливые исключения случались, когда объект приобретала опытная женщина, много лет имевшая меблированные комнаты. Их нередко устраивали в собственных домах или квартирах, поскольку при числе комнат меньше шести налогов платить не полагалось. Поднаторевшие мещанки и дворянки осваивали всю технику работы с клиентами и борьбы с конкурентами. Ведь нередко местные управы и полицейские участки заваливались содержательницами постойных заведений жалобами друг на друга и мелких частных квартиросдатчиков, стремившихся вырвать из-под носа перспективного жильца.
"Что заставляет ялтинцев так грабить приезжих?"
Понятно, что склочная атмосфера вокруг гостиничного бизнеса не улучшала сервис в русских отелях. В каждом городе и в каждой губернии, правда, имелись свои специфические особенности обслуживания. В русской части Польши, как и в нерусских ее частях, например, в отсутствие постояльцев не топили номера. И потому все проезжающие с негодованием вспоминали о том, что, оказавшись холодной ночью в польской гостинице, нужно было полтора-два часа ждать, когда же комнаты наконец-то прогреются. А в Крыму приезжающих из центральных губерний России поджидал иной сюрприз — цены.
Объехавший множество стран журналист В. Дедлов писал о гостинице в Алуште:
"Выбрали гостиницу на самом берегу моря. В Италии, в третьестепенных городках из посещаемых туристами, такие же гостиницы. Голая комната. Когда нужно позвать прислугу, обращайтесь к хозяину, и уже тот начинает кричать: в Италии — Джузеппе! в Алуште — Тимофей! Является заспанный Джузеппе-Тимофей, и вы приказываете ему, что вам нужно. Но цены в Алуште совсем не итальянские. Что в настоящей Италии стоит лиру — тридцать копеек, за то "Италия игрушечная" требует рубль".
Цены в Ялте понравились писателю еще меньше:
"В начале 1860-х годов в Ялте было 800 постоянных жителей; теперь их 10 тысяч, да, кроме того, за лето перебывает от 15 до 20 тысяч туристов и кургастов. Город обстроился, украсился и разбогател. Его бюджет достигает 100 тысяч рублей. Это дало ему возможность устроить водопровод, стоки и набережную и организовать весьма удовлетворительно санитарный надзор. Жить в Ялте в санитарном отношении можно, но ее русская житейская проза приводит в русское дурное настроение. Целую неделю я посвятил поискам за квартирой для моих спутниц; я исходил, можно сказать, всю Ялту и имел неудовольствие ознакомиться с ее закулисной прозой довольно подробно.
Во-первых, дороговизна. Я решительно отказываюсь понять, что заставляет ялтинцев так грабить приезжих? В карты ли они ежедневно проигрываются, или пропивают деньги, или бросают их в море, или у всех у них какие-нибудь разорительные тайные связи? Зимою, в глухое время, когда половина гостиниц закрыта, половина домов пустует, половина извозчиков без работы, цены стоят все-таки выше зимних петербургских. Во время же сезона цены прямо ошеломляют своей неслыханной, можно сказать, дерзостью. Ялтинцы сами сознают, что это к добру не поведет, но не могут совладать с собственной жадностью. Будущее процветание Ялты, говорит автор ялтинской "Справочной книжки", находится в прямой зависимости от большей или меньшей доступности ее для массы публики небогатой, которая будет искать отдыха от труда и исцеления от болезней, платя Ялте не сумасшедшими и неверными деньгами, а верной трудовою копейкой. Мы думаем, что залог будущих успехов Ялты должно видеть только в удешевлении в ней жизни и что поэтому внимание общества и городского управления должно быть направлено на борьбу с тою кулаческой закваской, которая отвратила уже от Ялты многочисленных посетителей и создала ей славу недоступности для людей с небольшими средствами".
