В Капелле с аншлагом прошел творческий вечер поэта Евгения Евтушенко. Откровения советского классика конспектировал АНДРЕЙ ПРОНИН.
Казалось бы, звезда Евгения Евтушенко закатилась вместе с СССР. Тогда признанного мастера легальной фронды было принято обожать или ненавидеть, но непременно — принимать всерьез. Теперь господин Евтушенко от большой политики далек, в высокие кабинеты, кажется, не вхож, да и на оппозиционных акциях не замечен. Возраст берет свое: поэту уже 76. Вроде бы интерес он должен вызывать только у поклонников того узкого направления русской словесности, восходящего к Некрасову, что считает за благо писать публицистику в рифму. Но зал был забит под завязку: железные старухи с пламенными взорами, старцы в строгих костюмах, обилие молодежи, впрочем, громко шипевшей в кулуарах нечто со словами "слинять" и "свалить", что не могло не навести на мысль о принудительно-добровольном культпоходе. Но главным потрясением вечера стал сам виновник торжества. В косоворотке и кроссовках, с пружинящей походкой (лишь легкая хромота), свежим моложавым лицом, прямой спиной он выглядел так, словно отхлебнул средства Макропулоса. Евгений Евтушенко встал к микрофону и продолжал темпераментный монолог более полутора часов, что в его возрасте, конечно, свидетельство нерядовой выносливости.
Начал с лирики — со стихотворений, посвященных жене. "Люблю тебя, когда меня ревнуешь, — восклицал поэт. — Прекрасен полный взрывчатости взгляд". Ревновать господина Евтушенко, кажется, имеет смысл: "К толстушкам, от души ревмя ревущим, / К моделям в разбрильянтенных очках". В женолюбии поэт признается без обиняков: "Я еще не налюбился, / Я всех женщин не добился". Начав на эротической ноте, Евтушенко вскоре посерьезнел и перешел к истории. Ему показались схожими Ленский расстрел 1912-го и Новочеркасские события 1962 года: в обоих случаях "граждане потребовали своих прав питаться". Отдельным спичем мэтр объяснился в любви к футболу, поделившись опасениями, не превращается ли он сегодня в "грязный бизнес". С горечью Евтушенко отметил, что новое поколение совсем не знает футбольного комментатора его молодости — Владимира Синявского. И тут же дал ему емкую поэтическую характеристику: "Когда кричал Синявский "Стой!", / То был совсем как Лев Толстой". Вспомнились стихотворцу и трогательные болельщики 1950-х; среди них особенно щемящим получился образ "шалавы Груньки, чьи подрастающие грудки еще из памяти торчат".
Попутно выяснилось, что Евгению Александровичу не чужды острые вопросы повестки дня. К примеру, произведение "Свинцовый гонорар" было посвящено памяти убитых в последние годы журналистов. "Есть в мире Бабий Яр, / Есть журналистский Яр", — заявил Евгений Александрович, правда, тут же подмочил впечатление эксцентричной рифмой: "гонорар" у него рифмуется со строкой "авторучка — райгазеты дар". Отдельной строкой следует упомянуть мемуар, посвященный мрачному эпизоду: однажды Евтушенко чуть не был утоплен шпаной. "Я барахтался в объятиях беды, — сообщил поэт, — и бультело горло, полное воды". Но каверза лишь закалила поэта: "И душа моя стала не душечкой, / А проверенной нетонушечкой". Таких, как он, осталось немного, но они есть: "Любой на земле, кто не хочет ошейника, / Человек, похожий на Евтушенко", — подытожил мэтр. И вскоре удалился на автограф-сессию, оставив импресарио провести аукцион по продаже трехкилограммового фолианта его произведений. С галерки кто-то прохрипел: "А стихами можно за стихи расплатиться?" — но был осажен.