Снижение продолжительности жизни до сих пор остается, наряду с "развалом СССР", одним из главных обвинений в адрес радикальных реформаторов, осуществивших массовую приватизацию в 90-е годы. Обозреватель "Власти" Игорь Федюкин искал научный ответ на вопрос, во всем ли виноват Чубайс.
Резкий скачок смертности среди россиян в 1990-е годы стал и серьезной проблемой для самой страны, и неотъемлемой частью ее образа в глазах окружающего мира. И хотя в последние годы продолжительность жизни в стране стала вроде бы расти, дебаты о причинах этого скачка не утихают до сих пор. Последний всплеск интереса к этой теме был вызван статьей "Массовая приватизация и посткоммунистический кризис смертности", вышедшей в начале года в издаваемом в Англии журнале The Lancet, одном из старейших и наиболее влиятельных в мире медицинских периодических изданий. В своей работе оксфордский исследователь Дэвид Стаклер с коллегами утверждали, что скачку смертности в постсоветских странах напрямую способствовала "шоковая терапия".
Сам этот тезис, конечно, не нов. По оценкам ЮНИСЕФ, переход от социализма к капитализму стал причиной 3 млн преждевременных смертей в странах бывшего восточного блока, а по оценкам Программы развития ООН, эта цифра еще выше и достигает 10 млн. Так или иначе, к настоящему времени лишь половине постсоветских государств удалось выйти на дореформенный уровень продолжительности жизни. Однако если в России продолжительность жизни сократилась с 1991 по 1994 год на пять лет, то, например, в Польше и Хорватии она в этот период ежегодно устойчиво повышалась на один год. По мнению Стаклера с коллегами, одной из важных переменных, объясняющих подобные различия, была не просто экономическая реформа, а ее темпы, в частности темпы приватизации.
Сопоставляя изменение продолжительности жизни в 25 постсоветстких странах со скоростью приватизации, исследователи обнаружили, что эти величины существенно коррелируют. Статья Стаклера и его коллег спровоцировала бурные обсуждения в экспертных кругах и даже на страницах газет: например, полемике со статьей посвятил целую передовицу журнал The Economist. Это внимание обусловлено, конечно, тем, что исследователи делали из своих наблюдений политические выводы: они прямо осуждали радикальных рыночных реформаторов и ставили им в пример более постепенную модель перехода к капитализму, реализованную в Китае, Индии и некоторых других странах.
Помимо технических замечаний, указывающих на методологические ошибки в расчетах, критики предъявляют Стаклеру и его соавторам и содержательные претензии, относящиеся в первую очередь к предлагаемому ими объяснению обнаружившейся зависимости. По мнению Стаклера, механизм работает следующим образом: приватизация ведет к сокращению рабочих мест, при быстрой приватизации уволенным труднее психологически и финансово адаптироваться к новой ситуации, они испытывают стресс, а он-то и ведет к сокращению продолжительности жизни. Исследователи описывают этот механизм лишь в самых общих чертах и ссылаются на опубликованные научные статьи, показывающие, что потеря работы ведет к ухудшению здоровья.
Насколько правдоподобно такое объяснение? Наиболее свежий анализ детерминант продолжительности жизни в России предлагается в работе "Смертность в России: микроанализ", опубликованной недавно Ириной Денисовой из Российской экономической школы. Работа Денисовой стала одной из первых, где зависимость смертности в России от различных экономических и социальных факторов исследуется на основе так называемых микроданных. В большинстве работ (в том числе у Стаклера с коллегами) используются данные о смертности на уровне крупных регионов или даже целых стран и делается попытка понять, как этот уровень колеблется в зависимости, например, от изменения цен на водку. В статье Денисовой влияние тех же самых факторов изучается на уровне отдельных граждан: эту возможность открывают материалы так называемого Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ), национально репрезентативного обследования более 4 тыс. домохозяйств за 1994-2007 годы.
Подобный подход позволил Денисовой сделать несколько нетривиальных выводов. Например, хотя вклад алкоголя в низкую продолжительность жизни россиян не подлежит сомнению, влияние алкогольной политики большинством исследователей сильно переоценено. Существуют разные теории о том, какими должны быть цены на алкоголь. Согласно одной из них, когда водка дешевая, "народ спивается", а значит, надо устанавливать высокие акцизы, делая крепкие напитки менее доступными. В частности, этой теории придерживается в своей недавней работе "Цена на смерть: политэкономия российского алкогольного кризиса" известный политолог Дэниел Трейсман из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе: анализируя цены на водку и показатели смертности в российских регионах в начале 90-х, он пришел к простому выводу: что чем дешевле водка, тем выше смертность. Если это так, то ответственность за падение продолжительности жизни ложится на власти, которые из популистских соображений держали цены на низком уровне. Согласно другой теории, однако, удорожание водки не снижает ее потребления (кто хотел пить, все равно будет пить), но заставляет население обращаться к самогону и суррогатам, что повышает риск отравлений. Согласно расчетам Денисовой, однако, обе эти теории неверны: уровень цен на алкоголь, как выясняется, существенно не влияет на ожидаемую смертность.