Крымский сервис понравился Дедлову так же мало, как и цены:
"Нравы и обычаи и того ядовитей. Кто их знает, откуда набрались здешние извозчики, рассыльные, проводники, комиссионеры, прислуга, но все они имеют вид бежавших с каторги. Извозчики неумолчно ругаются друг с другом и обыкновенно пьяны. Кухарки, горничные и няньки, которых я видел в моих поисках квартиры, по большей части малороссийского происхождения, отличаются атлетическим сложением и опухшими физиономиями, на которых написаны все десять заповедей, но, к сожалению, в обратном смысле. Не могу вполне одобрить также домо- и квартирохозяев, но позорней всего татары-проводники в горы. Русская распущенность, подобно русской прозе жизни, тоже, строго говоря, свинство. Грешат этим все, но не так откровенно. Испанка и итальянка прячется под темные своды церквей или таится под покровом темной южной ночи. Француженка держит для этого отдельную квартиру где-нибудь на дальней улице по черной лестнице. Немка и шведка не имеет предрассудков насчет места, но делает вид, будто сама она тут ни при чем, ничего такого не только не понимает, но и понять не может. Русская же гулящая дама едет в Ялту, где ее видят десять тысяч коренных жителей и двадцать — приезжих, итого тридцать тысяч человек. В Ялте она выходит на набережную, где кучками толпятся проводники в коротких, шитых золотом куртках, и лорнирует их, причем те приосаниваются. Потом проводник при всем народе является к даме в гостиницу, где условливаются насчет пункта прогулки в горы и платы. Наконец, вся Ялта видит даму верхом на лошади; а за нею скачет проводник с выражением такого самодовольства и такой важности, на какую способен только дубинноголовый восточный человек. Черт знает что такое!.. Ялтинское городское управление, конечно, бессильно повысить нравственный уровень гулящих дам, но, говорят, в его среде проектируются две весьма серьезные меры, направленные, с одной стороны, к уменьшению скандала, а с другой — к санитарной цели. Именно, предполагается воспретить проводникам носить их бросающийся в глаза костюм и затем подчинить их правильному врачебно-полицейскому надзору (как проституток.— "Деньги"). Впрочем, что требовать от татар, когда виною их подчинения врачебно-полицейскому надзору — "интеллигентные" дамы. Что осуждать звероподобных горничных и кухарок, когда пример им подает чистая публика!"
Но свои особенности сервиса существовали и во всех других частях империи. Московскую специфику в 1842 году описал все примечавший П. Вистенгоф:
"В настоящее время также прибавилось множество гостиниц, имеющих спокойные, удобные и, можно сказать, барские помещения. В некоторых московских гостиницах ничто так не беспокоит постояльцев, как гитара коридорщика, который если не храпит, то постоянно наигрывает на ней вальс-козак, барыню или романс "Чижик, пыжик, где ты был?", как будто спрашивая своею песнею у постояльца: откуда это вы изволили пожаловать к нам в столицу? Иногда же целый день и целую ночь мучит он вас импровизацией на своей рассохшейся гитаре, делая такие странные и дикие аккорды, что вы поневоле скажете: "Чтоб хоть треснуть тебе, окаянный!" Известнейшие гостиницы находятся на Тверской, в Охотном ряду и на Кузнецком мосту, как-то: Дрезден, Европа, Лондон, Лейпциг, Шевалдышева, Лейба, Шевалье, Будье — бывшая Яра и Печкина. Есть номера от 2 до 50 руб. в день. Гостиницы Будье и Шевалье посещаются исключительно людьми высшего тона, здесь обыкновенно обедают московские львы, столичные франты и русские парижане; в этих гостиницах, в особенности у Шевалье, вы не услышите ни одного русского слова; карты обеда, ужина и вин предлагаются только на одном французском языке. Тут, можно сказать, все нерусское: порции так миниатюрны, что полный обед едва ли в состоянии насытить москвича, еще не приучившего свой здоровый желудок к французской кухне. Здесь вы не допроситесь ни кислых щей, ни черного хлеба, а когда подают водку, которую так любят употреблять в Москве перед обедом для аппетита и сварения желудка, то рюмочки ставят величиною с наперсток. Цены на все вещи сравнительно с прочими гостиницами предорогие; но за все это вы обедаете в роскошно убранных комнатах, на богатом сервизе, в лучшем обществе, слышите и видите, как русские корчат иностранцев, кушаете вкусные блюда".
А в Петербурге на рубеже XIX-XX веков шла нешуточная борьба между меблированными комнатами и гостиницами. Первые предлагали низкие цены на большой срок проживания и нанимали извозчиков, работающих у вокзалов и пристаней, чтобы они за мзду уговаривали потенциального постояльца приехать именно к ним. Правда, у "меблирашек" существовало неписаное правило: не селить семьи. Именно на это напирали недорогие гостиницы, рекламируя свои услуги и цены на номера ниже меблированных комнат. Однако это было не более чем трюком. Когда жилец гостиницы получал счет, оказывалось, что в начальную цену номера не входило ничего, даже отопление и услуги горничных. А подаваемый в постель кофе так дорог, что на эти деньги можно пообедать в ресторане средней руки.
Все эти крупные и мелкие неприятности перекочевали в советский гостиничный сервис, а вслед за тем и в постсоветский. Так что все сколько-нибудь поездившие по стране граждане СССР готовы к любым отельным неожиданностям за пределами России.