Денисова сделала и другие любопытные наблюдения. Наличие в семье детей повышает продолжительность жизни, проживание вместе с многочисленными родственниками, напротив, снижает. Риск умереть раньше, при прочих равных, выше у жителей сельской местности. Люди с высшим образованием вполне предсказуемо живут дольше. Доступность лекарств (измеряется как наличие их в аптеках, так и возможность их купить) на риск преждевременной смерти практически не влияет.
Позволяет ли работа Денисовой подтвердить или опровергнуть выводы Стаклера и его коллег? Напрямую нет: речь в ней идет о более позднем периоде. Тем менее нельзя не заметить, что, по данным Денисовой, более высокая продолжительность жизни соответствует более высокому уровню доходов, и обратно. Эта общая закономерность вполне предсказуема. Однако есть и важная деталь: значительнее всего сокращает ожидаемую продолжительность жизни первое столкновение с бедностью. Повторные кризисы на ней практически не сказываются: человек привыкает к экономическим испытаниям.
При этом выяснилось, что важной детерминантой продолжительности жизни является относительный социальный статус, субъективно воспринимаемое ощущение своего места в обществе. Респондентов просили поместить себя на шкале от совсем неуважаемых до очень уважаемых в обществе людей. Оказалось, что чем выше позиция на шкале, тем лучше шансы прожить дольше. Напротив, субъективный статус, оцениваемый в терминах материального благополучия (по шкале "бедный-богатый"), оказывается незначимым.
Еще один неожиданный результат исследования: россияне, чаще меняющие место работы (даже переходящие на менее квалифицированную, менее престижную работу), имеют хорошие шансы прожить дольше. По предположению Денисовой, именно данная категория граждан отличается более высокой психологической гибкостью, готовностью адаптироваться к новым обстоятельствам, и экономические шоки оказываются для них менее болезненными.
Как нетрудно заметить, в самом широком смысле выводы Денисовой не противоречат гипотезе Стаклера. Невозможно отрицать, что психологический стресс, в том числе вызванный сложностью адаптации к экономическим переменам, действительно способствует снижению продолжительности жизни. Однако следует ли из этого, что в начале 90-х все было в точности так, как описывает Стаклер, в частности, что на смертность повлияла именно приватизация?
Радикальную критику теории Стаклера предлагают британский экономист Дэвид Браун и его коллеги, опубликовавшие статью "Воздействие приватизации на занятость и зарплату в Венгрии, Румынии, России и на Украине". Использованные в исследовании данные — это число занятых и уровень зарплаты на средних и крупных (боле 100 человек) промышленных предприятиях. Как оказалось, вопреки широко распространенным представлениям, приватизация не сопровождалась увольнениями и сокращением зарплаты, а если предприятие приобреталось иностранными собственниками (что часто происходило в Венгрии и Румынии), положение работников даже улучшалось.
Это не значит, конечно, что положение рабочих в 1990-х в целом не менялось к худшему. Просто ухудшения не были жестко привязаны к приватизации, они были компонентом изменяющейся экономической ситуации в целом. Приватизация же конкретного завода не влекла резких изменений в жизни трудового коллектива. Возможно, резкое падение продолжительности жизни в постсоветской России и было связано со стрессом, вызванным трудностями психологической адаптации к экономическим переменам, но связывать этот стресс именно с шоковой приватизацией нет оснований.
Исследованные работы
Stuckler D., King L., McKee M. Mass Privatisation and the Post-Communist Mortality Crisis: A Cross-national Analysis.— The Lancet, 2009, vol. 373, N 9661, p. 399-407.
Denisova I. Mortality in Russia: Microanalysis.— CEFIR Working Paper, 2009, N 128.
Brown J. D., Earle J. S., Telegdy A. Employment and Wage Effects of Privatization: Evidence from Hungary, Romania, Russia and Ukraine.— IZA Discussion Paper, 2008, N 3688.
Treisman D. Pricing Death: The Political Economy of Russia's Alcohol Crisis.— Unpublished Working Paper, 2008.